Он ворожбу с детства самого терпеть не мог.
Род де Леттенхоф тянулся, говаривали, от самих богов, смешиваясь с чудищами разномастными, мутантами да чародеями. Приукрашивали да привирали, кто ж так не делал, да вот только о чародеях в роду правдой было.
Юлиан Альфред был совсем еще малым, под стол ходил в просторной льняной рубахе, гонялся за голубями да изнывал от скуки во время уроков с домашними учителями. Юлиан Альфред был совсем еще ребенком, но уже знал, что мать свою тревожить почем зря не стоит. Не тогда, когда сидит она у зеркала в окружении десятков свечей с разрисованными на туалетном столике неизвестными письменами, шипя что-то на непонятном языке.
— Скажешь еще, Юлек, — хихикала Паветта, когда гостили они с матерью в графстве Леттенхофов. — Матушка твоя чародейкой не может быть. Смотри, красивая какая.
И матушка тот час же оборачивала голову к ним, тепло смотрела карими своими глазами и даже чуть улыбалась уголком губ, вполуха слушая бравые походы госпожи Калантэ. А Юлек мог только отрицательно головой мотать да убеждать, что не привиделось ему все со сна. Обыкновенно Паветта отмахивалась да спешила поиграть где в саду, спрятаться, а ему, бедному Юлеку, ищи! И Юлек спешил скорей за подругой, не замечая взгляда внимательного шоколадных глаз.
Няни сменяли одна другую по прихоти матушкиной, и он перестал считать да привязываться. Все равно рано или поздно из его жизни недолгой уйдут. Одна, правда, задержалась дольше обычного, будучи моложе да способней матушке пойти наперекор. Идуна убаюкивала неугомонных Аннели и Ангелу, сказки рассказывала да этикету учила. Юлиану нравилось слушать голос няньки, древнюю как сам мир колыбельную о реке, что помнит все. Юлиану нравилось учиться, слышать, как нянюшка хвалит за успехи, и даже матушкино хмыканье невпечатленное не отдавалось тянущей болью где-то влево под ребрами.
— Она любит тебя, Юлек, — заверяла Идуна. — Только показать сложно ей. Ты не переживай. Отец ведь тоже любит тебя.
Да, отец. Тема отдельная, не стоящая внимания. Отец, что пропадал на заседаниях, ходил на битвы, руководил крестьянами да ездил с матушкой на пиры да званные вечера. Отец, что любил запереться в кабинете своем, что-то усердно исследуя. Отец, что приходил после Идуны поцеловать их в лоб да рассказать об однажды увиденном ведьмаке.
Ох, истории о ведьмаках в доме их были излюбленными. Идуна, что рассказывала сказки им на ночь, только интереса подогревала, уверяя, что бабка ее однажды в ведьмака-то влюбилась.
— По самые красные уши, — смеялась Идуна, когда Иоанн начинал фырчать и стенать об очередных неинтересных историях любви, а Аннели не без помощи Ангелы запускала в него подушками. — Но ведьмаки не умеют любить, не умеют чувствовать.
— И я бы, и я бы так хотел, — восклицал Иоанн, выбираясь из-под горы подушек. — Любовь — это для девочек. Я, когда вырасту, тоже ведьмаком стану, чудищ убивать буду.
— Станешь-станешь, — улыбалась Идуна, трепля Иоанна по курчавым волосам. — Сильным, как они, смелым, хмурым и нелюдимым.
— И спасать будешь принцесс в беде, — Аннели упала на кровать свою и мечтательно вздохнула.
— Паветту, — Ангела залилась звонким смехом и попыталась отползти от вспыхнувшего Иоанна подальше, к Юлеку, что смеялся до в животе коликов от красноухого младшего брата. Идуна смеялась с ними вместе, пока время сна не настало, разложила их после по кроватям, напевая знакомую колыбельную, поцеловала каждого и ласково улыбнулась все никак не хотевшему засыпать Юлеку.
— А они правда-правда ничего не чувствуют? — Юлек устроился удобней, Идуна вздохнула грустно.
— Не знаю, Юлек. Поди этих ведьмаков разбери, немного их осталось, а оставшихся ненавидит люд.
