Бэд-трип

У Паука приход. Под ним – холодный обоссаный кафель, а кажется, что лед. Не понятно только, от жара – или в самом деле. Какого жара? Пауку холодно. Он сворачивается клубком, как котенок, и цепляется изломанными дрожью пальцами за голые плечи, голые бока и спину, скребет по напряженной шее и ключицам. Он еще смутно помнит, как снимал одежду, но уже совершенно не помнит – где она. Рядом кто-то блюет, мир то сужается, то расширяется, как за минуту до взрыва. Холод прорастает насквозь, как стебли молодого бамбука, и зеркала – все эти заляпанные, в разводах и трещинах зеркала – смотрят на него сверху вниз. Паук не должен бы их видеть, но он много чего не должен. Материться при детях, трахаться налево и направо, быть таким мудаком и лежать голым и обдолбанным на полу туалета. Туц-туц. Музыка проникает в щель под дверью, кислотная и вышибающая мозги, совсем как та «волшебная пыльца», за которой люди ходят к Аязу, как паломники к храму. И не важно, оказывается ли она на языке, бежит по воспаленным венам или врывается с воздухом, коснувшись крыльев носа. Паук вот вдохнул. Мир опять сужается до точки и тут же раздвигается в стороны, вызвав приступ тошноты. Расслаивается. Рассыпается. До ряби в глазах и блядского звона. Один рваный вдох – и Паука становится трое. Будто слайды в диапроекторе, не сменяющиеся по очереди, а наложенные друг на друга. Он видит всех – и каждого отдельно. Паук лежит на кафеле, чувствуя его каждой выпирающей косточкой, каждым сгибом, каждым кусочком кожи, пока за дверью долбит музыка и гонит по полу пульсирующие ритмы, охватывающие все тело и вряд ли реальные. Паук висит над пропастью, держась за край обеими руками и загоняя под ногти землю, раз за разом пытаясь найти ногами опору – но только взбалтывает пустоту, от чего в животе сворачивается такая же пустота, только маленькая, совсем маленькая и родная бездна, спутавшая все внутренние органы. Паук стоит у самого края и глядит вниз, на жалкую фигурку, дрожащую на ветру, и ненависть прожигает ему кожу, как потушенная о нее сигарета, а смех щекочет горло, пока он водит взглядом по знакомому и чужому лицу, этой старой уебанской стрижке «я-пай-мальчик», чистой рубашке, чистой коже и чистой (даже, почти, еще?!) совести. Жизнь, старая сука, никогда не устанет тыкать его носом в собственное же дерьмо. Сердце у всех троих – одно, и оно не выдерживает, бьется заполошно и неровно, будто старые часы. Трепыхания за ребрами расходятся по груди водяными кругами. Перескакивать с одного «слайда» на другой оказывается неожиданно легко, и Паук, все еще не дающий своему созданию расплыться Паук дает им имена. Первый, Второй и Никакой. Последний елозит по поверхности кафеля, будто гусеница, и все меньше чувствует жесткость поверхности под собой. Ха-ха-ха. Смех заставляет содрогаться сильнее, чем обычно. Паук машинально шарит вокруг в поисках сигарет, и ладонь липнет, моментально ставшая мокрой. Очертания предметов искажаются, слабый свет лампочки кажется пиздецки ярким. Паук закрывает лицо рукой. И он же будто повторяет движение, вспарывая пальцами землю. Она сыплется вниз, за шиворот, путаясь в волосах, хлестнув по глазам жгучей болью. Твою мать. На коже остается сухая пленка. Пытаясь подтянуться, но только вызвав этим новую волну рассыпчатых комьев и пыли, он сипит, мелко дрожа: – Че пялишься? Помоги. Не успевает до конца ощутить горячий воздух, как наждачкой прошедшийся по пересохшему горлу, и фокус опять смещается. Теперь Паук смотрит на себя прошлого со стороны. И тут же морщит нос: слезящиеся глаза, испуганная рожа. Видеть себя таким… Нет. Это давно уже не он, а так, слабое эхо. Паук щурится: на смену отвращению (нет, не страху, как можно бояться ЭТО) приходит волна удовольствия, согревшая до кончиков пальцев. Интересно, это мазохизм или садизм? Втянув носом воздух, будто принюхиваясь, как зверь, Паук подходит к почти самому краю и наклоняется над обрывом. – А отсосать тебе не надо? Падай уже, заебал, – и, склонившись еще ниже, шепчет, – или тебе помочь? Рядом раздаются шаги, выдергивая из галлюциногенного бреда обратно, на мокрый пол и сквозняк, разгоняющий мурашки вдоль проступающих позвонков. До этого нечеткое, наваждение крепчает, и Паук почти чувствует тяжелеющие, сведенные напряжением руки и ветер, ерошащий волосы. От расслоения сознания начинает болеть голова, будто макушку стягивает обруч. Паук пытается не стучать зубами и прикрывает глаза, позволяя картинкам расцвести под веками. Быстрее бы все закончилось. Вот бы ничего не заканчивалось. Рука соскальзывает с края, и он-из-прошлого вскрикивает, с трудом вгрызаясь в землю скрюченными пальцами. Если ему чуть-чуть помочь, превратится в маленькую точку за секунду. А потом – только красное пятнышко. Отсюда и не увидеть, наверное. Может, тогда пропадет и все дерьмо, возвращающееся обратно, сколько бы Паук его ни закапывал? Висящий над пропастью будто видит