(not) good enough

      Над безымянным лугом где-то посреди Редании только-только затевался рассвет. Костёр, разведённый поодаль от дороги, едва слышно потрескивал, то и дело выплевывая в воздух череду ярких искорок, что затухали так же быстро, как и появлялись. Лютик, проведя ночь практически без сна, лежал на спине, устремив свой взгляд в бескрайнее небо, на котором блеклые огоньки звёзд собирались в причудливые созвездия. По левую руку он слышал лязг железа — его вечный спутник точил мечи. Они путешествовали уже пару недель в попытках выловить какое-то хитрое существо, чьё имя бард не потрудился запомнить даже примерно. Ему-то, откровенно говоря, вообще плевать было на этих волколаков, упырей, кикимор и всяких прочих чудиков, историями о которых просто пестрила биография Ведьмака. Но вот Геральт… Геральту это всё было необходимо как воздух, он не умел, не собирался жить по-другому и, наверное, никогда и ни для кого не изменил бы себя, даже не попытался бы. Лютик это принимал, пускай и не ясна для него была такая вот жизненная дорога. Ведь он сам подписался на это, сам последовал за «мясником из Блавикена», сам выработал привычку к постоянному скитальчеству, к приключениям, к дракам и, в конце концов, к Ведьмаку.       Влюблённость, как ей и полагается, случилась с бардом абсолютно внезапно. Свалившись как снег на голову, эти чувства в буквальном смысле застали Лютика врасплох, перевернули мир на голову и, похоже, не собирались сдавать позиции. Он давился ими каждый раз, когда Геральт произносил его имя, когда нечаянно касался его в порывах ярости или попытках защитить, и особенно сильно Лютик сбоил в моменты, когда Ведьмак задерживал на нём свой взгляд. Геральт никогда не был особо разговорчивым, практически не делился своими мыслями и чувствами, но порой он смотрел на барда так, что последний был без промедления готов раздеться перед Ведьмаком, пусть только слово скажет. Но он не говорил. И Лютик, кажется, знал, почему. Ведь он весь из себя такой выскочка, надоедливый и пристающий бард, к тому же слабый что духом, что телом, его при желании пополам можно сломать. Разве Геральт мог бы полюбить такое? Или хотя бы сделать вид? Нет. Не мог бы. И эти мысли оседали горечью на сердце, заставляя ёжиться, кричать от этой безнадёжности, от слов, что остаются несказанными, и от чувств, что остаются заперты там, где-то далеко в сердце, ведь они оба знают, что Лютик недостаточно хорош. От подступивших слёз в глазах защипало, и бард, спешно заморгав, накрыл лицо руками. Не плакать, только не сейчас, не перед Геральтом, не нужно лишний раз демонстрировать свою и без того очевидную уязвимость. Слабость. Неприспособленность. Собственная никчёмность душила, словно змея, подначивала наплевать на остатки гордости и расплакаться прямо здесь. Ведь неважно, что Лютик сделает или не сделает, для Ведьмака он так и останется глупым, вечно путающимся под ногами мальчишкой, да?       Геральт же, наблюдавший эту излишне драматизированную картину, лишь тяжко вздохнул. Хотелось бы ему понять, что чувствует и переживает бард, но сил у Ведьмака едва ли хватало на то, чтобы разобрать собственный внутренний бардак. Практически каждый человек, с которым ему довелось вести непринуждённую беседу, был уверен в том, что Ведьмаки не способны чувствовать и сопереживать, что у них нет сердца, что они если не полностью монстры, тот уж точно ближе к ним, нежели к обычным людям. С каждым из них Геральт соглашался, потому что сам считал так же. Вся его романтическая жизнь сводилась к единичным ночам в борделях или редким девицам в городе. За своё долгое существование он, пожалуй, и вправду забыл, как это — чувствовать. А потом появился Лютик. Донельзя