Долгий путь по коридору

      Туда. В эту сторону. В другую. Поворот направо. Лестница. Очень длинная лестница. Холод окутывает с ног до головы. Что-то мерзкое и отвратительное просачивается сквозь военную форму. Растекается по телу. Пробирается внутрь. Под бледную, как снег, кожу. Этот яд проникает всюду. Он закупоривает сосуды. Вклинивается в мышцы, разрывает их. Добирается до нервных окончаний и направляется прямо в мозг. Сознание леденеет от одного лишь осознания происходящего. Но несколько лет выработали иммунитет, поэтому, спускаясь вниз, в полутёмные подвалы, Литва почти не дрожал, а в его глазах не загорались тревожные искорки.       После начала ужасной войны привычная жизнь Ториса была уничтожена. Политика — мудрёная штука. Это канва, на которой вырисовываются такие сложные хитросплетения, что сами воплощения стран иногда путаются в них. Да взять хотя бы имена: Литва за последние несколько лет успел побывать и республикой, и ССР, а теперь он был генеральным округом, входившем в рейхскомиссариат Остланд. А всему виной оказался дурацкий договор двух тоталитарных демонов. Торис теперь был вынужден носить яркую повязку с чёрным, похожим на паука, крестом. Литва всё ещё продолжал внутренне бороться. Да, все его земли были заняты врагом. Да, часть его граждан была даже рада освобождению от «советского ига». Но переход от одного режима к другому — чем он был ознаменован? Всего лишь сменой хозяина. Литва не видел в этом никакого прогресса для себя. Как и пользы. Вот что он сейчас делал? Спускался в подземелье, где содержались важные политические заключённые. Потом он пойдет снова наверх, потом снова вниз, и снова наверх. Потом кончится день. Торис получит передышку на какое-то время, а утром всё повторится. И будет повторяться. Во всяком случае, пока война не закончится.       А в подземелье, как обычно, висела гробовая тишина. Лишь изредка раздавался приглушённый кашель или прерывистое дыхание. Но то, что было слышно Торису всегда — это его собственные шаги, раздававшиеся так громко, что самому становилось не по себе. Единственное, что ещё не дало сойти Литве с ума, так это осознание того, что он оказывал моральную поддержку Польше, который сидел в одной из камер здесь. Феликс был не в лучшей физической форме, после трёпки, устроенной в 1939-м году, поэтому Торис делал всё, что было в его силах, чтобы облегчить ему страдания. Никаких дружеских бесед, как в старые добрые времена Речи Посполитой, никакой бесконечной болтовни Польши, прерываемой разве что скромными замечаниями Литвы — ничего этого при нынешних обстоятельствах не могло случиться. Торис просто приходил, спрашивал о состоянии здоровья Феликса и уходил снова. Но происходило это нечасто…       — Эй, Лит, как там у тебя дела?       — А… да так, ничего особенного.       — Ничего хорошего, ты хотел сказать?       — Вовсе нет!       — Так и скажи, что пинают тебя все, кому не лень.       — Никто не бьёт меня, Польша…       — А ссадины откуда? А, чего молчишь-то? Идиот ты, Лит… я же тотально всё вижу, даже если я слепой.       — А… но я же…       — А?.. Ну давай-давай, оправдывайся! Скажи, типа, э-э-э… с лестницы упал, типа того. Или что у вас там наверху?       — Да. Пожалуй, ничего кроме лестниц и дверей. И коридоров. Ужасно длинных.       — Что, прям как будто бесконечные?       — Можно и так сказать. Однако я всё поражаюсь тебе, Польша. Ты так ранен, но при этом говоришь так, будто не чувствуешь боли. Будто сейчас не идёт война.       — О чём ты, Лит? Мне ваще-то больно. Моё лицо тотально искажено гримасой боли!       — В том-то и дело, по тебе и не скажешь…       — Мне ужасно больно, Лит. Больно.       