— Но разве они не спасают их от монстров и голода? — Юлек нахмурился.
— Они отличаются, — Идуна присела на кровати край, сжала нежно ладонь Юлека в своих. — Глаза у них желтые-желтые, а при охоте чернее ночи, волосы белее снега, а за спиной у них меча два — для монстров и для людей. Люди боятся их, не понимают, а что они не понимают, то ненавидят и хотят уничтожить. Не будь таким, Юлек, хорошо? Не суди по внешности и впечатлению первому, ни к чему хорошему тебя не приведет это. Обещаешь, Юлек?
— Обещаю, — прошептал тихо Юлек, засыпая.
А на следующее утро матушка сказала им, что Идуна отправилась домой.
Он ворожбу с детства самого терпеть не мог.
Знал — матушка постаралась изгнать Идуну из дома их, боясь за тайны свои страшные. Отец не раз говорил им не ходить к матушке в покои, ночью особенно, говорил, увидите страшных монстров чердачных да подкроватных, что никакой ведьмак не спасет. Юлиан старше становился, читал больше, меньше боялся, меньше желал становиться графом де Леттенхофом — виконтом жилось тяжко, что будет, когда отец передаст ему титул?
Аннели замуж выскочила в свои пятнадцать и уехала так далеко, что более не слышали о ней; Ангела принялась за чародейства, а Иоанн отправился на службу к Калантэ, желая выслужиться и просить руки неприступной Паветты, что только хихикала на неловкие ухаживания младшего графского сына. Сам же Юлиан мечтал скорей из гнезда родительского сбежать в институт, точным наукам выучиться да прикупив лютню пуститься на приключений поиски.
Матушка выловила его на половине пути к покоям на верхнем самом этаже.
— Знаю я, что ты задумал.
— Матушка, — Юлиан вздохнул, одернул руку из цепкой хватки, поглядел мрачно. Так, чтоб весь воздух выбило. Умел это он, от матушки дорогой досталось. Не ворожба, не мечты стать королем Цинтры, а внешность мягкая да взгляд тяжелый, упрямого характера отраженье.
— Ты — наследник рода де Леттенхоф, на тебя вся надежда, — матушка оперлась о его локоть и направилась с ним в сады. — Женитьба — не то, о чем мы с тобой мечтаем, но с ней можно жить, ведь вы с Паветтой, помнится, друзья детства.
— Матушка.
— Брось матушкать мне, — отмахнулась она. — Я надеялась, в ворожбе ты преуспеешь, да отец твой не хочет, чтоб наследника его связывало что с ведуньями.
— Ты потому давала мне читать те книги, в которых я не смыслю, — Юлиан отчаялся сбежать. Матушка, если хотела, была жутко приставучей, вниманием не обделяла и всячески выхаживала, как овцу на убой. Юлиан мечтал в моменты те никогда виконтом не рождаться.
— Любви настоящей не существует, Юлек, — матушка, остановилась, в глаза заглянула. — Не живи сказками, ни к чему это. Мы с отцом твоим потому живём душа в душу, что уважаем друг друга.
— Да, матушка, — он только вздохнул в ответ.
Юлиан понимал, к чему все идет. И частые визиты друзей из Цинтры, и прогулки с Паветтой по садам, и выездки с отцом по делам графским, и приходы на ужины званные да балы, в которых Калантэ с дочерью присутствовали обязательно — они с Паветтой давно обсудили вероятность жизни бок о бок, составили договор и обещание дали все сделать ради отсрочки свадьбы, но шло все прахом против львицы из Цинтры и ее дражайшей подруги-чародейки-ведуньи. Юлиан понимал, к чему все идет. Потому после разговора с матерью уговорил отца отправиться в институт, где отучился на отлично и
сбежал. Лишился титула. Поздравил Иоанна в письме. С помощью Ангелы приобрел лютню. Назвался прозвищем, что дала Идуна. И запел баллады по городам, становясь бардом без роду и племени, свободным от жестких оков семьи графской, наследия великого и обязательств жениться на даме благородной, готовым найти столько приключений, сколь будет душе угодно.
