Старый пьянчуга, которому больше не везёт

       «Мы с вами ведь белые люди», говорит старик. Но под солнцем гниет любая плоть.       — Выпьем за ирландцев, — говорит он.       Сукин сын пьет за ирландцев. «Мешок с ирландским дерьмом», говорил он. А теперь и в правду любит ирландского брата всей своей колонизаторской душой.       Давайте же выпьем, сэр.       О, пустыня, о, ветви кустарника, о, славная, забытая Богом земля.       О, не верящий в Бога старик. Не верящий теперь, но веривший когда-то — а если и так, то веровавший ли когда-либо? Молись, старик, чтобы Господь заприметил твою пропащую душу, коли уж ты ее до сих пор не пропил али не выболтал подчистую.       Собака Дарвин говорит, что все люди одинаковые. Старик смеется. Старик говорит, что где только он не бывал — наверное, он-то знает, каковы люди. Получше Дарвина. Чарли точно не знает, что в людях такого, чтобы их узнавать. Ирландец Чарли. Он не понимает, к чему людям от кого-то происходить — а старик смеется, потому что прочитал ту книжку. Должно быть, он думает, что Чарли читать не умеет в принципе — к чему бы, иначе, ему пугаться? Он и не пугается, но старику это безразлично, ведь ему больше не везет. Везло ли когда-либо, раз теперь он оказывается пьяным невесть где, так еще и в компании ирландцев — невесть какой компанией, ей-богу, — не интересующий Чарли вопрос. Он улыбается.       И все это без капли образования.       Черные говорят, будто он демон. У того, чай, обязанности какие — демоническое бытие к такому принуждает, хочешь, нет — а на луну взвоешь. У брата демона обязанностей быть не может, он сам по себе.       С братом демона поведешься — тебе пиздец.       Войска тут и в правду мало что значат — попробуй-ка, зааркань рогатого, — да и пуля тут значит не больше. Нож перочинный сгодится разве что зубочисткой. Он сидит в своей пещере и воет на луну ночами, обливаясь кровью шакалов и поедая мелких зверушек вроде вомбатов. Он выше любого белого, черного или желтого на три головы — и это только сидя, — рвет головы лошадям одним движением большого и указательного пальцев. Он никогда не спит и уважает поэзию.       А еще его родила та же святая женщина, что и Чарли, так что гордись, старик, тем, что пил с ним за одним столом. И пожалей их мать.       Он засел где-то в горах и никогда не спускается. Ну, а тебе светит только пиздец.       Не везет тебе, старик. Тут тебе не Лондон, не Англия. Тут Австралия, мать твою. Так что подождешь пока здесь, как же. Никуда не денешься. А удача твоя, может, подождет, пока ты очнешься — удар по затылку заткнет твой рот далеко не на пять минут, но терпения у нее должно хватить.       А уж он-то тебя дождется точно, вот увидишь. Ему торопиться некуда, да и терпения хоть отбавляй — Чарли своего брата знает. Знает слишком хорошо для того, чтобы калечить тех, кто желает ему смерти. Их он понимает и даже сочувствует. Хотеть убить его легко, не убивать при этом — сложно, но это все же было бы гораздо легче, чем не знать наверняка: хочешь ты убить или все-таки нет? Чарли знал, что хотел бы хотеть его убить, и не знал, зачем нужно знать больше.       Чарли точно знал, что хочет снять сраную веревку со своей шеи. Изящно и туго, скрутил так скрутил. Уведомлять старика о том, что он явно переусердствовал, Чарли не стал: решил не сбивать тому горделивый настрой. И дело было вовсе не в том, что его глотку пережала петля, нет. Вот как оно обернулось — старик протрезвел, кто бы мог подумать?.. Только вот он его не дождался, какая жалость.       Словоблудный безбожник, удача твоя потонула в очередном стакане еще много, много лет назад, а ты был так пьян, что этого не заметил. Знаешь, что объединяет ирландцев и негров? Пожалуй, у тех и других за пазухой всегда есть запасная. А вам, англичанам, только и печься всю жизнь о том, как бы не упустить единственную свою удачу, последнее на неё право. Так ведь и жизнь сама мимо пройдёт.       Господь его душу замечает — знает вдоль и поперек, развернул перед собой изнанкой, все налюбоваться не может, какой занимательный экспонат. Если б Господу Богу было неинтересно за ним наблюдать, то не схватил бы ты, старик, от него пулю.       О, прямо в живот.       — И ночь, и день, мой друг, так прекрасны… и солнце, и луна, и звезды…       Да, так красивы.       «Мы же белые люди. Не звери».       — Жизнь хороша, мой друг. Никто не хочет смерти.       Пуля в кишках да нож в сердце — вот и весь сказ. И под солнцем гниет твоя белая плоть. В чем-то таки прав был собака Дарвин, а, старик?