beginning of a smile

Перед повечерием Аббат объявил, что бывший послушник, брат Адельм Отрантский, возвращается из странствования по дальним краям, где обучался искусству миниатюры. Возвращается в родное аббатство, чтобы к вящей славе Господа употребить полученные знания на служение Ему – именно, на украшение священных книг рисунками, каковых, по утверждению Аббата, никто из братьев еще не видывал. По рядам пронесся шепоток; Аббон выглядел очень довольным собой. Таким он бывал, когда аббатству удавалось приобрести в свое владение бесценную или чрезвычайно редкую и дорогую реликвию. Беренгар пропустил почти все сообщение, пытаясь меж рядами тесно стоящих братьев выловить взглядом фигуру учителя. Хотя он был помощником библиотекаря не первый год, Малахия посвящал его в тайны скупо и неохотно; так, он до сих пор отказывался показать Беренгару, как именно, заперев Храмину на ночь, он умудряется в самом начале повечерия оказаться в церкви. Ясно, что существует тайный ход, но где он и как его открыть? - Ты пока еще мой помощник, - сухо отвечал Малахия, смеряя Беренгара взглядом сверху вниз, - и чем меньше тебе известно, тем лучше. Беренгар злился, скрипел зубами, но поделать ничего не мог: Малахия стоял насмерть, будто охранял не свою, а чью-то чужую тайну (чью? кому интересны твои пыльные книги и напускная таинственность?) и знал, что им нельзя привлекать к себе излишнее внимание. Пересуды не прошли сами собой, со временем, как он надеялся: изнывающим от безделья монахам всегда любо почесать языки, позлословить о ком-нибудь, кто представляется им не таким, как все. Иногда Беренгар ловил на себе взгляд Аббона, исповедника Малахии – не по-аббоньи суровый, тяжелый, чуть ли не осуждающий. Он дорого бы дал за то, чтобы в такие моменты краска, приливающая к щекам, или нервная дрожь не выдавали внутреннего смятения. Не хотелось еще больше зависеть от Северина, верного конфидента как библиотекаря, так и его помощника (строго в разные часы); но порой, лежа в теплой ванне, вдали от Малахии с его вечно поджатыми губами, Аббона с благостно сплетенными на животе пальцами, прочих с их болтовней (которую, они думали, он не слышит) и ощущая, как глухое, страшное беспокойство отступает, Беренгар от всего сердца благодарил Господа, что есть на свете Северин. Малахия – темная фигура в ряду темных фигур – проскользнул на свое место рядом с учеником. Беренгар опять упустил момент подглядеть, откуда же он все-таки выбирается. Теперь всякая охота допытываться у него пропала. Искоса взглянув на напряженное, замкнутое лицо Малахии, он стал выжидать момент, чтобы присоединиться к хору – и тут его слух уловил отзвук имени: Адельм Отрантский. Возвращается. Беренгару потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить, о ком идет речь. Позже, в своей келье (в эту ночь ему было позволено остаться одному), готовясь ко сну, он попытался угадать, изменился ли Адельм – с тех пор, как они виделись в последний раз, утекло больше времени, чем Беренгар мог охватить умом. Он давно не вспоминал об Адельме, не думал даже, мертв тот или жив. Но в конце концов Беренгару сделалось жалко тратить драгоценные часы в тиши и одиночестве на то, чтобы размышлять о неведомом. Он закутался в одеяло, свернулся клубком и почти мгновенно заснул. Адельма не встречали ни торжественной процессией, ни трубами, но небольшая кучка монахов столпилась у ворот вместе с келарем Ремигием – из тех, кто помнил его, или утверждал, что помнит, или желал вспомнить, что это за птица такая. Предлог был слишком удобен, да к тому же два или три брата позаботились с утра напомнить Беренгару, что они с Адельмом вместе послушествовали. Не приди он – это послужило бы поводом для новых слухов, а в таком замкнутом пространстве волей-неволей приходилось рассчитывать каждый шаг. Так Беренгар и оказался в толпе встречающих у ворот, сам