His sweet kiss

Лютик опрокинул над собой черпак, подставляя лицо теплой воде. Смыть с себя все невзгоды этого дня. Это то, к чему он стремился сейчас. Дорога до города измотала его, и ему хотелось только помыться, напиться и забыться крепким сном — лучше без сновидений. Глаза щипало. Нет, не от слез, бард не привык плакать: это все вода, черт знает, из каких колодцев этот трактирщик ее черпает… Комнатушка пропахла кислятиной забродившего пойла, потом и еще чем-то не менее мерзким, но сейчас барду было глубоко плевать на это. Правильно, что он здесь, а не скачет по долинам в попытках поймать ветер за хвост. Сколько можно, в конце концов, заниматься глупостями и рисковать жизнью. Тем более, ради чего, ради кого? Ради вечной славы, которая ему никогда не светит? Ради приключений? А, может, ради него? Ради того, кому он даже не нужен? — Моя ода «прекрасному полу», любовь их сродни воровству… Голос дрогнул, но это и понятно, Лютик прошел не одну милю без какой-либо провизии и воды, глотка вконец пересохла. Не от того ведь это, что неразделенная любовь терзает душу?.. Нет уж, чушь какая. Такое бывает только в песнях избалованных мальчишек, не знающих жизни. Кривая усмешка тронула губы барда, и следом новая порция воды вылилась на голову. — Лишаюсь ума, и для логики — тьма, этим взглядом я просто живу. «Делай то, что делаешь лучше всего», — говорила ему мать. И он делал то, что умел — пел. Но кое-кто сказал бы, что лучше всего у него выходит другое — раздражать людей. Лютик фыркнул. Больно надо ему знать чужое мнение, еще и того, кто и человеком-то не считается. Что вообще в нем особенного? Кого вообще, в здравом уме, могут приковывать намертво глаза цвета желтого янтаря, прошитого солнечными лучами? Заставлять все внутри сотрясаться сладостной дрожью, туманить разум, а сердце — биться быстрее обычного. Делать все, что угодно, хоть глупость, лишь бы поймать на себе этот взгляд. Рассерженный ли, благосклонный. Чаще безразличный и раздраженный, но разве помешает это насладиться магией цвета этих глаз, такой таинственной и влекущей? Лютик тряхнул головой, желая выбросить всю эту дурь из мыслей, и натер ладони куском мыла, валявшимся на дне бадьи. Прошелся руками по телу, стараясь смыть дорожную пыль. — Вижу бурю я на горизонте, и чувствую странную боль, — глаза уж совсем защипало, голос предательски фальшивил. Бурей обрушилась на него недавно ругань. Незаслуженная, несправедливая. Разве лишь по вине барда случались с ними неприятности? Разве он заслужил такое отношение? От того, к кому так тянулся. От того, кому бы отдался целиком и полностью, если б тот пожелал. Кожа рук сморщилась от долгого пребывания в воде. Бард вылез из ванны и, укутавшись полотнищем, стянутым с кровати, рухнул на подушки. Потянулся к кувшину на стоящем рядом табурете, отхлебнул из горла, поморщившись. Эль прошелся по горлу наждачкой, обжигая пищевод. Притворство составляло значительную часть жизни Лютика, но никогда еще оно его так не душило. Таскаться за тем, кому ты готов душу отдать, прикрывая все это простым стремлением прославить ведьмака. Нет, прославить его действительно хотелось поначалу, но потом… Желания не ограничились лишь этим. Прикоснуться. Этого всегда хотелось больше всего. Хоть на мгновение. Мимолетные невесомые касания стали сродни дурману. Коллекционировать их и мечтать о большем во снах стало занятием, подобным пению в трактирах. Провести пальцами по зажившим шрамам, зарыться в непослушные седые волосы, коснуться губами щетинистой щеки… — Она — всегда весть, про утраты и лесть, где в любви справедливая роль? Кто-то из соседей шарахнул чем-то тяжелым по стене и смачно выругался по поводу «завываний поздней ночью». Бард лишь улыбнулся, осознавая, что впервые ему будет все равно, если кто-то начнет