ассоль

Хун живёт под Маяком, сколько себя помнит, и, сколько себя помнит, молчит. Он умеет говорить, знает много слов, он прочитал все три тысячи семьсот пятьдесят восемь книг, что хранятся на втором этаже Маяка, по несколько раз. Просто Море понимает без слов. Маяк стоит у самой воды, на покатом берегу, к его подножью Море набросало белоснежной ровной гальки, так много, что кажется – в мире нет ничего другого. В мире Хуна нет ничего, кроме Моря, Неба над ним, белоснежной гальки, самого Маяка, ветров и закатов. Хотя, нет, есть. Далёкие, едва различимые на линии горизонта корабли, крикливые чайки, серебристые рыбёшки в прибрежных волнах, и старая невысокая яблоня, что цветёт в конце весны ослепительно белым, белее гальки и облаков, цветом. Маяк выкрашен голубой краской, слой за слоем, и местами краска облупляется от бесконечных ветров и солёных брызг. Кое-где цвет темнее, кое-где светлее, и от этого кажется, что Маяк построен из благородного голубого мрамора, такого, что не достать, не раздобыть. Хун живёт в волшебном замке. Хун живёт под Маяком, сколько себя помнит. Исправно поднимается по шаткой чугунной лестнице на самый верх два раза в сутки: незадолго до заката – с ведром горючего масла, и на рассвете – с пустыми руками и очередной книгой. Вечером он разжигает огонь, и масло пахнет персиками и жасмином, когда занимается пламя. Утром он гасит этот свет, закрывает дверцу фонаря из толстого зеленоватого стекла, садится у ограды смотровой площадки, опускает ноги между прутьями, и читает, пока ленивое солнце ползёт от его правого виска к макушке. Потом начинает припекать, и Хун спускается по тем же ненадёжным ступеням вниз, варит кофе, жарит рыбу. В Маяке есть всё, что может понадобиться для жизни – соль, тарелки и вилки, мыло, простыни и просторные льняные рубахи, книги, жасминовое масло и сливовое вино. Хун не знает, для кого он каждый вечер, сколько себя помнит, зажигает свой фонарь – ещё ни один корабль не подплывал настолько близко, чтобы появился хоть крохотный шанс сесть на мель, ни в бури, ни в штиль. Быть может, смысл Маяка просто в том, чтобы светить? Быть может. Быть просто маленьким пятнышком света в огромном бескрайнем Море. Смысл Маяка в том, чтобы светить. Смысл Хуна в том, чтобы Маяк светил. Иметь один с кем-то смысл на двоих очень хорошо. Когда твой смысл – Свет, всё не напрасно. В книгах написано о большом, шумном, затейливом мире, в котором множество людей, судеб, чувств и событий. Хун читает о них, слышит их голоса, различает по описаниям их запахи, знает их лица, и бесконечно благодарит Море за то, что всё это – лишь выдумки. А над Морем – Небо. Такое же бесконечное, такое же глубокое и древнее, и в нём тоже есть огоньки. А ещё в Небе есть солнце и луна, а в Море есть рыбы и медузы, и они похожи, как понарошку разлучённые близнецы. А меж ними они – Хун и Маяк. Спокойно. Хорошо. У Хуна нет времени, нет ссор, войн и печалей, нет ничего, описанного в книгах, и нет любви. Точнее, любовь есть, огромная и живая, потому что любовь к Морю и Небу не может быть маленькой и ненастоящей, и этого, кажется, достаточно. Крохотный парусник с непривычным шорохом вжимает своё тощее пузо в прибрежную гальку однажды весной, за несколько часов до заката. Хун, бредущий по линии прибоя, закатав штаны, замечает издалека алый полупрозрачный парус, и не решается подойти. Страшится перемен, не хочет голосов, не хочет убедиться, что буря-мир существует вне книжных страниц. Джехён приносит с собой слова, запах корицы и кислого рома, весёлое беспокойство и бесконечность историй. Джехён улыбается так же, как небо улыбается радугой после дождя, а вокруг него