Обратный отсчет.

Истина у каждого своя — скажи эту фразу — и сразу же найдешь объяснение самому нелепому поступку. Не существует добра и зла — наберись смелости выговорить эти слова, и вот грани морали простираются дальше, чем лежит дорога горизонта. Люди склонны к жестокости, но любой медик или же приличный психолог найдет уйму доказательств, что подобные черты у человека всегда приобретенные, тянущие руки из детства к личности взрослого. То, что верно всегда, та фраза, которую так трудно проговорить, мысль, с которой не каждый может смириться гораздо проще: смерть придет за каждым. И я не стал исключением. *** Дорога расплывается, возможно, мне осталось совсем немного, а может это и вовсе страх застилает глаза. Смешно, как именно сейчас, готовясь вот-вот погрузиться в неизвестную мне тьму, я вдруг отчетливо начал видеть иные вещи, не те, что можно потрогать. Рука цепляется за колючую сетку так яростно, будто бы в этом жесте заключено истинное спасение. Но спасения не будет. И я знаю это, как никто другой. Ни прощения, ни забвения, ни милости. Они, несомненно, сулят мне смерть паршивой собаки — подзаборную, грязную и одинокую. Разумеется, они правы, но соглашаться с этим мое тело не спешит, пускай время и подгоняет. Закат разлит по небу, будто разбавленная водой глазурь: вкус и даже запах асфальта под ногами бросается под ноги и язык, все вокруг слишком ненастоящее и живое. Не знаю, что пугает больше. Так — лишь перед смертью? Или же это я забыл вкус жизни, вот и удивляюсь очевидному?.. Не слышу знакомого голоса, видимо, даже Боги не хотят смотреть на мои жалкие попытки скрыться от их всевидящих глаз. Но ведь я не бегу, я лишь поддаюсь странному инстинкту двигаться вперед. Туда, где алые краски солнца не смогут подсмотреть, словно бы и это тоже часть моего спасения. Дороги ведут в неизвестность. Для человека, что знает ответы — это худшее, что можно представить: отсутствие реальности, отсутствие перспектив, отсутствие стремлений. И отсутствие выбора. Предугадать каждый шаг, распланировать всю жизнь от и до, составить расписание, — и все для того, чтобы кто-то неизвестный, завладев телом, голосом, взглядом, смог насладиться зрелищем с первого ряда, поедая спелые плоды отвратительного и слишком жуткого цвета. Чувствую, как внутри зарождается болезненный смех, не чувствую собственного рта, чтобы убедиться, что могу еще смеяться. Мы все проиграли. И это действительно смешно, не будь так безумно страшно в своей известной одному лишь мне истине. Одному лишь мне?.. Не могу думать об этом, словно что-то мешает, ведь шагни я и за эту черту — как непременно случится плохое. То, что уже случилось в реальности, но не в моей голове. Один плюс один — всегда два. Такая элементарная арифметика, а я не могу заставить себя вывести знак «равно», чтобы наконец-то получить ответ. Слишком больно считать, думать, слышать, как угрожающе громко стучат по дну циферблата стрелки — одна часто-часто, а вторая с замедлением ровно в одну минуту. Я считал время до смерти, но теперь никак не поймаю и пары секунд, чтобы узнать точные цифры. Спотыкаюсь, смотрю вперед, вижу то, чего видеть попросту не могу — себя самого, идущего навстречу. Не узнаю, потому как пускай одежда и принадлежит мне, но взгляд, опущенный вниз, плавность в движениях, — все это чужое, будто какой-то двойник, решивший меня разыграть. Смеюсь, отхаркивая кровь, не смотрю вниз, зная, что от ее вида меня вывернет наизнанку. Знаю, но не могу принять, что эти мысли — последнее, что я унесу с собой. Мне больше не хочется смеяться, ведь там, за моей спиной, все еще раздается эхо злого и загнанного хохота, не признающего поражения. Нужно бы развернуться и сказать им, чтобы они поверили, не отвернулись, чтобы они подождали, ведь самого главного никто из них так и не знает. Получается, все было зря? Шаткий мир ценой моей никчемной жизни так и не сумел достучаться ни до одного из них. С каждым шагом я все ближе к ответу, понимаю, что пока еще разумен, не захожусь в предсмертном бреду, я не так скроен, чтобы позволить себе потерять крохи самообладания в собственной