это желание в глубине расширенных зрачков: – Даже не думай, уебок. Ты ведь хочешь все вернуть, поэтому и злишься. Дай. Мне. Руку. – Он невольно тянется вперед, потому что внутри будто дергается нить. Тянется – и опускает голову, потому что в глубине души хочет быть убежденным. Сквозь зубы они оба выдыхают одновременно. – Посмотри на меня. Они сталкиваются взглядами, будто два направленных друг на друга зеркала. Пальцы его-прошлого уже побелели от усилия, короткие пряди прилипли ко лбу. Вытянуть его – раз плюнуть. Но стоит ли? Опять таскать блядские рубашки, изо всех сил пытаться походить и самому не знать – на что? Вот Аяз будет смеяться. Всплывшее в памяти лицо заставляет зубы ныть, и Паук опять отворачивается. Слова скапливаются на языке, как змеиный яд. – Тебе нравится быть таким. Обдолбавшимся, ужравшимся, живущим, как свинья, – и, с затрепетавшим от наслаждения сердцем глядя на застывшее лицо, добавляет: – Грязь всегда остается грязью, сколько ни прячь под цветочками. Паук уже почти не чувствует себя-свернувшегося-на-полу. Будто тело стало прозрачным и пустым, как стекло, а самое реальное – два человека и пропасть. Один задыхающийся от страха, второй – от возбуждения. Холод теперь не только просачивается снизу, но и давит сверху, как могильная плита. Не чувствуя своего дыхания, Паук глядит в одну точку и не видит то, на что направлены его глаза. Только гул орущей музыки стоит в ушах. Ногти черные, как и пальцы, а еще под ними запекшаяся кровь. Край обрыва покрыт и камнями с острыми гранями, оставляющими на коже ссадины. Пауку кажется, что он чувствует привкус этой крови на языке, хотя его руки, в отличие от висящего над пропастью, в порядке. Чужие глаза беспокойно мечутся, будто он-прошлый пытается найти выход, из последних сил не разжимая руки. Все почти кончено, но тут он резко вскидывает голову. – Дай мне руку, мудак, – выплевывает – и будто выстреливает в упор, – ради Ульяны. Попадает прямо в сердце. В горле будто встает стекольный осколок. Паук хватается за шею, пытаясь сглотнуть горечь, а в груди разливается тепло, вспыхивающее каждый раз, когда он слышит это имя. Тепло и отчаяние. Разгорается, как огонек из искры, и лижет ребра. Если… если кто-то того и стоит, то она. Оля – сука и не подпустит, пока он не «встанет на путь исправления», а значит… Паук рывком сгибается, выбрасывая вперед руку. Дрожит, как от ломки. Вглядываться в свое-чужое лицо почти физически неприятно, но он продолжает делать это в каком-то нездоровом порыве. Так что, когда фигура висящего вдруг меняется, он замечает сразу – и отшатывается, поледеневший. Хватаясь за края пропасти, на него смотрит Эрнест. Не хватает дыхания. От взгляда бледно-синих глаз грудь будто пробивает насквозь, ввинчивается острием. – Ну же. Паук следит за каждым движением губ с жадностью, и крылья носа трепыхаются, будто он принюхивается. Мысли перепутываются. Думать рядом с ним, как всегда, невозможно. Надо помочь ему. Скорее, пока не сорвался. Но. Сознание замедляется, чтобы тут же понестись с невообразимой скоростью. Может, если Эрнест тоже окажется на дне, он перестанет отвергать Паука? Постоянно относиться к его чувствам с дружеским снисхождением, будто к ребенку. Ненавидь. Бойся. Только не смотри с такой жалостью. Ты поймешь, что это такое, Эрнест, когда коснешься дна. Живот скручивает болью, а тело едва слушается от слабости. Во внезапном порыве Паук накрывает руки висящего, деля дрожь на двоих. И делает это. Как в сраном "Короле Льве", которого всегда ненавидел. Улыбается. Говорит, почти орет, раздирая горло на клочья: – Да здравствует король! И, схватив за запястья, спихивает Эрнеста вниз. Смотрит на свое моментально исчезнувшее в пропасти лицо и не может отвернуться. Крик вонзается в виски тупой иглой и разносит все вокруг – обрыв, небо, Паука, упавшего на колени от тяжести осознания. Все кончено. Своим решением он уничтожил себя до самого основания. Мир сужается, и Паук приходит в себя, съежившийся на полу будто в ожидании удара о землю. Чувство падения не проходит, как будто во сне, а когда исчезает, оставляет после себя подступившую к горлу тошноту. Блядство. Застонав, он приподнимается на локтях и оглядывается. Все вокруг мутное, будто смотришь сквозь грязные бока бутылки. Стиснув зубы, Паук ползет вперед и почти вслепую хватается за ободок унитаза. Ударивший в нос запах заставляет горячую волну в горле качнуться. Паук поспешно наклоняется, и его выворачивает. Пальцы, сжимающие края ободка, расслабляются. Вот и все. С каким-то нечеловеческим облегчением он поджимает ноги, опустив голову на руки и прикрыв глаза. Все вокруг кружится, как какая-то сраная карусель, но с каждой секундой утихает. Наркоманский бред отступает и забывается, оставив после себя только едва различимое сожаление, но и его быстро сметает. Паук слишком долго на дне, чтобы заметить, что опустился еще ниже. В самое сердце чертовой пропасти.