если рядом не будет тебя

Иногда Курильщику снятся странные сны. Не страшные, странные: в них он лишается своей человеческой формы, обращается любопытным зверьком, и лапы поначалу разъезжаются в разные стороны и слушаться не желают. Он падает и отряхивается, и взмахивает хвостом, и, мяуча, бежит сквозь густую траву, отталкиваясь лапами вверх-вниз. Трава пахнет пряно и густо, дурманит жадно трепещущие ноздри, и дышать становится легче. Воздух здесь совершенно особенный, мешается с парным молоком, и Курильщик замирает, высовывает язык и пробует воздух на вкус, аккуратно, розовым кончиком. Пушистые уши смешно и робко подрагивают, кончик мехового хвоста отстукивает по земле, попадая в их слаженный ритм, и, жмурясь, Курильщик осознает себя совершенно счастливым. Он просыпается поздно. На часах уже за полдень, солнце бьет в занавески, Черный на кухне гремит кастрюлями-сковородками. Курильщик садится в постели, спускает одну за другой ногу и представляет его, улыбаясь: вот Черный обжигается и ворчит, случайно задевая пальцами еще не остывшую конфорку плиты, вот хмурит лоб и сосредоточенно трет жирные пятна, что разбрызгал скворчащий омлет. Определенно омлет: с кухни тянет жареными яйцами и беконом. Бекон не подгорает у Черного никогда – он, в общем-то, неплохой кулинар, ценит мясо превыше другой пищи, разделывает аккуратно и тщательно, штампует ровными кубиками. И следит, убавляя и подбавляя температуру на плитке в нужный момент, а в глазах – охотничье, чисто псиное выражение, мол, дожаришься, и тогда… Но это все мелочи. Курильщик откидывает подушку и извлекает на свет белую майку Черного, одну из его любимых. Он шустро залазит в нее, вздыхает, оттягивая хлопковую ткань – здоровенная! Наверное, в майку можно втиснуть еще дюжину тощих Курильщиков, но Курильщик существует только один, здесь и сейчас; подтягивает к себе привалившиеся к тумбочке костыли – привет эльфийскому принцу! – и ковыляет на кухню, медленно, осторожничая, ибо Черный пообещал придушить его своими руками, если он упадет еще раз. - С добрым утром, - тихо, но радостно говорит Курильщик, стоя в проходе. В нем пляшет, теплится нетерпеливое желание рассказать Черному о виденном сне. Черный же от неожиданности подскакивает и едва успевает поймать банку с кофейными зернами, отставляет ее в сторону и улыбается, широко и открыто, немного смущенно, словно Курильщик поймал его на чем-то горяченьком. Но затем он шагает к нему, обнимает за плечи, неуклюже целует, с излишней поспешностью, словно кто-то может прийти и увезти Курильщика прочь. Курильщик смеется и жмурится, ерошит пальцами ежик светлых волос, ведет ладонями по щекам – Черный прижимается носом к носу, замирает и хрипло, с присвистом дышит, прикрывая глаза. Они стоят так еще чуть-чуть, а потом отпускают друг друга, и Курильщик наконец добирается до дивана, откидывает костыли в сторону и начинает рассказывать. И о дивных летних пейзажах, что видел во сне, и о бытности кошкой, и о пении утренних птах, и о мягком, шуршащем ковре стебельков под ногами – он помнит все-все, каждую мелочь, что крайне необычайно для сна, обычно выветривающегося из головы с первыми солнечными лучами. Черный слушает и не перебивает, но почему-то мрачнеет с каждым пророненным словом, барабанит пальцами по столу, словно знает, о чем так бурно повествует Курильщик. - Значит, трава? – он вздыхает и трет переносицу, и сейчас ему очень не хватает очков, - говоришь… хорошо там? - Да, - Курильщик смотрит с недоумением, хлопает густыми ресницами и вдруг вспоминает, - а за лугом – лес. - Лес, - повторяет за ним Черный и прячет в ладонях лицо. – Лес-чернолес... И часто он тебе снится? - Бывает, - пожимает плечами Курильщик. – Я хочу как-нибудь зарисовать… Понимаешь, пейзажи там замечательные. Эй, Черный? – он вдруг пугается, потому что на Черном лица нет, поджатые губы подрагивают, в глазах – одновременно злоба, тоска, и растерянность, точно такая, когда Курильщик посылал его к черту, запирался и проводил за рисунками ночи и дни, выкуривая пачку за час в поисках вдохновения. Но сейчас он не может понять, что натворил, и не может понять, в чем провинился, может лишь обхватить себя за плечи и опустить взгляд боязненно, словно нашкодивший кот. Да что там – в какой-то реальности… Его прошивает насквозь. Вот оно! Было же, было… и коты были, и, кажется, мусорный бак, и что-то еще, но туманом, не вспомнить… Изнанка, кто из них упоминал ее, Табаки или Сфинкс? Сфинкс потом приходил и рассказывал, уже после выпуска: мол, Курильщик, присядь. Раз уж я твой личный психоаналитик… «Есть прыгуны, а есть ходоки», - Сфинкс поводил плечами и продолжал. «А есть Изнанка. Если Дом принял тебя, рано или поздно ты окажешься там. Ходоки – по своей воле, могут приходить-уходить когда захотят, но обычно не возвращаются быстро, потому что там… лучше. А прыгунов на Изнанку забрасывает. Как правило, они мало что о себе помнят и бродят там, неприкаянные, до тех пор, пока их обратно не выбросит. А может не выбросить». «И что? – поежился Курильщик, на мгновение допустивший, что таинственная Изнанка не является плодом чьей-то фантазии, - навсегда?..» «Верно, мой друг, - Сфинкс усмехнулся краешком рта, подвигая ему пепельницу, - остаешься там навсегда. А здесь, в Наружности, валяется никому не нужное тело – твое, живое, но отныне бездушное. Ну, представь себе кому длиной в жизнь» Курильщик представил, и очень себе хорошо. И по спине пробежал холодок, когда Сфинкс вдруг припомнил, что к некоторым прыгунам Изнанка приходит во снах. К загнанным, потоптанным жизнью, потерявшим всякий смысл существования людям. И, видимо, Черный тоже об этом знал. Курильщика обожгло: наверняка волновался, потому не спускал глаз, потому иногда слишком усердствовал, и душил своей ватной, тяжелой заботой. Все – Сфинкс, Слепой, Черный, Табаки, Лорд, Рыжая – все они были детьми Дома. Наверняка многие проходили испытание Изнанкой; кто-то, возможно, остался там насовсем. И Черный – Курильщик снова бросил на него растерянный взгляд – допускал возможность, что Дом впился и в него, Эрика Циммермана, любителя Наружности и масляных красок, и мог потащить за собой. И – тут сердце Курильщика пропускает удар – Черный не хочет его отпускать. - Черный, - шепчет он и голос дрожит-ломается, - ты дурак, Черный. Черный поднимает глаза. Смотрит, цепляясь за бледное, сизое лицо Курильщика, точно утопающий за соломинку. Сильный, храбрый, верный и всей душой преданный, глупый-преглупый Черный, в груди которого вот-вот готова развернуться черная пропасть. - Не нужна мне Изнанка… и трава не нужна, и солнце, и небо, и птицы, - тараторит Курильщик. Щемящее, теплое чувство под ребрами придает ему сил, ярко тлеет раскаленным угольком. – К черту их всех, если рядом не будет тебя! Черный смотрит, долго-долго, молчит, а потом пропасть в груди схлопывается одним упругим щелчком.