голове и… я не хочу растерять крупицы сознания, вернувшегося ко мне в самый последний момент. Ручка давно потеряна, а листов при мне больше нет, впрочем, вряд ли бы я нашел сил, чтобы записать последние строки. Мне больше некому завещать знание, не осталось никого, кто поверил бы мне на слово, кто поверил бы в меня самого, потому что меня тоже больше нет. Лишь тень прежнего Ягами Лайта, бредущая во тьму, чтобы свет не поймал прежде, чем я решусь распахнуть глаза на правду как можно шире. Дверь под рукой сопротивляется, но я справляюсь с ней, спеша — куда? — устремляясь вверх по лестнице все дальше и дальше. Здесь не так ярко, и я выдыхаю, как перед встречей с чем-то знакомым и почти родным. Возможно, я действительно не хочу умирать? Кто вообще хочет умирать в этом мире, где можно дышать, смеяться, пить горячий кофе, смотреть, как времена года сменяются друг другом, знать, как холоден снег зимой, и как обжигающе ласково греет летнее солнце?.. Я не боюсь смерти — лишь неизвестности, но и поверить в то, что сейчас исчезну навсегда — тоже не могу, будто все это лишь фарс, правдивый фильм, что вот-вот закончится. Я боюсь чего-то другого. Кажется, совсем недавно я отчетливо помнил, чего именно, а теперь вновь забыл, борясь со слабостью в конечностях и тратя слишком много сил на физическое. Наверное, именно поэтому я опускаюсь вниз, вдруг понимая, что успел подняться до крыши. Крыша. Заходящее солнце. Остывающий воздух. И не единой капли дождя, хотя я точно слышу, как падают капли на бетон — кап-кап — будто протекает давно сгнивший кран. Не хочу думать о том, что с таким звуком из меня уходит жизнь, впитываясь в равнодушный камень. Не хочу закрывать глаза. Не хочу умирать до тех пор, пока… до тех пор… И я вижу того, кого здесь быть не может, дергаюсь всем телом, тут же опираясь ладонями о пол, скользя по чему-то скользкому и липкому. Тебя не может здесь быть, но ты тут. Стоишь рядом со мной и смотришь. Или мне это лишь только кажется?.. Щурюсь, протягивая руку вперед, но обрываю свой жест практически сразу. — Не смотри. Не надо. Не смотри на меня. Знаю, что никогда не попаду туда, где сейчас ты, Боги не отдают того, что принадлежит им. Значит, я все же теряю рассудок и вижу галлюцинации? Неужели я хотел увидеть именно тебя? Тогда почему прогоняю?.. — Рюдзаки. Смешно. Я даже не знаю твоего настоящего имени. Давай же, посмейся надо мной, я ведь этого заслужил, ну же, давай! Не отвожу взгляда, хотя смотреть становится все труднее. Солнце застилает глаза, пускай уже почти и скрылось за горизонт. Почему ты не смеешься, Эл?.. Неужели потому, что тоже знаешь правду? Знаешь то, что я успел забыть? Рука вновь тянется вперед, потому как говорить я не могу. Мне нужно убедиться, что я не спятил, что ты действительно здесь. Видишь? Я готов изменить себе — вновь — чтобы убедиться в твоей реальности, стереть истину, о которой знаем мы оба — ты мертв, да и я уже почти труп — ты ведь знаешь, что я заслуживаю порицания, но не откажи мне в последний раз, не оттолкни моей руки, запачканной чужой и собственной кровью. Я не хочу уйти вот так. Сделай что-нибудь, чтобы я наконец понял, почему мне страшно. — Ты живой? — голос звучит недоверчиво, хрипло, он дрожит, но повторяет вопрос вновь и вновь, будто это и есть самое главное, что необходимо запомнить перед тем, как все исчезнет. Он остается неподвижным достаточно долго для того, чтобы даже человек в подобном состоянии смог его заметить. Не спешит Эл и когда слышит слова и видит обращенный к нему жест. Взгляд детектива остается нечитаемым, изучающе скользя по чертам лица Лайта. И все же он медленно, почти плавно двигается с места, сокращая разделяющее их расстояние в несколько шагов и опускаясь подле Ягами. Он игнорирует вопрос. Игнорирует и протянутую ладонь, вместо того протягивая руки к рубашке Лайта, аккуратно, но деловито отнимая ткань от тела и осматривая повреждения. Вздох почти неслышный, а во взгляде по-прежнему не отражается ничего лишнего, лишь по рукам пробегает неоправданная мелкая дрожь. — Жаль. Ловлю каждое его слово, запоздало понимая, что произнес он лишь