Картина

Звук ручки по бумаге. Я не слушаю. Мне всё равно. Переворачивая очередную страницу книги, я смотрю на Рохана. Мне спокойно, когда я его вижу. Мне с ним легко. Он высокий. У него стройная худощавая фигура. Я рад, что у него всё такие же вытянутые руки. Картины навсегда сохранились в них. Он нарисовал стол, нарисовал стулья, нарисовал на нём цветы и книги. Изобразил окно, а за ним деревья и улетающих птиц. Их трое. А может, больше. Они как кляксы за стеклом, тусклые, серые. На холсте Рохана они напоминают стрелы: такие же длинные и худые. Неужели нечто живое, может быть настолько бездыханным и лишённым жизни? Он нарисовал всё. Батареи, спрятанные за занавеской. Кисти, которые использовал лишь раз. Даже ботинки, покрытые пылью. Порванное пальто. Использованные спички внутри промокшего от пива коробка. Пустые стаканы, стаканы немытые. Даже грязные тарелки и тарелки разбитые. Наверное, на счастье, а может от горя. Я не смог это выяснить. Я нуждался в покое. А покой лишь в одном — в руках, что сжимают. Не кисти художника, а кисти мужские. А раз не мои, так пусть никакие. Я сказал, что в стаканах нет ничего особенного. — Это наши стаканы. Я тоже был его. Но меня он никогда не рисовал. Мы жили на его картины. Или старались жить. Денег всегда хватало, а вот покоя — лишь отчасти. Однажды я попросил запечатлеть на бумаге мою причёску. Он отмахнулся, а затем вышел из комнаты. Я знал, что он стоит за дверью, и поэтому положил руку на дверную ручку, надеясь услышать звук его сердца. Или дыхания. Тихо. Рохан впервые нарушил молчание. — Сколько предметов ты восстановил? Я молчал. Мы молчали. — Тебя восстановить никто не сможет. Я продолжал молчать, а когда дверь наконец открылась, Рохан вошёл. Он подошёл ко мне. Ни к наброскам, ни к краскам. После минутной тишины он коснулся моей руки, и я прочёл в его наполненном тоской и одновременно счастьем, взгляде: Твой образ я давно нарисовал. В своём сердце.