не понимая толком, чего хочет – чтобы Адельм поскорее показался или чтоб не показывался никогда. Он был… он был Адельм. Совершенно такой, каким Беренгар его запомнил. Ну, может, вытянулся немного. И вместе с тем Беренгару казалось, будто он этого человека никогда не встречал. Начинались холода, и в морозном утреннем воздухе румянец на щеках Адельма, блестящие глаза, полные, свежие губы неудержимо притягивали взгляд. Словно он таких красок не видел и никогда не увидит. Адельм узнал его. - Брат Беренгар, - засмеялся он, делая шаг навстречу, и не без усилия нашелся нужный тон: - Брат Адельм… что привело такого прославленного художника на наше скромное подворье? - По тебе соскучился, брат, - Адельм крепко обнял его и, тепло дыша на ухо, шепнул: - Побывал на твоих островах. Удивительный народ. Приходи потом в Храмину, посмотришь, чему я у них научился. - Я всякий день там. Помощник библиотекаря. В скриптории. - А, тем лучше. Тогда отправляйся и дождись меня, я скоро буду. Только дождись непременно! Так и состоялась эта, первая после долгой разлуки, встреча. Адельм ушел за Ремигием к церкви, а Беренгар отправился знакомой тропой в Храмину, аккуратно ступая по земле, схваченной первым морозцем. День обещал быть ясным. Малахия сам взялся указать Адельму его место. Достопочтенный Хорхе сидел наискось от них, выпрямившись, насколько позволяли его лета, неподвижный, точно статуя. Беренгар постарался понезаметнее проскользнуть мимо него. Если и было в покровительстве Малахии что хорошее, так то, что Хорхе его сам не замечал. Даже послушником Беренгару не приходилось ему читать. А о большем и мечтать нельзя. Его пугал незрячий старец, который все дни свои проводил между усердно трудившихся зрячих, знал каталог наизусть, лучше Малахии, и имел весьма неприятную и странную привычку подходить к собеседнику со спины и разражаться громогласной отповедью. Алинард, тот по крайней мере бормотал себе под нос и ни к кому не приставал. Молодые монахи втихомолку посмеивались над Алинардом, но над Хорхе никто и никогда не стал бы смеяться, и самое большее, что позволял себе Беренгар – ухватить иногда за хвост мелькнувшую мысль: как было бы хорошо, если бы лета достопочтенного старца наконец взяли свое. Потом он прятал эту мысль в самый далекий, самый потаенный уголок души, о котором не вспоминал даже на исповеди. Совсем маленькая ложь. В мире наверняка найдутся и побольше. Адельму отвели хорошее место, под большим окном. Стол был готов к работе. Когда Беренгар подошел, Адельм уже сидел за столом и задумчиво перебирал перья, поглаживая их пальцами; наконец, выбрав одно, показавшееся ему лучше других, он не принялся тут же за работу, а, продолжая вертеть перо в пальцах, стал разглядывать растянутый перед ним лист. - Ты что? – наконец спросил его Беренгар, не выдержав. Адельм приметно вздрогнул. Он медленно поднял голову от работы и обернулся к Беренгару, но даже и тогда лицо его не сразу утратило нахмуренного, сосредоточенного выражения, придавшего ему сходство с Малахией. Только что он видел перед собой другой, недоступный простым смертным мир, а теперь перед ним въяве стоял давно потерянный друг. - Я боюсь, - признал Адельм и криво улыбнулся; эта улыбка Беренгару была незнакома. - Боишься? Ты? Ничего, кроме смеха, в ответ на эту глупую реплику он не заслужил; и Адельм вправду засмеялся, но уже так, как Беренгар помнил, по-доброму, и сказал: - Что на меня нашло, сам не знаю. Спасибо, брат Беренгар. Ну а теперь покажем-ка им все, что мы умеем, - он глядел уже не на Беренгара, и не на священные слова, начертанные на листе, а на то место, которому еще только предстояло заполниться его рисунками. Беренгар охотно остался бы и понаблюдал за тем, что теперь умеет брат Адельм, но Малахия, не привыкший подолгу оставаться без помощника, окликнул его; пришлось подчиниться. Он увидел, потом. И