our hearts condemn us

Бела хочет выползти на свет, чтобы все это поскорее закончилось. А ее тело изнывает от жажды. Ян сейчас спит… Пусть спит, он очень устал сегодня. Он не узнает, что час назад она чуть не прокусила ему шею и потом разнесла к чертям всю кухню, когда убежала туда плакать, выть и ругать себя. Он не узнает, что она до мяса разгрызла свою руку, чтобы хоть как-то напиться. Он не узнает… Раньше все было так просто. Раньше Бела была. После укуса ее не стало. Нет, в зеркалах она отражалась и на фотографиях получалась. Просто теперь она не жила. Существовала, как вечно голодная бродячая собака, с единственным желанием: насытиться. От запахов и звуков не спрятаться… Постоянный отчаянный поиск человека без фактора VIII в крови похож на танец-погоню за бабочкой в высокой траве на минном поле. Ошибиться — смертельно опасно. Не поймать — смертельно опасно. Хоть ребенок, хоть старик, хоть диабетик, хоть больной гепатитом, хоть конченый наркоман, хоть ВИЧ-инфицированный — плевать, пусть будет кто угодно. Только не Ян. Ян сейчас спит. Пусть спит и не знает ничего. Метаболизм замедлился — кровь густеет, ее нужно разбавлять периодически. Бела уже тринадцать недель не живет. За это время она пила лишь однажды — тот добрый парень, которого переехала машина, месяц назад очень ей помог, спас ее, по сути. Она рыдала, когда пила его, ее тошнило первое время, но она слишком долго терпела и не могла больше. И сейчас она готова продать душу за один глоточек — всего один, маленький, хоть на кончик языка. Этот гад укусил ее и сдох, но яд впрыснуть успел… Все тело ломает и трясет. Почему, почему все не может быть хорошо? Почему, как только все наладилось, обязательно должно произойти что-то, что превращает жизнь в сраный сериал, в котором творится откровенная жесть? Это так трудно скрывать от Яна… Когда они воскресили группу, все изменилось. Вообще все. Об этом так странно вспоминать сейчас, но Бела боится, что потом она может и не вспомнить, поэтому радуется этой теплой волне в голове. Просто в какой-то момент они оба поняли, что дальше так продолжаться не может. Ян никогда раньше не смотрел так больно, с этой глупой тревогой, с этой бесполезной жалостью, от которой хоть под поезд бросайся, как Анна Каренина. Никогда раньше не держал за руку так — по-детски крепко, словно догадываясь, что она исчезнет однажды, и боясь этого. Никогда раньше не целовал по-настоящему, не на публику. А тут вдруг раз — и опаньки. Почуял? Или просто изменился? Конечно, изменился. И она изменилась. Точнее, почти умерла. Но это сейчас не так важно. Важнее то, что она до сих пор пытается ему врать, а он верит (или делает вид, что верит), и все как будто в порядке. Но благодаря этой лжи, которая так-то и не ложь, а просто замалчивание, — благодаря этой лжи она уверена в том, что ее любят, а не жалеют. И не было вот таких утомительных разговоров по ночам, не было скандалов и молчаливых обид — отмолчали и отскандалили до этого уже порядочно. Раньше, до распада группы, было проще, потому что все это было и они не цеплялись друг за друга так сильно. Теперь сложнее. Но намного лучше. И намного хуже. Теперь страшно быть рядом постоянно и так же страшно расставаться хоть ненадолго. Страх не выдержать, сорваться и потерять и страх исчезнуть окончательно несутся в мозгу, как зайцы в зимнем лесу, петляя, перекрещивая цепочки следов и обгоняя друг друга, а у Белы ни одного патрона. Но эти два страха настолько обостряют чувство времени… Каждая секунда тянется, как мед, тонкой ниткой, до горечи приторная, густая, липкая, тяжелая, и оттого удивительно емкая — запоминается все до мельчайших подробностей. Эта зима была славной, дожить бы до марта… Март завтра. Глаза печет от зрительного монолога к пустоте через полусомкнутые слипшиеся ресницы. Подводка размазалась по лицу вместе со слезами и засохла, стягивая кожу. Воздуха мало, холодно… За все время, что они были знакомы, у них был секс лишь однажды. Оба были трезвы. Бела тогда на какое-то время убедила себя в том, что это поможет ей отвлечься. Но не помогло. Наоборот. Потом она грызла свои руки в ванной, ненавидя себя за то, чего чуть не сделала, и