И снова Литва сидел возле лежанки, которую устроил в своей камере Польша. Вернее, которую Германия попросил его устроить себе же, чтобы не было так больно. Именно благодаря этому Литва всё ещё верил, что в Людвиге осталась ещё если не человечность, то хотя бы благородство. Или то было всего лишь бережное обращение с завоёванными землями? Литва точно не знал, но Германии всё равно был благодарен. Только лишь за это. Польша же всё фырчал от недовольства. Его самого оставили в покое, но народ всё равно подвергали истязаниям. Крики множества людей эхом отдавались в голове Феликса, живот жгло и кололо от пыток и жестоких казней. А вдоль польского тела, словно разделяя его на две половинки, проходила черта. Такая условная сейчас, но самая болезненная. Она была страшнее любой раны. Страшнее ожогов, страшнее гематом, страшнее разлуки с родным домом. Литва всё это понимал, только сделать не мог ничего.       Особенно тяжело стало, когда он понял: война на 1941-м не закончена. Мерный шаг Ториса всё ещё раздавался в коридоре, становившемся то шире, то уже в зависимости от этажей. Тени, мелькавшие под ногами, словно преследовали своего хозяина с иной целью, не только потому что так надо было по законам физики. Их Литва ощущал так отчётливо, что ему казалось: развернись он во время своей привычной прогулки — и он увидит преследователя. Или преследователей. Двух. Трёх. Шестерых. Десятерых. А может быть, сотню? Как-то раз Литва и в самом деле оглянулся назад. Но никого не было. За ним никто не шёл.       Туда. В эту сторону. В другую. Поворот направо. Лестница.       Через десять дней после донесения о падении Брестской крепости, в штаб была доставлена сама Беларусь. Несмотря на потрёпанный вид и окровавленную военную форму, глаза младшей сестры России горели непримиримой враждой, когда она смотрела на любого немца. Когда Литва в первый раз пересёкся с Беларусью, ему на мгновение показалось, что взгляд её смягчился, в нём промелькнуло даже что-то похожее на жалость. А потом Наташа отвернулась. В тот самый момент Торис почувствовал неимоверное желание провалиться под землю. Просто взять и испариться на месте. Как же давно он не чувствовал подобного! Успев за три года запереться внутри себя, Литва начал разбираться с внутренними конфликтами, сражался с противоречиями. Когда разговаривал с кем-то, понимал, что не чувствовал должной отдачи во время диалога. А какая могла быть отдача — либо машины, сожжённые войной изнутри, как Людвиг, либо больные ублюдки, впитавшие в себя фанатичность нацистских убеждений, как Гилберт — вот и весь выбор собеседников. Был ещё Феликс, который еле-еле держал непринуждённый настрой и натянутую улыбку, чтобы Торис не переживал. Но тот именно это и делал. Ведь он ощущал то же самое при разговоре с другом, что и при разговоре с немцами. Безысходность. А как бороться, если всё твое сознание заполонило это чувство?       Теперь же к этому примешалось ещё одно: отчаяние. Отчаяние и безысходность — две сестры, которые при встрече пляшут рука об руку, они являются неизменными порождениями друг друга. А ещё главными провокаторами, подталкивающими человека на тонкую струнку, натянутую очень высоко, словно в цирке. И человек, потрясённый, потерянный, бредёт-бредёт по прямой, но заваленной камнями дороге, а потом перешагивает на эту самую струну и начинает неумело балансировать. И что же? Всякий нетренированный упадёт сразу же. В настоящем цирке публика в ужасе начнёт кричать и закрывать глаза. Но люди для жизни лишь куклы. Упадут, сломаются — какая разница? Есть же ещё! Их много! Больше, чем много — огромное, колоссальное, бессчётное множество! Так зачем переживать? Легче просто рассмеяться и продолжать играть с другими куклами. Да. В подсознании человека самая задорная публика, которая будет злобно хохотать над человеческой неудачей. А конферансье, преисполненный больным чёрным юмором, лишь нарочито разочарованно покачает головой, а потом скажет: «До следующего раза!» Но следующего раза не будет. Всё, игра