не он один. Скрипторий наполнился голосами; монахи один за другим вставали со своих мест, чтобы поглядеть на первые плоды трудов Адельма. Вскоре у его стола собралась такая толпа, что Малахии самому пришлось вмешаться; но и он, даже он, не мог удержаться от улыбки, когда взгляд его впервые упал на страницу, изукрашенную такими фантастическими чудищами, подобных которым, и точно, никому из братьев никогда не приходилось видывать. Беренгар потом не раз наблюдал подобное зрелище и никак не мог понять, как люди, восхищавшиеся миниатюрами Адельма, не хотели и не могли видеть, как при их словах меняется его лицо. Он радовался похвале, точно ребенок, и от румянца, набегавшего на его щеки, даже не очень близко стоявшему Беренгару самому становилось жарко. Он теперь от всего сердца радовался, что Адельм вернулся, и если и мог на что роптать, так разве на то, что, находясь целый день в одном помещении, они почти не говорили. Обязанности помощника библиотекаря, прежде помогавшие провождать день за днем, теперь становились чуть ли не досадной помехой; но если Беренгар спешил поскорее разделаться или увильнуть от дел, чтобы выкроить хоть немного свободного времени, Адельм с головой уходил в работу и, кажется, был серьезно ею увлечен. Только и оставалось, что смотреть. И рисовальщик в глазах Беренгара был лучше любого из своих рисунков. Малахия заметил. - Что это ты все крутишься вокруг Адельма Отрантского? – спросил он как-то ночью, уже завернувшись в свое одеяло, в то время как Беренгар одевался, собираясь уйти. Малахия никогда не приходил к нему сам. Это тоже было частью уговора. Малахия был слишком стар и слишком важен, чтобы шататься ночами по коридорам, рискуя попасться не на те глаза. Беренгар, напротив, был молод и проворен, и его репутация заботила Малахию лишь постольку, поскольку была связана с его собственной. Помощник библиотекаря – лакомое местечко. Прежде Беренгар думал, что и он выигрывает от этой сделки хотя бы потому, что мог быть абсолютно уверен: его келья, крохотная отсыревшая комнатушка, только его и больше ничья. Но сейчас и это преимущество показалось ему иллюзорным. Он не стал отвечать, нарочно повернувшись спиной, но Малахия настойчиво продолжал: - Это становится смешным. Разве ты не видишь сам, что ты смешон? Не мешай Адельму работать, Беренгар… - А то что? – перебил Беренгар неожиданно даже для себя самого; он развернулся к Малахии и с каким-то злым удовлетворением наблюдал, как темные глаза наставника, обычно будто нарисованные на его лице, раскрываются шире, а выцветающие брови ползут вверх. Помощник редко ему возражал. Малахия покачал головой и начал снова: - Если ты считаешь, что у тебя мало обязанностей… - Было бы больше, если б вы учили меня по-настоящему, а не этому. Он успел пожалеть, что не выскочил за дверь сразу после этих слов, потому что Малахия неожиданно ухмыльнулся и произнес: - А ты думаешь, Адельму есть дело до твоих талантов? Не на того напал… Я это вижу, и все это видят, будь покоен. Ты ему не нужен. Ни чистый, ни грязный, никакой. Беренгар опомнился только в своей келье. Сполз по стенке, захлопнув за собой дверь, ткнулся лбом в колени и с отвращением почувствовал подступающую знакомую дрожь. Вот только припадка сейчас и не хватало… Малахия, будь он трижды проклят, сказал правду. Может быть, первый раз в жизни. Адельм на него не смотрит. Не смотрит и не посмотрит так, как хочется, как надо. Он разговаривает со всеми, кроме Беренгара. Венанций Сальвамекский, переводчик с греческого, частенько отирается у его стола. Венанций был бы рад родиться во времена его драгоценного Аристотеля, а Адельм по-гречески не знает ни слова, но они долго говорят о чем-то между собой и даже смеются, и каждый раз этот смех, как дым от очагов на кухне, забивает воздух и не дает Беренгару дышать. Адельм даже у Хорхе решается спросить совета – что-то насчет своих фигурок; Беренгар не подслушивает, разумеется, у него и без того дел хватает. Просто случайно оказывается рядом. Слышит начинающуюся перепалку. И смеется, чуть ли не впервые в жизни громко, открыто смеется над глупой загадкой африканского поэта из уст Венанция. Того самого Венанция, который все пытается докопаться до тайн библиотеки – но на их страже стоит неприступный Малахия – и который даже не подозревает, как близко сейчас подобрался к одной из них. Хорхе вперяет в Беренгара свой невидящий взгляд. - Брат Беренгар, не вашей ли заботой является соблюдение тишины в этом священном месте? Но Беренгар, который прежде бы заробел и смутился властительного старца, этот Беренгар утирает рот рукавом и как ни в чем не бывало отвечает: - Прошу простить меня, достопочтенный Хорхе. Брат Венанций отчасти прав; мне, впрочем, известно, что если поискать у африканцев, можно найти загадки потруднее этой – с рыбкой. Смотрит он при этом только на Адельма, который в конечном счете не выдерживает и отводит глаза; и уж никак не может заметить, каким голодным огнем вспыхивают вдруг глаза Венанция. А потом разъяренный Малахия сгребает его сзади за куколь и, шипя что-то про обязанности, чуть ли не пинком отправляет к лестнице; Беренгар подчиняется, но сердце у него так и заходится, а щеки горят. Ему весело. В жизни не было так весело с тех пор, как Адельм уехал. Венанций пристал к нему, как только он спустился вниз, под каким-то совершенно невероятным предлогом, будто ему нужна консультация по вопросу местного падежа. Беренгар, как и другие, отлично знавший, что в вопросе местного падежа – равно как и других падежей, и любого другого раздела греческой грамматики – Венанций дока, а уж по сравнению с ним и подавно, все же дал себя увлечь к столу Венанция, на котором обычно аккуратно разложенные бумаги валялись теперь в полнейшем беспорядке. - Брат Беренгар, - заговорил Венанций, чуть не за воротник притянув голову Беренгара к своей так, что они соприкоснулись лбами; со стороны казалось, будто двое братьев забыли обо всем в разгаре ученого диспута по какому-то чрезвычайно сложному вопросу. – Мне нужно знать, что ты имел в виду, когда говорил, что у африканцев можно найти загадки потруднее. - Я так говорил? – пробормотал Беренгар. – Не припомню. - Брат Беренгар, - Венанций встряхнул его за плечи. Беренгар выразительно покосился на дрожащие пальцы Венанция, вцепившиеся в его рясу, однако тот и ухом не повел. – Не прикидывайся идиотом. Ты так сказал. Я это слышал, Адельм слышал, достопочтенный Хорхе слышал. Даже твой пестун, и он… За что Малахия на тебя разозлился, Беренгар? Предел Африки? Это он? Голос Венанция теперь тоже дрожал. Беренгар повел плечами, не без усилия высвободившись из его хватки, отступил на шаг и вполне спокойно пояснил: - Мой учитель не терпит пустословия. Мне не следовало вводить вас в заблуждение, брат Венанций, моими бестолковыми словами и отрывать вас от работы. Не смею больше вам мешать. Он поспешил уйти, но Венанций так и остался стоять на месте. Потом Беренгар видел, как он остервенело листает каталог, что-то выспрашивает у других братьев, долго лается с Малахией. Пусть его, равнодушно подумал Беренгар, собирая книги со стола, за которым кто-то из братьев уже закончил работу. Он никогда не найдет. Не найдет, потому что никто ему не скажет. - Беренгар… Он вздрогнул. Адельм Отрантский стоял у него за плечом. - Слушай, о чем вы говорили с Венанцием? Что ты тогда хотел сказать? Что случилось? Адельм заглядывал ему в лицо. Беренгар отвернулся. Непрошеная улыбка наползала, кривила губы. Чтобы Адельм, который за эти дни лишний раз в его сторону не посмотрел… Он никуда не делся. Даже положил руку Беренгару на плечо. Беренгар осторожно огляделся, проверяя, далеко ли отошел Малахия, и почти беззвучно шепнул встревоженному Адельму: - Хочешь, расскажу?