летит яблонев цвет, и у Хуна так больно щемит в груди, когда он смотрит. У Джехёна заветренная, залюбленная солнцем, пропитанная солью золотая кожа, беспокойные руки и лохматые кудрявые волосы, убранные в неопрятный хвост надо лбом. И коричневые, как ствол яблони, весёлые глаза. Джехён не похож ни на что, о чём Хун читал, слышал от серебристых рыб, о чём думал и что воображал. Он просто говорит «привет», спрыгивая в прибрежные голубые с белой каймой волны, и машет Хуну рукой, как доброму приятелю. Хун чувствует, как становится другим. Как в книжном детстве – и боится этого, и радуется. И отвечает улыбкой, робкой и немного неуверенной, потому что невозможно не ответить. Джехён говорит так много, что Хун едва не забывает зажечь свой Маяк. Поднимается торопливо, не пустив гостя на смотровую площадку, трепетно извиняется без слов, разжигая жасминовое пламя, а потом долго стоит, вцепившись пальцами в ограду, не зная, спуститься ли, или остаться тут, переждать, быть может, с рассветом Джехён исчезнет. Спускается. Не исчезает. Джехён говорит много, шумно, неопрятно ест давно остывшую рыбу вперемешку с белыми сладкими лепестками, пьёт сливовое вино, и всё улыбается, а в его коричневых глазах пляшут искорки, отражая то ли Небо, то ли Море. Джехён говорит «я всю жизнь мечтал встретить русалку», и Хун не спорит с ним, не оправдывается. Говорить слова вслух оказывается слишком трудно, хоть и хочется. Он пробует, с упорством маленького школьника, мечтающего выучиться и стать самым умным в мире. Море лижет его ноги, когда он идёт рядом со своим гостем вдоль линии прибоя, шепчет «не бойся, не бойся», и Хун почти не боится. Море знает, Море любит, Море бережёт. Джехён поднимает свой алый парус через два дня и две ночи, легко машет рукой, выталкивая свой парусник в гостеприимные волны, и уплывает, забирая с собой шум, запах корицы и истории. Ничего о себе не оставив. Хун смотрит в Море долго-долго, пока кораблик не превращается в едва различимое в оглушительном солнечном свете, отражающемся в волнах, пятнышко. Потом это пятнышко исчезает вовсе, а Хун всё равно смотрит, не замечая, как солнце, впервые в жизни, не греет, а кусает белую, выветренную, просоленную кожу щеки. Джехён не оставил после себя ничего, кроме внезапно остро ощутимого одиночества. Солнце катится к закату, Хун вздрагивает, и идёт в Маяк за новой порцией масла. Поднимается по шатким, но надёжным ступеням на самый верх, открывает стеклянную дверцу, кормит ароматный огонь, привычно просит светить мягко, светить хорошо, быть смыслом, быть путеводной звездой для проходящих далеко-далеко кораблей. У всех кораблей паруса белые. Ни одного алого. Хун смотрит в ночное Небо, в ночное Море, и вдруг мёрзнет. Звёзды кажутся холодными и слишком далёкими, а Море – бесконечным и опасным там, в глубине. Маленький Хун в этом огромном мире обнимает себя за плечи, и придумывает себе кошку. Кошка, о каких написано во множестве книг, чёрная, с большими жёлтыми глазами, трётся о его ноги, почти ощутимо. Кошка смотрит на Хуна и пытается это новообретённое, нежеланное, острое одиночество забрать. Но тщетно. Одиночество растёт с каждой минутой, застилает небо облаками, покрывает Море мурашками волн, беспокойными криками чаек ввинчивается в виски, мешает дышать. Через несколько дней Хун с грустью смотрит на воображаемую кошку, и думает, что лучше бы выдумал собаку – они такие же дурные и беспокойные, как тот, золотой, под алыми парусами. А ещё через день Хун перестаёт говорить с Маяком. Просто делает, что должно, не ощущая больше ни радости, ни смысла. Маяк становится серым, таким же, как небо над ним. Галька уже знакомо шуршит