окончена! Со струнки сорвался, вниз полетел, а на дне лишь мерзкая, с неестественно вывернутыми руками, ногами, а, может быть, и шеей, кукла. Только сейчас Литва, столкнувшись с отчаянием, оказался на этой струнке. Но сойти обратно уже не получится. Позади стояла Беларусь — та, которая вывела Литву из зоны «комфорта» (и тот не винил её в содеянном), а впереди маячила надежда на сохранение рассудка. Путь назад отрезан, самая короткая и доступная дорога была внизу, а самая длинная и недосягаемая — впереди. И никакого помощника для баланса, никаких страховочных тросов.       — Не переживай, Беларусь, скоро и сестру твою сюда доставим, — хрипло рассмеялся Пруссия, хлопая девушку по плечу.       Литва стоял тогда неподалёку и молча наблюдал за происходящим. Он мог бы вмешаться, чтобы над близким ему человеком не издевались? Как иронично. Ничего бы не поменялось, вмешался бы Литва или нет.       — Не дождётесь, — прорычала Беларусь, сплёвывая на пол кровь. На стекающую по подбородку алую струйку, она не обратила внимания. — Вы не возьмёте ни сестрицу Украину, ни братика. До России вы даже не дойдёте, фашисты!       — Ну да, ну да, — закивал Пруссия. — Твои чудесные слова мы не забудем передать Ивану, когда приведём сюда на чаепитие.       Стоит ли вмешиваться? Но что тогда станется с Беларусью? А с самим Литвой?       — Наши войска уже на территории Украины, милая, — Пруссия почти вплотную подошёл к Беларуси, да так, чтобы лукавая жестокость, сиявшая в алых глазах, была видна ей. — Очень жаль, но…       — Сгинь.       Беларусь, неожиданно для Литвы, выудила боевой нож, с которым никогда не расставалась. Германия, также стоявший в коридоре, уже хотел было остановить Наташу, но Пруссия отреагировал раньше, с лёгкостью перехватив запястье нападавшей.       — …но такова твоя неизбежная участь, — закончил Гилберт оборванную фразу. Сжав запястье Наташи посильнее, он добился того, чтобы нож выскользнул из её ладони. — Ты и на ногах-то еле держишься. Выбыла из игры, так не расстраивайся.       Верно, думал Литва. Неизбежность. Возможность только покориться судьбе снаружи, но внутренне продолжать борьбу. Или отрицать реальность.       — Поддонок, — в сердцах бросила Беларусь. Её глаза, голос, дрожавшее тело — всё полыхало от ярости. Наташа надеялась, что это пламя спалит дотла Гилберта, Людвига, всех немцев, нет, всех фашистов. Всех этих никчёмных ублюдков, заражённых смертельно опасной для людского общества идеей.       — Давай я отведу её на повторный досмотр, брат, — предложил Германия. — Пока она не убила кого-нибудь.       — Ага, давай, Запад, — кивнул Пруссия, отпуская Беларусь. Он поднял с пола обронённый ею нож и убрал к себе в карман. — Спроси-ка у неё заодно, где оставшиеся очаги сопротивления на её землях. Ну, это если другой работы у тебя нет, конечно.       — Сам чем займёшься?       — Польшу пойду мучать! — ухмыльнулся Пруссия. — Эй, Литва, — он щёлкнул перед глазами Ториса, из-за чего тот дёрнулся и едва не отпрыгнул. — Приведёшь мне его на личную встречу?       Взгляд Пруссии ни о чём добром не говорил. Литва впервые почувствовал смятение, он вспомнил, казалось бы, давно потерянные колебания. На лбу выступила испарина, пальцы, сложенные за спиной, попытались сломать друг друга. Зубы едва слышно скрипнули. Но замешательство длилось лишь секунду. Впрочем, и его хватило, чтобы получить вопросительный взгляд алых глаз, леденящий душу и сковывающий по рукам и ногам.       — Ну? — требовательно спросил Пруссия.       — Когда прикажете привести его в ваш кабинет? — тихо спросил Литва.       — Через пятнадцать минут. Он ходить-то может ещё?       — Может, я полагаю.       — Тогда иди, Литва.       