одно. Странно. Кажется, в моем представлении диалог все еще продолжается: во взглядах, в том, как он двигается, молчит, будто бы больше сказать нечего. Как смешно! Нам — и нечего сказать друг другу? В глотке поднимается горячий комок с привкусом крови и железа, я отхаркиваю его себе под руки, отворачиваясь, чтобы не запачкать чужие подошвы ботинок. И это тоже смешно, вот только у меня не так много сил, чтобы продолжить это самоистязание — мое горло, несмотря на влагу, высыхает сразу же, как только во рту перестает плескаться темно-багровая жидкость. — Я должен тебе что-то сказать… — хриплю и тут же морщусь, настолько чужим кажется собственный голос. Да, я должен что-то сказать. Что?.. Мысли путаются, борюсь с усталостью, не чувствую, как взгляд стекленеет, словно бы это моя последняя секунда, и душа уже покинула тело. Но я все еще здесь. Еще не поздно. Не поздно, чтобы… Озарение освещает лицо приглушенным светом изнутри, а я снова тянусь вперед, не решаясь коснуться человека, опустившегося рядом со мной. То, что ускользает от меня — важно настолько, что грудь разрывает от желания высказаться, но то, что срывается с моих губ — честнее, больнее, тревожит меня и касается только меня. Нет. Нас обоих. Быть может, я всегда был таким эгоистом? Всегда думал лишь о себе, а не о людях, раз в последние минуты своей жизни снова совершаю одну и ту же ошибку, но… — Я не хотел. Слишком тихо звучат слова. Злюсь. Злюсь и упрямо повторяю, вкладывая в каждый звук силу, напрягаю все тело, чтобы вытолкнуть из себя то, что он должен услышать. — Я не хотел тебя убивать. Я не хотел… я… Я выгляжу жалко, детектив? Тебе противно? Или, быть может, ты рад такому исходу? — … я даже не знаю твоего имени. «Но ты все равно здесь» — хочется добавить мне, вот только воздуха не хватает. — Скажи… скажи мне, что я… что еще осталось? Почему? Ты ведь понимаешь, так скажи мне! Сознание — словно испорченные линзы, покрытые изморозью. Я так отчетливо вижу твое лицо, но почти не слышу собственного голоса и уж тем более своих мыслей. Они путаются, ускользают от меня, но тебя, воскресшего и вернувшегося из ниоткуда, тебя я все еще вижу. Он слушает внимательно, не выказывая удивления или сомнения в чужих словах и роняет лишь короткое: «Знаю». Всматривается в мое лицо достаточно долго, прежде чем подвинуться ближе, чтобы поймать протянутую ладонь и сжать в собственной руке. — Я должен извиниться перед Ягами Лайтом. Боюсь, я был ослеплен собственным интересом к делу и необходимостью наказать виновного. Именно по этой причине Кира смог победить и продолжить свое ремесло. Он молчит пару секунд, а потом усаживается подле, осторожно перекладывая мою голову себе на колени. Теперь картина смерти перевернута с ног на голову, и расположение взглядов изменилось с точностью до наоборот. Вот только торжеству места не осталось. — Но теперь… Теперь — что? Нет смысла заканчивать мысль. Теперь уже Кира проиграл, и прекрасно это понимает. — Верни мне Ягами Лайта. Чувствую, что начинаю дрожать. По лицу детектива все еще невозможно судить о его эмоциях, но голос становится чуть тише, а взгляд напротив более цепким и словно бы… — Откажись от нее. Откажись от тетради. Рука стискивает плечо чуть сильнее, чем следовало бы. И этот жест прекрасно замещает оставшееся непроизнесенным «пожалуйста». Я понимаю это, понимаю и вспоминаю, благодарно срываясь на облегченный стон, все еще боясь пошевелиться, но не потому, что чувствую боль, вовсе не потому. — Спасибо… Не могу контролировать свое тело, что охватывает безумная лихорадка; так вздрагивает предвкушающий подарок человек, так боится сделать шаг неопытный оратор к бурлящей у его ног толпе, так ребенок робеет перед трудным экзаменом или пастью бешеной собаки, готовясь сорваться на бег. Мне же больше некуда бежать. Я уже на финише. Я практически дошел до той самой черты. Перехватываю его руку, ищу силы, чтобы сжать ее в ответном жесте, будто одного слова никак не хватит, чтобы сказать все, что я не успел и уже не успею. — Спасибо тебе. Вместе с комом в горле чувствую новый приступ кашля, а губы сами собой судорожно ловят