через две недели, когда яблоня почти отцвела, и опавшие лепестки из белых становятся бронзовыми и шелестящими. Джехён возвращается, просто говорит «я тебе таких историй раздобыл!», просит есть, смеётся, а Хун задыхается, и то ли улыбается, то ли плачет. Джехён разводит костёр у самой воды, когда загорается Маяк, разламывает сочный, нагретый нездешним солнцем гранат, весь перемазывается алым, как парус крохотного, почти игрушечного корабля, соком. Смеётся. И говорит, говорит, говорит бесконечно, а в его коричневых глазах – искорки, что ярче всех звёзд и всех комет. Воображаемая кошка греется у огня, какого не видела раньше, сыто мурлычет, словно не рыбку съела, а целое Хуново одиночество. Джехён возвращается каждые две недели из какого-то невероятно далёкого далека, привозит пряности, слова, запахи, книги, и постепенно Хун привыкает его ждать. Дробить жизнь не на «от цветения до цветения», а «от алого до алого». И это самое ждать – как-то незаметно становится его смыслом. Настоящим смыслом, тоже разделённым на двоих. Перед Маяком неловко, но тот горит исправно ровно, пахнет жасмином и персиком, снова становится голубым, как безоблачное утреннее небо. Постепенно Хун учится смеяться, понимать шутки, говорить вслух так много, что и представить страшно, разжигать костёр, разливать вино по чашкам. Учится дышать, превозмогая то счастье, огромное, как Море, то тоску, бескрайнюю, как Небо. Залюбленный солнцем и ветрами Джехён спрашивает «что у тебя в сердце?», вернувшись в тринадцатый раз, и Хун просто обводит рукой шепчущее за его спиной Море, потому что там оно, он знает, он проверял. Джехён смеётся, отводит ото лба выбившиеся из хвоста непослушные пряди, и искорки в его глазах разгораются, как поднимающиеся в Небо крохотные угольки костра. - Я привёз тебе из-за самого Глубокого Моря книгу. Книгу о крови, о том, что мы с тобой – одной крови. Ты и я. - У тебя гранат в груди, твои паруса, закатное солнце. А у меня – вода и соль. Разве это может быть одним? Джехён хмурится и долго смотрит на Маяк, словно тоже с ним о чём-то говорит не вслух. Воображаемая кошка зевает, и отправляется в дом, под Маяк, оставляя этих двоих наедине с собой. С их новым, общим смыслом на двоих. - Я, - говорит, - понятия не имею. Я где бы ни бывал, что бы ни видел, с кем ни говорил, никогда не слышал о таких сложных вещах, Хун. Но на моих парусах тоже соль, и ты ждёшь мои паруса, как Ассоль, помнишь, я привозил тебе о ней книгу? Если ты попросишь остаться, я останусь. Променяю бурю путешествий на твой тихий Маяк, потому что я, кажется, устал путешествовать. Что думаешь? Вот я, Одиссей, а тут – моя Итака, ты же читал, не можешь не знать, что так и есть. - Так и есть. В Маяке есть всё, что нужно для жизни – тарелки и вилки, две чашки под вино и само вино, льняные рубахи, мыло и широкая кровать под всегда распахнутым окном, за которым – Небо и Море. Под которым – мурчит совсем настоящая, живая, ожившая кошка с большими жёлтыми глазами. Хун пускает Джехёна на смотровую площадку, знакомит его с огнём, учит кормить его маслом, желать хорошо светить далёким кораблям. Садится рядом, пропустив ноги между прутьями ограды, помогает выучиться смотреть на звёзды, когда Море и Небо сливаются в один бесконечный искристый мир, бескрайний молчаливый мир, в котором два сердца – красное и голубое, как ласковые волны с белыми гребешками. Хун прочитал множество книг, и, когда Джехён целует его, нелепо и весело, понимает, что был прав – все книги врут. В них нет и слова правды, лишь тени, нелепые полупрозрачные копии настоящего. Важного. Правильного. Того, что хранит в себе старый голубой Маяк. Вечного. OWARI