собственная темная, почти черная кровь казалась ей абсолютно безвкусной. Наслаждение, которое она впервые познала, было просто ничем по сравнению с адски болезненным ужасом. Она плакала не оттого, что стала женщиной только в тридцать, и даже не оттого, что стала женщиной после жизни. Она плакала оттого, что едва не убила человека, только ощутив его пульс и услышав его сердце. Она ведь остановилась в самый последний момент. Когда вспомнила, что это Ян. Просто за поцелуями и ласками она об этом забыла. И сейчас как-то странно прокручивать это в голове, когда сил нет ни на что. Но оно само плывет. Голубой полумрак, холодные простыни, горячий — живой — Ян и кошмарная сладкая пытка… Иногда Ян снился ей мертвым. Мертвым, с прокушенной шеей, в луже крови. Ян сейчас спит. Сегодня он точно проснется. Он должен проснуться. Никто не хочет умирать. Не жить хотят многие, но умирать — никто. Бела тоже не хочет. Ее тело не хочет. Тело просит, умоляет болью и сопротивляется из последних сил. Но глубоко-глубоко внутри добела раскалено стальное «нет». Бела просто понимает, что не сможет с этим жить дальше. Да и собственно жить-то она толком не сможет. Все равно жажда не исчезнет насовсем. А Ян умрет от кровопотери, даже если пить его из руки. Кто-то должен умереть. Либо он, либо она. Она. А перед слепнущими глазами вновь проносится то раннее-раннее бессонное утро… Ян дышал сладко, пьяно, громко. Он был так красив в эти минуты… И она принимала его восхитительное живое тепло — бедрами, руками, шеей, грудью, животом… Слишком много. Слишком мало. Слишком хорошо. Слишком страшно. Больше, больше огня, пусть жжет и кусает, пусть высушивает до костей — лишь бы это не заканчивалось… Ян целовал ее в шею, и она, почти растворенная теплом, старалась по-человечески наслаждаться этим. Но так призывно, искушающе стучало его сердце… В тот раз человек в ней победил. Но кто гарантирует, что однажды не победит вампир? А если поделиться с ним этой страшной судьбой? Если дать ему вампирий яд? Как малодушно. Обрекать человека на смерть, лишь бы он был рядом… Человеческий эгоизм. Нет, будь что будет. Останется либо один, либо никто. И пусть лучше этим одним будет Ян. Он заслуживает жизни. Пусть устанет. Чем сильнее усталость, тем слаще отдых. А Бела подождет. Спешить уже будет некуда, поэтому она готова ждать хоть тысячу лет. Когда они встретятся снова, она скажет ему наконец. Скажет, что любит его. Регенерация остановилась, серовато-розовая плоть под маслянисто блестящей пленкой сукровицы уже не кровоточит. Из последних крупиц энергии можно выжать еще что-то, так что сойдет и бугристый сиреневый рубец. На эти жалкие крохи тепла Бела как-то сумела доползти до Яна. Почти вслепую, через боль, через судороги, на четвереньках и местами вовсе по-пластунски. По лестнице. Ян разметался по постели, запрокинув голову назад, меж подушек. Бела, держась за стену, еле поднялась и села на край кровати рядом с ним. Красивый. Влюбленный. Живой. Немеющая рука тянется к мягким осветленным до пшеничного волосам и медленно пропускает их через пальцы. Когда-то ее звали Дитой… Она вспоминает об этом только сейчас. Она умрет в день, который приходит раз в четыре года, чтобы он не так сильно страдал. Без минуты шесть. Чувство времени так обострилось, что ей не нужны часы, чтобы знать, который час. Еще есть время. Еще можно отодвинуть смерть. Она склоняется и вслушивается в музыку чужого сердцебиения. В глазах проясняется. Он беззащитен… Слезы обжигают глаза, когда она легко касается его губ своими. Сказать это. Даже если он не услышит. Сейчас или никогда. Никогда — или сейчас. Его Бог заберет его в Рай, а она ни во что не верит. Так что они больше не встретятся. Сейчас или никогда. Нет. Никогда. Вместо этого Бела сползает на пол и раздвигает плотные шторы. Она ложится спиной к окну и смотрит на Яна. Первый луч. Жгучая боль, невыносимая, тяжелая, просто плавит. Их сердца вынесли им приговор. Для одного из них — смертельный. А ведь сердце — всего лишь мышца… Ян поворачивается на бок и открывает глаза. Бела смотрит на него сквозь мокрые от вновь подступивших слез ресницы и улыбается ему. И рассыпается красной пылью.