Сердце

Земля не успела слежаться и поддавалась легко — и то радость. Двое мужчин с лопатами работали бы здесь с час. У него не было лопаты. Он проверял сарай рабочих — заперто, железная дверь не отходит ни на миллиметр, окон нет. Привлекать внимание охраны, чтобы открыли — неоправданно рискованно. И он снова был собакой, и у него снова были только когти и подстегивающий страх, заставляющий забывать про все вокруг — кроме двух квадратных метров земли между ним и крышкой гроба. — Нет, ты всегда будешь для меня хорошей собакой, — смеялся Бенни, падая на траву. — Бу-удешь! Пожалуйста! Его красная курточка и ладони были все рыжие от песка. Он попытался отряхнуться и вытереть лоб, но только сделал на лице полоску — как у индейца. — Нет, так неинтересно! Как так — быть собакой, когда он уже второй год ходил в школу? Как так — неужели всему причиной именно этот день, о котором он даже и не вспоминал до того, как Бенни принес ему сердце? — Ты что сделал? — опешил он, увидев в протянутых ладонях Бенни сочащийся алым подергивающийся комок. — Забери его. У тебя будет надежнее. Он не верил во всю эту чушь, но был напуган. — Как я его заберу? — Проглоти, — дал Бенни удивительно наивный и простой ответ. Он не верил — пока не подставил ладони и не провалился в краснейшее из всех виденных солнц. А потом снова был рыжий песок, скрипящий на зубах, смех и прыгалки вместо поводка — хорошая собака! — и они с Бенни неслись вниз. Радость хлынула на него волной, сбила с ног и повлекла вперед. Он ослеп и оглох, радость была теплой и влажной. Она давила со всех сторон, она заново вылепляла его, как фигурку из теста. Как же Бенни живет без сердца? — думал он, прыгая у ног мальчика и слушая, как колотится в голове. Бенни звал его Рексом и совершенно не узнавал. Бенни уходил, пряча слезы. — Михаэль добрый, — говорил, сам тому не веря. Нет, как же так? Бенни же умрет, если останется без него. Он выл и рвался с поводка. Но дверь закрылась и Бенни не стало. Лишь спустя долгие минуты он понял, что сердце все еще бьется. Значит, Бенни — жив? Дрожащими от усталости пальцами он проворачивал нож — острием откручивал винты, удерживающие крышку гроба. Оскальзываясь на осыпающейся земле, тащил крышку наверх. То, что было внутри гроба, не пахло Михаэлем. Оно пахло больницей и чем-то сугубо медицинским, очень резким и ядовитым. Но все же он расстегнул пиджак — не Михаэля пиджак, а новый, чужой — и только потом сообразил, что пиджак ему ведь теперь не нужен. С рубашкой он уже не церемонился, и пуговицы брызнули в стороны. Обнажилась грудь со сходящимися у солнечного сплетения двумя длинными швами. Он без колебаний взрезал кожу. Под руками раздались в стороны уже не скрепленные с грудиной ребра, расходились мышцы. Он шарил внутри живота и вытаскивал на поверхность, одно за другим — холодное и мерзкое. Это ли — сердце? — думал он, взвешивая в ладонях влажную плоть. И нигде не находил.