глоток воздуха, как самое надежное лекарство. Мне действительно лучше теперь, когда я вспомнил. Взгляд становится жестким лишь на долю секунды — то послышался шорох крыльев и перезвон цепочек, почти уверен, что дальше последует сдавленный смешок — а затем, на очередном резком выдохе, без сожалений, уверенно и твердо, зная, что теперь это только мой выбор, я нахожу в себе силы, чтобы произнести необходимые слова: — Я, Ягами Лайт, отказываюсь от тетради смерти и права на обладание ею. … смешок так и не прозвучал. За секунду до того, как во взгляде переспелые яблоки, наполненные застоявшейся кровью, сменяются на теплый мед, рука Ягами сжимается еще крепче, а с губ тихим шепотом срывается имя человека, в которого он не верит и поверить не может, но ему действительно необходимо сказать об этом, потому что теперь полноправным хозяином тетради является… — Ниа. Ты ведь и сам знаешь, что нужно делать, правда, Эл? Быть может, этому миру никогда и не была нужна помощь, быть может, все это — естественный отбор и ничего кроме. Лишь когда звучат слова отказа, детектив резко выдыхает, склоняясь ниже, почти касаясь губами чужой макушки, почти пряча во взгляде смешавшуюся с облегчением боль. — Я позабочусь об этом. И теперь, когда взгляд Ягами меняется, становится тяжелее не только дышать, но и сохранять спокойствие во взгляде. Закрываю глаза, чтобы спустя мгновение снова их распахнуть. — Эл?.. Что... что происходит? Мы... Дергаюсь, ощущая в области груди острую боль, охватывающую меня железными тисками. Еще не осознав, как именно это произошло, понимаю, что подобное знание не сможет мне помочь. — Ты жив?.. Ты жив… ты живой, но как? Я ведь видел… Улыбка, вопреки всем ощущениям, никак не хочет уйти с моих губ. Почему я так улыбаюсь? Разве я когда-то улыбался вот так? Я улыбаюсь и держу чужое запястье, дышу, ощущая горечь во рту, но даже смертельная рана не может отрезвить мой восторг, словно все происходящее — самое лучшее, что было со мной. — А Кира? Скажи… — я напряжен, я крепче сжимаю пальцы, всматриваясь в знакомое лицо. — Кира… пойман? В голове такая каша, но что-то подсказывает мне верное направление, и я задаю эти вопросы быстро, сбивчиво, торопясь, пока секунды медлят, позволяя мне говорить. — Мы победили. Дело Киры закрыто. Это даже не ложь. И Эл поддерживает чужую улыбку, чтобы спустя миг позвать: — Лайт? Заминки нет, как и времени. — Мое настоящее имя… Я снова хватаюсь за его слова, потому что уже почти не дышу, не дышу, но улыбаюсь, зная, что все это не было зря, то, чего я так страшился — уже прошло, а человек, чей силуэт постепенно гаснет, жив и держит на своих коленях мою голову. Я чувствую тепло и боль. Но это не рана. Ее я уже практически перестал ощущать. Протягиваю руку вместе с его последним словом, предназначенным для меня, ловлю подрагивающими пальцами звук, словно не веря, что наконец-то удостоился этой чести. Между нами больше нет никаких тайн, не так ли? Между нами больше нет стен и смерти, пускай она и стоит совсем рядом, покорно дожидаясь и отсчитывая секунды. Прохладный воздух прокрадывается в мои легкие, чтобы осесть на стенках, остаться там, замереть, успокоить пылающее нутро. Мы победили. Мы смогли сделать хорошее дело. Я больше не могу говорить, мне хочется, хочется сказать тебе, что из нас вышла отличная команда, что я счастлив — сам не зная почему — счастлив, что сейчас здесь именно ты, мне так важно, чтобы ты понимал это, ведь это правда, знаешь? Это правда. У меня не было друзей, но вот он ты, поддерживающий мою голову, смотрящий на меня — ведь ты еще смотришь, скажи, я почти не вижу твое лицо, но ты смотришь? — ты здесь, значит, все-таки знаешь ответ. Я прикрываю глаза, помня, как больно видеть их таящий блеск, но улыбку я оставлю. Хочу, чтобы ты запомнил меня именно таким. Быть может, все это предсмертный обман, лишь иллюзия, быть может, мне показалось, но тепло, разливающееся в сознании, дарит мне последнее успокоение, яркой мыслью обещания укрывает остатками солнечного света, и я не смею сомневаться. Последним, что найдут в себе силы прошептать мои губы, будет твое имя.