ломиться в его комнатушку с желанием намять ему бока. Может быть, он даже поблагодарит своего мучителя. Физическая боль хоть ненадолго затмит душевную. Некогда ему будет страдать от несбывшихся желаний за залечиванием своих телесных ран. — Но история такова, он уничтожит тебя своим сладким поцелуем, его сладким поцелуем. Но история такова, он уничтожит тебя… Едкие слезы потекли по щекам. Никогда ему не получить желанного, исправляй слова песни или нет. Но в одном правда все же есть. Уничтожить его ведьмаку почти получилось. Еще немного — и точно получится. Черничного цвета вены проступали под бледной кожей груди и поднялись уже до шеи. Обжигающая отрава, засевшая в сердце, время от времени терзающая тело тупой болью, разносилась быстрее в отдалении от него. Отрава, которой Лютик никогда не поддавался, которой всегда сторонился, которой предпочитал мимолетные увлечения, легкомысленные порывы. Отрава, о которой слагают романсы. Отрава, которая так легко его одолела. — Черт бы побрал вашу любовь! — голос сорвался на крик и в соседней комнате опять грохнуло. Лютик отпил внушительный глоток из кувшина и, размахнувшись как следует, запустил его в стену, из-за которой снова глухо послышалась ругань. Еще немного, и мужик не выдержит и притащится разбираться, подумал бард не без удовольствия. Слезы текли ручьем, разъедая глаза. Углом покрывала бард вытер щеки и поглядел на одиноко стоящую в углу лютню, благосклонно подаренную Филавандрелем. — Только ты со мной и осталась, малышка… Прошлепав босыми ногами по холодному полу, Лютик нежно подхватил инструмент, вернулся и уложил рядом с собой в постели. — Так возрадуемся же этому, — эль придал голосу несвойственную хрипотцу. Хрипотца в его голосе подкупала, успокаивала, но не давала расслабиться полностью. Много что в нем подкупало, и слов об этом на язык просилось столько, что баллады писать можно еще лет сто, не меньше. — Хватит! Прекрати, он даже не человек, отродье! Вечно смердящее и недовольное буквально всем, — раздражение разлилось по телу, заставляя ладони сжаться в кулаки. Отродье, не больше. Отродье, которое он полюбил — не понятно, за что, с чего вдруг. Предназначение. Лютика тошнило от этого пафосного слова. Какими жестокими должны быть боги, чтобы дать такое предназначение? Голова кружилась от хмеля, мысли путались, пестря то обвинениями ведьмака, то его яркими образами, за которые хотелось схватиться покрепче и не отпускать. Веки наливались свинцом, в груди будто поселилась крыса, пытающаяся найти выход наружу, прогрызая грудную клетку. Бард поморщился и плотнее укутался в покрывало, прижал руку к ускоряющему ритм сердцу. Отдых, ему требуется отдых. Без сновидений, только темнота. Только благословенная тишина! Лютик невесело хохотнул. — Ничего, ведьмак, благословенную тишину ты себе уже обеспечил, — закрыв глаза, которые все также нещадно пекло, он придавил рукой терзающую его крысу, и та немного успокоилась. Отдых. Будет новый день, новые силы. Кто знает, на сколько новых дней ему их хватит. Сколько еще ему бродить по трактирам и распевать баллады до того, как его тело не упадет замертво на пол, залитый элем и блевотиной местных пьянчуг? Не важно. Одно только Лютик знал точно: балладу о ведьмаке он больше не запоет, как бы того ни просили. И тем не менее… — Чтоб тебе провалиться, драный Белый волк. Лютик всхлипнул и с досадой вытер лицо. — Ненавижу, — слова отозвались легким уколом за грудиной. — Ненавижу… Ври больше, давай… Можно сколько угодно рычать о ненависти — а любишь от этого не меньше. Нисколько. И пока тихим шепотом будешь шипеть постоянное «ненавижу», раз за разом, чтобы только самому поверить, в голове будет биться пресловутое «люблю». Без сновидений во мраке ночи всё-таки не обошлось: ему вновь снился его ведьмак.