«О, нет конца для осужденных душ!»

Черепа давно не пугают Кита. Они — лишь вызывающая декорация на его рабочем столе. Действительно, если символы смерти, фантазии о смерти, буквально жажда смерти обнаруживаются во всяком порядочном храме или аббатстве, то почему бы некоему драматургу не украсить ими собственную церквушку? Здесь, на этом столе, он создавал божественно прекрасные пьесы, здесь же он божественно трахался. Судя по нежному и вместе с тем отчаянному взгляду Томми, сегодня их ждала ночь не менее богатая, чем чертова католическая процессия в день Corpus Domini. — Ну, Томас, готов ли ты вновь преклонить колена перед алтарем Кристофера Марло? — смеется Кит, очерчивая пальцем преступно яркие губы под наивными юношескими усиками (ведь гонителю католиков пристало казаться наивным). — Конечно, готов. Сегодня, завтра. Всегда. Томми опускается на колени. Слишком покорно, слишком поспешно. Он явно взволнован исповедью Кита и сочувствует его горю, он не ревнует его к умершему возлюбленному, он весь сейчас — для него. Спускай штаны, отдавайся этим ярким губам, бери на столе, прямо на листах проклятого «Фауста», это гибкое тело, смейся, трахай, как пожелаешь, топи свой ад в вине и в крови страстно-жестоких укусов — Томми на все согласен! Только вот Кит не ищет жестокости физической. Он ерошит волосы любовника, прижимает его лицо к своему бедру и вдруг понимает, как у них никогда еще не было. Как он хочет. Как будет жестоко не физически, но душевно. — Ты не против моего стола? Он по-прежнему не слишком мягкий, зато битых бутылей сегодня нет. Вроде бы нет. — Как будто мы хоть раз занимались сексом на чем-то мягче ковра на полу, — фыркает Томми. Он сбрасывает одежду, небрежно сдвигает в сторону черепа и благоговейно откладывает рукопись «Фауста», а потом вытягивается на столе всем своим непропорционально длинным телом — как у Христа на некоторых средневековых картинах. Киту сейчас не нужна собственная нагота, но он вспоминает, что Томми обожает его татуировки, и поспешно раздевается. Узкая ступня любовника упирается в рисунок черепа на груди, а его сережка поблескивает у самой пасти черепа костяного. Идеально! Такой молодой, свежий, прекрасный, зажатый между двумя смертями. — Ты почти идеальный, — Кит скользит губами от щиколотки до колена. — Я скучал по твоей коже. Томми улыбается и запускает пальцы в длинные светлые локоны, которые сводят его с ума. — Почти? Расскажи мне о моих недостатках! — У тебя упругая кожа, без единой морщинки, видишь? — Кит оглаживает бедро любовника и все еще игрив. — Ты пахнешь здоровьем: здоровым потом, вином и… кажется, конюшней, — говорит он чуть тише, водя носом в подмышке. — А еще ты живой, — заканчивает шепотом, пристально глядя в прозрачные глаза, в который раз за вечер полные слез. — Да, я живой. В отличие от твоего Барретта, — Томми берет его лицо в свои ладони и целует в губы легко, почти по-дружески. Кит отвечает на поцелуй, вытягивается рядом, роняя наконец многострадальную рукопись, и рассказывает: — Знаешь, мы с ним давно не были близки. Сначала я выводил его из себя своим распутством и пирушками. Он разрешал мне спать в его постели, но отказывался от секса. Он говорил, что предпочитает заниматься любовью по взаимному согласию, а не с бессознательным после пьянки телом. Потом он прогнал меня. Потом заболел. Последние часы я провел подле него, но он был так слаб, что я едва решался на самые осторожные объятия, — Кит приподнимается на локте, чтобы как следует видеть лицо Томми. — Но я помню тот последний раз, когда любил его. Помню совершенно отчетливо. Томми замирает в ужасе. Он готов сегодня на все и на это тоже, но ему плохо и страшно. Сомнительное удовольствие — позволить ласкать себя живого как мертвеца. У Кристофера Марло проблемы с совестью. Она у него отсутствует и тем не менее интересуется: ты что, совсем сдурел?! Кит прячет глаза и торопливо шепчет: — Прости, прости… Это слишком даже для меня. Прости, забудь… — Нет, — Томми целует его в макушку. — Ты сам сказал, что мы еще причиним друг другу боль, ведь в этом и заключается любовь. Пусть будет так, Кит. Пусть сегодня нас здесь будет трое. На столе их сегодня трое. Кит помнит многие роскошные ночи — и не только ночи — с Томми, но так у них сегодня впервые. Поцелуи нежные, трепетные, почти спокойные. Он касается молодой кожи с тем же безграничным благоговением, с которым изучал пергамент старой. Он не ищет страсти, когда оказывается внутри — он хочет дарить лишь заботу, лишь тепло — все жалкое тепло, какое найдется у проклятого Кристофера Марло. — Мой король, — выдыхает он в яркие губы, и Томми совершенно точно понимает, что эти слова адресованы не ему. — Мой король, — он не сдерживается и снова плачет, уткнувшись носом в гибкую, живую, слишком живую шею. Томас Уолсингем — не его король. Он не обладает мудростью Барретта и не может успокоить разумным суждением. Он не чертов отец Саутвелл и не отпустит грехи. Он, конечно же, и не гениальный сердцем Шекспир, не произнесет тех бессмысленных, но прекрасных слов, которые врачуют любые раны. Томас Уолсингем вообще не отличается какими-то выдающимися способностями. Он просто любит Кристофера-дьявол-его-забери-Марло. И напоминает ему об этом. — Я не заслуживаю твоей любви, — Кит качает головой и благодарно целует руки Томми. — Скажи, если не считать призрака между нами, тебе сегодня понравилось? — Ты серьезно? Как такое может не понравиться! — Что ж, тогда… come live with me and be my love*? В следующий раз — только вдвоем, обещаю. Пожалуй, начинать новый этап отношений со лжи — это не лучшее решение, но другого у Кита не находится. Томми обнимает его, Томми счастлив, Томми сейчас самый красивый человек на этом свете, и Кит просто не в силах сказать ему, что в постели их всегда, всегда будет трое. — Четверо, Марло, — поправляет его дьявол, отхлебывая из черепа вино. — Нас в твоей постели всегда будет четверо.