мой дорогой Лютик.
Пишу тебе, ведь более мне не к кому обратиться. Опасения мои с каждым днем подтверждаются все больше, маменька собирается выдать меня лорду, а малыш не дает покоя. Боюсь, как бы маменька не заподозрила неладное и не заставила избавиться. Ох, Юлек, лучше б был ты здесь! Лучше б вышла за тебя, нежели за тех неотесанных вояк, что слова нежности не знают.
Ох, Юлек! Молю, прибудь. Никто не будет знать тебя, никто не заподозрит. Маменьке скажу, что барда выберу лично, ничего сделать иначе она не сможет. Я откажу, откажу им всем, а после правду расскажу. Я готова, Юлек, наконец открыться, доверить маменьке тайну. Будь рядом, прошу тебя, с тобой мне будет спокойней.
Коль не сменит маменька гнев на милость, прошу, помоги сбежать. Коль сбежать не выйдет, ребенка забери моего, пристрой у хорошей семьи, чтоб заботились как о своем. Помни, Юлек, обещал ты мне. Сдержи слово, молю, не оставь меня в беде одну.
Лютик отложил письмо, глаза на мгновение прикрыл и тяжко вздохнул. Паветта могла в самом деле быть до невозможности похожей на собственную мать. Он попробует по-другому.
В самом деле, когда это он шел подобно Геральту на таран, не ища окольных путей? Перо и бумага чистая, и слова складываются сами собой, пока гонец ждет терпеливо.
— Смотри, проболтаешься, — пригрозил Лютик, выпуская личную «маменьку» из души глубин. — Ответишь пред госпожой своей головой.
— Конечно, милсдарь Леттенхоф, конечно, — и поспешил удалиться. А Лютик упал обратно на стул, провел ладонью по лицу и вздохнул тяжко. Осталось самое легкое — уговорить Геральта охранять его на смотринах.
Легче не придумаешь!
***
Он не был из стаи волков, а выть хотелось неимоверно. От смерти отца не было так худо, от кончины матушки подавно. Сердце, глупое, мятежное сердце, дробилось на куски, крошилось в пепел и оседало горечью на языке. Злые слова будто клеймом выжженные в голове жгли глаза, не давали свободно вдохнуть. Он не был хозяином своей души, отдал её всю, чтобы смотреть, как растопчут будто грязную тряпку кухарки, выбросят и уйдут следом за воображаемой мечтой. Глупое, глупое сердце, зачем ты делаешь это, зачем страдаешь по тому, с кем быть тебе не положено? Зачем заставляешь делать то, от чего воротит сознание?
— Паршиво выглядишь, брат мой, — Ангела заламывает пальцы, смотрит внимательно. — Что сподвигло тебя на столь безрассудный поступок?
— Помнишь, как нянюшка Идуна говорила, что ведьмаки любить не могут? — Лютик глядит прямо на сестру, чуть обернувшись. — Права была Идуна.
— А маменька? — Ангела осторожный делает шаг, взгляд ее бегает от шкафа до туалетного столика к кровати и обратно к Лютику. Лютик хмыкает невесело.
— Любви настоящей не существует. Неужто видела ее в наших родителях? Йож и Паветта лишь исключение, подтверждающее правило. Нечего тебе делать здесь, Ангела, справлюсь сам.
— Что я Иоанну скажу? — Ангела, не сдержавшись, всхлипывает. — Юлек, молю, одумайся! Мы похоронили только отца, и мать в прошлую зиму. Не оставляй нас одних, ты только вернулся!
— Прости, ангел мой, — острие иглы переливается в свете свечей, бликами отражается в глазах, завораживает, манит скорым забытьем. — Я эгоист. И я слишком устал.
Легкий укол, а в глазах темнеет, веки свинцом наливаются и слух обволакивает пелена. Он будто тонет, только без боли, с одной лишь мыслью, что
любви настоящей не существует.
Он ведь с детства ворожбу терпеть не мог, но исправно учил, достигая тайно высот, все вычитывал да искал.
Кто мог знать, что заклятья древние рода де Леттенхоф однажды сгодятся.