Медленно развернувшись, Торис сдержанным шагом направился в сторону подвалов. И опять этот… чёртов коридор, так набивший оскомину! Он был словно вода, капавшая строго на макушку. Литве казалось теперь, что коридор был невероятно тесным, стены так и давили на него. Голова начинала понемногу кружиться, но Торис устоял. Руки он опустил, но сдаваться по мелочам всё ещё отказывался. Море вопросов заполонили голову, пробираясь в закоулки сознания, поселяясь там. Они вгрызались, словно паразиты в свою жертву. Но тут кто ещё был паразитом! Мысли в сознании, или Литва в однообразии. Замкнутый круг парализовал мысли, а Торис позволял этому случаться, шагая взад-вперёд. Он не двигался по кривой — только прежде начертанная дорога была ему ориентиром.       Туда. В эту сторону. В другую. Поворот направо. Лестница. Очень длинная лестница. Холод окутывает с ног до головы. Литва спустился в подвал. Грохот от армейских сапог. Нужная камера. Дверь открыта. Наивные и зелёные, словно бескрайнее поле, глаза сталкиваются с такими же, но помрачневшими и помертвевшими. Польша смотрит на друга, как прежде. Как всегда смотрел. Когда он не без помощи друга поднялся, он не задал ни единого вопроса. Думал, что ничего страшного. Он ещё не знал, что друг вёл его на растерзание…       …       С другой стороны двери было тихо. Непривычно тихо. Раньше Литва в ужасе затыкал уши и жмурился, пытаясь хотя бы на время ускользнуть в другое измерение, лишь бы не слышать криков, стонов, тяжёлого дыхания друга. Но сейчас ничего этого не было. Литва мог лишь догадываться о том, что Пруссия делал с Польшей, а сейчас он даже терялся в догадках. Он лишь стоял напротив личного кабинета Байльшмидта и терпеливо ждал. Правда, до тех пор, пока он не услышал: «Лит, помо… ги…» Торис замер на месте. Прежде он подобного не слышал. Никогда. Польша никогда не просил так о помощи, даже если она была ему необходима.       Ч Т О М Н Е Д Е Л А Т Ь ? !       Литва еле-еле утихомиривал своё тяжело заколотившееся сердце. Один-единственный вопрос закрутился в голове, перекрывая все остальные мысли. Тело перестало слушаться Литву. Шаги раздавались так тихо, что их не слышал даже Торис. Рука медленно потянулась к гладкой поверхности двери. Ладонь повернулась к ней тыльной стороной. Пальцы неуверенно согнулись, выставляя костяшки вперёд. Стук. Секундное ожидание. Ручка поворачивается. Дверь открылась.       — А ты как раз вовремя, Литва! — воскликнул Пруссия, широко улыбаясь. — Можешь забирать его. Только, хех, он теперь точно сам не пойдёт.       — Что вы с ним сделали? — не сдержался Литва.       — Ничего особенного, — отмахнулся Пруссия. Он позволил Литве пройти внутрь. — Как видишь, с ним я почти ничего не сделал.       От одного взгляда на друга, чьё тело распласталось на полу, Литве стало плохо, но он удержался от того, чтобы отвернуться. Растрёпанные светлые пакли прикрывали лицо, руки и ноги безвольно лежали в не самом удобном положении. Крови нигде не было видно. Можно было подумать, что Польша умер. Но медленно вздымавшаяся грудная клетка успокоила Литву. Он не решился спросить у Пруссии ещё раз о том, что тот сделал с его другом, а потому лишь молча подошёл к телу. Осторожно взяв Феликса на руки, Торис направился к выходу из кабинета. Он не помнил, какими репликами обменялся с Гилбертом, он отвечал на автомате. Он нёс тело друга, шагая по дрянному коридору. Литва старался идти не слишком быстро, но и не слишком медленно. С Польшей он не говорил. Только после того, как Литва дошёл до камеры друга и положил его на кушетку, он спросил у него:       — Что он сделал?       — А… это ты, Лит… — просипел Польша. Уголки его губ дрогнули. — Ничего он не сделал особенного… я сам, это… упал… Дурно мне стало, вот. Я, кажется… тебя случайно… позвал… не знаю, почему так сглупил… Я всякое терпел… а сейчас чуть на встречу с Создателем не отправился…       — О боже, — Литва опустился вниз и обнял Польшу. — Зачем ты послал мне друга-идиота?       — Ну вот чего ты разнылся, чего ты разлёгся на мне, тюфяк! — возмутился Польша. — Ты похудел, но это не значит, что груда костей не тяжелее, чем мясо.       — Феликс, — уставшим голосом проговорил Торис. — Отдохни хорошенько, прошу тебя. Ты чушь начал нести. Пожалуйста, отдохни.       — Хорошо-хорошо, не реви только!       — Я и не начинал!       — Отдохнуть, да?.. Ох, Лит… мне действительно… больно… Можешь побыть со мной, пока я не усну?       — Конечно, — твёрдо сказал Литва. — Не уйду, пока не уснёшь.       …Хоть Литва и сказал так, уйти ему всё равно пришлось чуточку раньше. Он не дождался буквально пары мгновений прежде, чем его друг провалится в глубокий сон. Но надо было забрать Беларусь, пока и её не превратили в такое же изломанное тело, каким был сейчас Польша.       Туда. В эту сторону. В другую. Поворот направо. Лестница. Очень длинная лестница. Литва шёл за Беларусью. Быстро дойдя до нужного кабинета, он молча постучался. Германия открыл дверь и пропустил Литву.       На Беларусь тот уже не мог нормально смотреть. Избитая, в синяках и кровоподтёках, с обожжённым плечом. Литва отвернулся. Подавляя тошноту, он кое-как взял себя в руки и подошёл к Наташе. Убедившись в том, что она может ходить, Торис помог ей подняться и повёл прочь из комнаты.       Туда. В эту сторону. В другую. Поворот направо. Лестница. Очень длинная лестница. Холод окутывает с ног до головы. Литва спустился в подвал. Грохот от армейских сапог. Нужная камера. Дверь открыта. Литва осторожно завёл Беларусь внутрь и вдруг охнул: в камере уже была Украина. Её побить ещё никто не успел, чему Торис был несказанно рад. Но тоскливый, тяжёлый, мрачный взгляд мигом испарил любые задатки приподнятого настроения. И Литва снова поник.       В углу вдруг кто-то закашлял. Польша? Литва подошёл к другу и обомлел. Тело Феликса покрывалось ожогами, кожа чернела, обнажая куски мяса. В неизвестно откуда взявшихся ранах уже шевелились черви. Торис подавил в себе страстное желание ударить себя по щеке; он знал, что происходящее было совершенно точно наяву.       — Феликс… что с тобой, Феликс?.. — дрожащим голосом спросил Торис.       — Народ мой страдает, типа… того… — Феликс повернул голову в ту сторону, где, как ему казалось, должен был стоять его друг. — Я же просил тебя… ну… останься со мной… я ведь так и… не уснул… А ты ушёл… по коридорам колесить…       — Полежи здесь, хорошо? — руки Ториса задрожали, он повертел головой, ища глазами что-то. — Я найду бинтов и антисептиков… и, и обезболивающее! Найду и обработаю твои ра-…       — Прости, Лит, — прошептал Феликс, всё ещё не стирая улыбки с лица. — Бинты мне сейчас… типа… тотально не понадобятся, да…       Польша вдруг резко замер, оборвав себя на полуслове. Позади послышались рыдания Украины, скрежет зубов Беларуси, отчаянно пытавшейся сдержать слёзы. А Литва, словно остолбеневший, смотрел на замершую грудную клетку Польши, на его немигающий, заплывший взор и не мог ничего сделать. Снова. Что пять минут назад, что несколько лет назад — он был не в силах хоть что-то изменить. Но кого винить? Рейх? Нацизм? Всю политику? Или всё-таки себя?       Но что я мог сделать?       Литва медленно вышел из камеры и закрыл её.       Опять ничего не сделаешь?       Но ведь и в самом деле ничего не мог. Уповать на помощь Советского союза и продолжать идти — вот всё, что оставалось Литве. Идти и ждать помощи, потому как сам он не мог её никому оказать. Идти и глотать слёзы от осознания своего бессилия. Идти под гнётом множества обвиняющих взглядов, в том числе и собственного. Туда. В эту сторону. В другую. Поворот направо. Лестница. Очень длинная лестница. Дверь кабинета генштаба. Покрасневшие глаза зло смотрят на табличку. Дверь открывается.       Идти по длинному-длинному коридору и слушать собственные шаги… …до тех пор, пока не найдёт дверь, ведущую на выход.