Folie à Deux

      Навалившийся мрак сдавил череп до звона в ушах. Еще до того, как Дэвид различил на черном холсте пустоты висящие кубические абстракции и штрихованные фигуры, будто расчерченные детским мелком, его сердце зашлось, а ладони взмокли, несмотря на жгучий холод, который Лезерхофф ненавидел едва ли не больше, чем темноту. Он помнил, и слишком хорошо, кто на самом деле рычал и гремел цепями за этими решетками, чей плач, переходящий в рев, вонзался крючьями в диафрагму, и куда вела дорожка со стрелочками, услужливо указывающими направление. Ему нужно было совсем не туда.       Зажмурившись, Дэвид сконцентрировался на дыхании, прокручивая, как мантру, обрывки фраз из тех, что смог запомнить, пока не вырубился в спальне.       Шиза, психоз, самогипноз – один хрен, лишь бы сработало. Дэвид сам себе не обосновал бы: мозгами он ни черта не понимал, что творил – только инстинктом. Но мозги никогда не были его сильной стороной. Да и у них с Саймоном логика выпилилась еще в самом начале.       «Мать всегда указывала на вещи, которые хотела, чтобы я уничтожил. Теперь она указывает на твоего врага».       На чернильной плоскости одна за другой проступили цифры, контуры двери, а у Дэвида перед глазами был не шифр – чертовы стикеры. Саймон ведь тоже старался как мог, годами держал внутри себя столько отравы, от которой Лезерхофф убегал любыми способами – убегать было его кредо, – и та вымахала на благодатной почве, нащупав брешь. «Стоил ли того код из десяти чисел», Дэвид не знал до сих пор. Можно ли себя простить за такое?       Нужно ли прощать в принципе?       — Че, правда?       Док кивает:       — Это называется ретроспективная имплантация воспоминаний. Из разговоров, фотографий – не важно. Конфабуляции обычно работают как защитный механизм, но далеко не всегда. Человеческая память – вещь сложная. Примеров, когда незнакомые друг с другом люди «вспоминали» то, чего не было и не могло быть, масса. Что говорить про знакомых.       — То есть, это не дурь?       — Ну, списывать наркотики со счетов, конечно, не стоит, но вопрос был в схожести, «связи» ваших галлюцинаций с чьими-то еще. Такое легко объясняется без всякой мистики.       Дэвид потирает шею, расфокусировано пялясь на свои кроссовки.       — Немистическое объяснение вам не нравится?       — Не, вы что, еще как нравится. Просто, ну…       Просто у Дэвида простреливает затылок раньше, чем Хенрикссон морщится и просит медсестру дать таблетки от головной боли. Просто с их талантом угадывать следующие фразы друг друга можно устраивать шоу. Просто Саймон разрешает глянуть только написанную главу, а там с педантичной точностью описан кошмар, как «подсмотренный» накануне, потому что Дэвид не был в нем главным действующим лицом и наблюдал за другим, пугающе чужим Саймоном со стороны.       Но это бред, Лезерхофф всего лишь не привык, что кто-то понимает и принимает его без оглядки на прошлое и образ жизни. Лезерхоффа всего лишь не научили, как это называется по-научному.       Это же ахинея, Дэвид, ты ведь взрослый мужик, не тупи.       Поправив очки, док сплетает пальцы в замок.       — Мир устроен сложно. Что-то мы до сих пор не способны понять до конца. Но если бы между людьми действительно существовали подобные связи, если бы вселенная существовала только в нашем сознании и лишь в исключительно редких случаях оказывалась общей… это было бы довольно жутко, не считаете?       — Да не то слово.       Дэвид улыбается от уха до уха.       У Дэвида насквозь мокрая футболка между лопатками.       Дверь безо всяких переходов выводила из безликой пустоты к глухой тесной улочке, но, даже не глядя по сторонам, Дэвид моментально уловил перемену – все равно что из морозильной камеры морга выбрался. Спертый воздух разрезало порывом ветра с моросящим дождем, повеяло гнилью из ближайшего мусорного контейнера и затхлостью строительных лесов сбоку. За дверью был промозглый ноябрьский Стокгольм. Не тот, который хочется вспоминать местным, или какой показывают туристам, но где Хенрикссон мысленно застрял на годы, куда он спрятал, кажется, весь мрак вселенной. И часть себя заодно.       «Ты знаешь, где его искать».       Если бы.       Не удержавшись, Дэвид коснулся изгвазданной кирпичной стены: ее холод и пыльная шершавость были настолько реалистичными, что коленки подкашивались. Самый эффектный трип казался примитивной пародией в сравнении. Дэвид отряхнул ладонь о штанину и быстро зашагал к ступеням вниз. Может, прав был док и неправ Пурнелл: Лезерхофф впечатлительный дуболом, попутавший дверь с зеркалом. Однако сырой Стокгольм не кишел монстрами, о которых писал Саймон, которым, вроде как, и положено было запомниться ярче всего. В подземных переходах и под железнодорожными мостами, между брошенными где попало тачками и возле тикающих, как киношные бомбы, светофоров не было ни души. Был Дэвид, всех монстров переплюнувший – чем не равноценный обмен.       Издалека задушено простонал колокол. Порядочно продрогший Дэвид смахнул мокрые от дождя волосы со лба и перешел на бег. В голове щелкало синхронно ударам сердца – ходики угрожающе замедляли темп. Ему нужно было спешить, пока таблетки не угрохали часы вхлам: Дэвид не в больнице, а в захолустье посреди леса, и до дефибриллятора с такой дозой можно и не дотянуть. Это раньше ему было плевать: днем раньше, годом позже. Теперь если и сдыхать, то не за просто так.       — Вы уверены, что справитесь?       Дэвид чуть не давится дымом. Бесшумно очутившийся рядом с ним на крыльце Пурнелл игнорирует сигарету (надо признать, старик прощал ему больше, чем мамаша-наседка – единственному спиногрызу), смотрит, как вроде всегда нелюдимый Хенрикссон разговаривает с санитаром возле парковки, и молчит. Дэвид напряженно скользит взглядом от новенького GPS-браслета на ноге Саймона к бланкам на планшете доктора, подпись в которых с одинаковой легкостью способна перечеркнуть все его усилия или отпустить с миром, но угрозы в голосе не чувствует.       — А то. Ходил я на ваши курсы – как два пальца. Пугали больше.       Ясное дело, Лезерхофф не конкретизирует, что эти его «два пальца», скорее, у виска. Он с собой-то справлялся через раз, а заботиться о ком-то не привык вовсе. Интернет щедр на руководства и лайфхаки, но спокойнее не становится даже теперь, спустя неделю после официального решения комиссии и месяцы канцелярской волокиты, за которые Дэвид посмотрел, кажется, все, что было на шведском. За тридцать лет столько не читал.       На лице у Пурнелла скепсиса больше, чем деревьев в Тиведене*, но его благословение не больно-то сдалось. Положительное заключение написал, и ладно. Дальше сами как-нибудь.       — Документы будут готовы в понедельник. Если вы действительно, – доктор выдерживает ощутимую паузу, – уверены, что справитесь.       — Типа, многовато психов на квадрат жилой площади? – переводит с мутного на человеческий Дэвид. – Ну, считайте, будет круглосуточная групповая терапия. Сами же говорили, никто не поймет психа лучше, чем другой псих.       — Выражался я, конечно, по-другому.       — Чутка сократил.       — Упустив хотя бы то, что групповая терапия работает лишь под присмотром специалиста. В противном случае она рискует обернуться групповым безумием.       Дэвид растирает окурок о козырек металлической урны. За ребрами и без Пурнелла противный щекочущий холодок: можно подумать, удивил. Как же. У Лезерхоффа черный пояс по выносу мозга самому себе с твердым «отлично» по всем дисциплинам. Но в кои-то веки у него что-то начинает получаться не через задницу. Раньше будто толчка не хватало: для себя Дэвид бы палец о палец не ударил, а Саймону вроде легче, когда он не один. По-настоящему не один, не в окружении этих лжесердобольных, делающих вид, что они понимают, тогда как на деле не понимают ровным счетом ни хрена. Не пройдя через подобное, и не поймешь, каково жить с крышей, которая постоянно на шарнирах: только отвернись – уже набекрень. Ну а раз так вышло, что рядом – конченый Дэвид, неплохо было бы из конченого попытаться стать просто Дэвидом, верно?       