смазливый и талантливый бард, что увязался за ним, дабы слагать баллады об их приключениях. Парнишка, который с первой встречи свято верил в то, что сможет смыть с Ведьмака его ужасное прозвище, буквально единственный человек, не обозвавший его чудовищем, человек, что смог разглядеть за этими нелепыми ярлыками его, настоящего Геральта, заядлого отшельника, в каком-то смысле даже одичавшего. Лютик, сам о том не подозревая, принёс в жизнь Ведьмака свет, радость и тепло. Став будто его отражением, бард идеально вписался в рутину Геральта, помогая тому восстанавливаться от битв и ранений. И Геральт, конечно же, привязался. Привык к этому нелепому юнцу, к его нескончаемой болтовне и выразительной жестикуляции, излишней эмоциональности и чересчур яркой харизме. Он хранил в себе всё то, чего был лишён Ведьмак. И иногда, оставаясь в одиночестве, разрешая себе быть честным и откровенным, Геральт, давясь собственной надменностью и словами о том, что ему никто не нужен, признавал, что влюблён. Вот только смысла-то было в этих признаниях? С чего бы этому изящному, прекрасному, творческому, милому, известному певцу полюбить большого, неласкового, непопулярного, покрытого шрамами убийцу с полной неопределённости жизнью? И потому Геральт зарывал, закапывал эти чувства всё дальше и дальше, выстраивал вокруг себя непробиваемую стену из безразличия и правильности. И это работало, долго работало.       Но сейчас, когда Лютик, лежащий напротив, из последних сил сдерживал неясно откуда взявшиеся слёзы, вся бравая защита Ведьмака рушилась с неистовой скоростью. Им овладевали доныне лишь поверхностно известные эмоции и желания. Хотелось прикоснуться, обнять, отгородить этого юного и наивного барда ото всех бед и ужасов мира, позволить тому обмякнуть в сильной ведьмачьей хватке, бережно покрыть макушку поцелуями и сидеть вот так до самого рассвета. И пусть это всё смотрелось бы донельзя нелепо, а бард и правда может утонуть в этих объятиях, Геральт встаёт, медленно подходит к Лютику, слушая участившееся сердцебиение и сбитое дыхание вперемешку со всхлипами, притягивает того за воротник и, не тратясь на пустые слова, буквально на мгновение накрывает его губы своими. Он чувствует, как бард подается вперёд, хочет углубить поцелуй, льнёт к Ведьмаку всем телом, буквально повисая на нём. Лютик хочет чего-то большего, но Геральту не нужно всё и сразу. Достаточно лишь того, что эта чертова недосказанность между ними испарилась так же внезапно, как и появилась, открывая внутри дорогу какому-то новому, неизведанному, но очень сильному чувству. И Геральт, разрывая поцелуй, буквально секунду смотрит в небесно-голубые глаза барда, позволяет себе попробовать побыть человеком, а после с силой прижимает Лютика к себе, обнимая одной рукой. Всё встаёт на свои места.       Звезды на небе постепенно угасают, уступая место заре. Лютик, сидя напротив почти догоревшего костра, перебирает струны на своей лютне. Он едва заметно улыбается, иногда касаясь своих губ пальцами. Всё-таки странная штука жизнь. И как ей только удается совмещать то, что никто и никогда бы не поставил рядом? Может, вся эта история с предназначением и целью не такой уж и бред, а? С этими мыслями бард буквально подскакивает с земли и, оставляя инструмент около дотлевшего костра, со спины обнимает Ведьмака, что уже собирает Плотву в дорогу. И тот, на удивление, не сразу отталкивает. Что-то недовольно бормочет себе под нос, но, прежде чем «скинуть» с себя Лютика, ласково касается ладони барда. Они снова отправляются в дорогу, ведь заказ на чудище остаётся в силе. Но, всё-таки, здорово знать, что песни про судьбу не такие уж и выдумки. И это всё, о чём Лютик будет думать следующие несколько дней.