Почувствовав взгляд, Саймон оглядывается. Озабоченное выражение на его лице спустя пару секунд сменяется полуулыбкой: ничего, прорвемся. И Дэвида, как по щелчку, отпускает:       — Не, не в этот раз. У нас пройдет без косяков. Вот увидите.       Из глубины обесточенного подъезда несло сыростью даже больше, чем с улицы: как в коллекторе, а не в жилом доме. Да и вездесущий мрак здесь казался липким, почти осязаемым. Потоптавшись на стекле под разбитым окном, Дэвид разглядел возле допотопного лифта лестницу и потащился вверх. Дышать становилось все труднее, как если бы стены сузились до вентиляционной трубы, перекрытой с обеих сторон. Лезерхофф не знал, но быстро допер, куда идти, по одним только ощущениям. Начинает душить – значит, правильно свернул. А увидев здание с отвратительными желтыми стенами, допер еще и головой. После аварии он обходил этот район за километр, хотя понимал, что Саймона упрятали в психушку, случайно тут с ним не столкнешься. Что ж, по части кошмаров изобретательности мозгов Дэвида всегда можно было позавидовать.       Не в сравнении с Хенрикссоном, конечно: завешенная цепями дверь собственной квартиры – это совсем другой уровень. Опечатанная лентами, с предупреждающей табличкой и кровавыми потеками – не влезай, убьет. С его гложущей ненавистью к себе не справилась в итоге ни одна терапия, куда там Дэвиду с жалкими потугами.       Ни на что не рассчитывая, Лезерхофф потянулся к увесистому замку. И чуть не подпрыгнул, когда от его касания все цепи с грохотом рухнули на пол. Застыв с протянутой рукой, он тупо уставился на тусклые звенья. Под дых ударило так, что в глазах защипало.       Какой же ты кретин.       Вырвавшись из ступора, Дэвид сорвал желтые ленты и дернул ручку. Он приготовился увидеть за порогом психоделическую вакханалию, кровь, всю атрибутику психоза. Но его встретили лишь безвкусные выцветшие обои, полупустая, как нежилая комната. И Хенрикссон, стоящий напротив окна, будто высматривающий что-то сквозь сломанные ламели жалюзи.       Горло перетянуло до головокружения: Дэвид ни разу не видел его на ногах. Осознанно, по крайней мере: в ночь аварии он в принципе не видел ни черта, упоровшись в умат. А теперь таращился на чуть сутулую фигуру и покрывался ледяной испариной. Вот он, его личный, самый страшный кошмар. Лучшее фото в альбоме «если бы не».       — Эй.       Саймон заторможенно обернулся. В затуманенном взгляде узнавание мелькнуло не сразу.       — Дэвид?       — Здоров, – голос скрипел, как проржавевшие дверные петли, – и тут тебя достал, да?       Нахмурившись, Саймон помотал головой. Лезерхофф понимал ничуть не больше. Только то, что образцово дебильно лыбился, несмотря на удушье и невидимый молот, пришпиливающий внутренности к позвонкам. Саймон качнулся было вперед, но как по рукам себе треснул, резко отворачиваясь обратно к окну.       — Ну здрасьте, – Дэвид в два счета пересек комнату, – я тебе дерево, что ли – игнорить? – Он развернул Саймона к себе, утаскивая в объятья. – Отбой панике. Свои.       Хенрикссон слабо дернулся в руках, не доверяя глазам до последнего. Но почти сразу обмяк, доверяя ощущениям. Дэвид стиснул его еще крепче, зарываясь носом в черные волосы, прерывисто выдыхая в макушку. Тепло Саймона вмазало по подкорке так, что повело во всех направлениях.       Еще б не «свои». От не своих так не торкает. Лезерхофф тут главный торчок, ему ли не знать.       — Идем. Нечего тебе в этом могильнике делать.       Смяв промокшую ткань худи на плече Дэвида, Саймон вновь покачал головой.       — Решился-таки прокатиться на ручках? Ща организую, без проблем, забирайся. – Хенрикссон зыркнул исподлобья с настолько очаровательным негодованием, что Дэвид хрипло рассмеялся. Каждый раз, как в первый – одно удовольствие. – Серьезно, пошли. Я без красной таблетки, так что тебе вести. Подъем, избранный, все дела.       — Не надо.       — Не надо бисквитами обжираться на ночь, и то я бы поторговался.       — Дэвид.       Лезерхофф прикусил язык, унимая тревожное шило в заднице. Несло его на истерике, как на летних шинах в гололед.       — Один все равно не уйду. Что я там забыл без тебя. – За пару секунд у Саймона на лице сменилось столько эмоций, что половина проморгалась. Но и этого хватило за глаза. – Потопали. Остальное разрулим как-нибудь.       — Как?       — Ума не приложу, – признался Дэвид. Поскребя затылок, он пожал плечами. – Поменяем мозгоправа для начала: Линдберг мне не нравился с первого дня еще. Да тот же Пурнелл, судя по намекам, спит и видит себя в роли семейного психотерапевта, а ему я доверяю всяко больше. Там ясно будет… Попробуем хотя бы. Не выйдет – еще чего попробуем. Только это, – Дэвид рассеянно глянул на подсыхающую кровь под ногтями, – не молчи, если что не так, ладно? Хотя у нас все не так… тем более не молчи, короче. Не переломлюсь, если лишний раз услышу, какой я мудак – а я образцовый мудак, для кого новость, поднимите руки, – поэтому, ну… А еще дома торт.       Саймон прыснул, прячась за косой челкой. Он на автомате теребил рукав толстовки, из-под которого виднелись шрамы… выглядевшие теперь свежими порезами. «Нравились, когда болели», значит. Логично, жилось ему куда проще, когда они болели. Немудрено, что Саймона располовинило так характерно: у него, считай, сформированная личность в загашнике – было, куда податься подавленной ненависти, и выдумывать ничего не нужно.       По спине вязко скатился холодок. Лезерхофф, наконец, разобрал, что именно свербило где-то на задворках. Пурнелл шарил в этих штуках лучше Дэвида: никакой чтобы прям другой личности, может, реально не было. Но что бы ни перехватывало руль время от времени, оно было не здесь. Здесь, хоть и в теле девятнадцатилетнего, стоял Хенрикссон, которого Дэвид знал. Выходит, там, на свободном местечке…       Саймон тут же перестал улыбаться. Его взгляд на миг опустел, как на другой канал переключился. А потом ладони резко толкнули Дэвида назад.       Плечо больно врезалось в угол прикроватной тумбочки, но осознал это Лезерхофф с задержкой в секунд пять. Его дико мутило, мозг отказывался воспринимать окружение комплексно, выдирая кусками. Кусок один: кто-то загородил собой свет от ночника. Кусок два: Саймон замахнулся ножом. Кусок три: боль от падения, наконец, дошла. Кусок четыре: из запоздало упавшей следом подушки полетели перья. Не скатись Дэвид – как реально столкнули – с кровати только что, летели бы совсем не перья.       Вернувшись к куску два, Дэвид выругался и шарахнулся в сторону – лезвие кухонного ножа чиркнуло в считанных сантиметрах от носа. Встать с колен не вышло: Дэвида раскачивало из стороны в сторону, он тела-то не чувствовал почти, только тошноту. Гребаные таблетки.       — Воу, стой-стой!       Ожидаемо ноль реакции. Хоть и в кресле, но орудовал ножом Саймон не хуже шпаны из Тенста**. Где только наловчился.       А. Ну да, точно.       — Саймон! – Дэвид попытался перехватить его руку, но Хенрикссон оказался проворнее: острие рассекло кожу на предплечье чуть не до локтя. – Да стой же ты!       Вторая попытка вышла не намного успешнее: вместо рукоятки Дэвид поймал лезвие. Шипя сквозь зубы, он вцепился скользкой от крови ладонью в пальцы Саймона и дернул его с кресла к себе. Оба распластались на полу.       — Да угомонись! – Дэвид прибил нож вместе с кистью Хенрикссона к бедру. Стены вальсировали с потолком, и сосредоточиться не получалось. – Тихо, тихо.       Саймон рыпнулся, вскидывая голову. А по ощущениям – как в живот пырнул: такой лютой злобой, свирепой и бессильной одновременно, можно было убивать без всякого оружия. Вот и как это разрулить?       Кровь с порезов потихоньку собиралась в лужицу. Боль практически не ощущалась, зато в глазах мельтешило, точно на свихнувшейся карусели. Дэвид чувствовал, как слабеет хватка его немеющих пальцев. Собравшись с последними силами, он кивнул:       — Окей. Твоя взяла.       Пыхтящий на нем Саймон подозрительно прищурился. Лезерхофф с искаженной ухмылкой подтянул руку с ножом ближе:       — Ты прав. Надо с этим кончать. Честно? Мне тоже это настоиграло. Я устал. И я облажался. Как обычно, да. Я ведь, ну… не планировал это все. Не планировал вляпываться в это дерьмо и в…       И в тебя.       — Не ждал, что из этого выйдет чего хорошего. Каким боком вообще в теории могло выйти? Но знаешь, даже с дерьмом… мне зашло, прикинь.       Ведь Дэвид и вообразить не мог, сколько всего получит от Саймона в ответ. Насколько легче дышать, когда с тобой считаются на равных, когда ты нужен, когда тебе доверяют, когда тебя…       — Помнишь, что я тебе говорил? Вряд ли, конечно. Но раз вместе нам не выплыть, – Дэвид разжал окровавленные пальцы, – я все еще не против, если это ты. А это и сейчас ты. Так что…       Во рту мерзко горчило. Дэвид в сомнамбулическом трансе пялился на нож и даже инстинктивно не порывался уйти. За всю жизнь он никому не давал спуску, кроме, разве что, долбанутой мамаше. Да и серьезных ударов не пропускал: один, вот, оставил шрам под глазом. Второй, походу, станет последним.       Этот второй, между тем, подозрительно долго не настигал: Саймон не двигался. Его взгляд изменился, но Дэвид едва держался в сознании, чтобы расшифровать, в какую сторону. Когда, звякнув металлом, нож грохнулся на ламинат, он всерьез решил, что бредит.       — Твою мать, – Саймон ошалело уставился на кровь, – это я сделал?       Дэвид растянул губы в улыбке. Ватные мозги даже успели сочинить тупую шутку – это они в любой кондиции горазды, – но к горлу подкатило раньше. Пришлось отвернуться, чтобы не заблевать хотя бы Хенрикссона. Последний, на удивление, быстро взял себя в руки:       — Куда телефон дел, придурок?       И, не дожидаясь, придвинулся к Дэвиду, чтобы достать с его плеч до тумбочки. Что Саймон тарахтел в трубку, Лезерхофф не слышал. Понимать он начал где-то с момента:       — Где ты их только достал, кретин! – По полу прокатился оранжевый пузырек. – Сейчас приедут. Попробуй мне отключиться, идиот.       — Да нормально все, – промямлил Дэвид.       — Лучше заткнись.       Отшвырнув нож, Саймон сполз с его груди набок. Не найдя ничего ближе подушки, сорвал наволочку и наспех замотал порезы, грязно ругаясь вполголоса. Дэвид расслабленно прикрыл глаза. Он улыбался так, что скулы сводило.       — Ты еще и башкой ударился?       — Ага. Давно уж как.       Саймон невнятно буркнул, затягивая узелок. Утомленно выдохнув, он привалился к тумбочке:       — Надо было сдать меня обратно.       — Сам башкой ударился? – Дэвид открыл один глаз. – Чтобы больше от тебя такой ерунды не слышал.       — Будешь ждать, пока я не преуспею? Или как?       Желудок опять просился наружу. Скривившись, Дэвид открыл второй глаз и, опустив взгляд на перевязанную руку, кивнул:       — Не, это немного перебор. Согласен, расходимся.       Судя по воцарившейся тишине, Саймон перестал дышать. Выждав с полминуты, Лезерхофф поднял голову.       — То есть, ты серьезно вот это от меня ждал услышать? А хрен тебе. – Саймон, кажется, все еще не дышал. Дэвид вяло отмахнулся. – Справимся. Подбирать другую терапию или завоевывать уважение твоего долбанутого альтер-эго – мне без разницы, что там на самом деле, как называется и чем исправляется. По факту разберемся.       Шумно втянув воздух через нос, Хенрикссон поджал губы. И затих. Так надолго, словно вообще говорить разучился.       — Можно доктора сменить, – сипло шепнул он вечность спустя.       Если бы не тошнота, Дэвид покатился бы со смеху. Получилось всего лишь хмыкнуть:       — Как с языка снял.       Помолчав еще немного, Саймон покосился на проступившую бурыми пятнами кровь на наволочке.       — Что потом полиции скажем?       — Чего полиция у нас забудет? – Хенрикссон перевел взгляд на свою лодыжку с браслетом, и Дэвид чертыхнулся. – А, да. Ну… скажем, что окно разбилось. Можем разбить по-настоящему. А что? Достало выть. Как не на кухню заходишь, а, не знаю, в подвал бетонный. В лесу. Где там, помнишь, «опасайся деревьев», у-у-у-у…       Саймон посмотрел как на идиота. Но тут же фыркнул, закрывая лицо ладонями:       — Какой ты придурок, мать твою.       Даже со штормящей от отравления головой Дэвид разглядел за его пальцами улыбку. Краем уха улавливая шум подъезжающей машины, он с коротким смешком запрокинул голову.       — Угу. И я тебя, балда.