***
Война была последним из, на самом деле немногих, толчков Союза к полнейшему видимому (именно видимому заметьте) равнодушию по отношению к Третьей Империи. После её окончания, не дав возможности Рейху и коснуться своим костлявым пальцем курка «Люгера», отбив дуло от виска столь резким ударом приклада по в будущем сломанной по этой причине руке, Советы позволил как всегда некстати появившимся Соединённым Штатам подобрать его под себя в качестве трофея за победу в Мировой войне. Нельзя тогда было описать выражение лиц кузенов-немцев.***
— СССР, ты не можешь так со мной поступить, — возмущался Рейх, когда наполненный чрезмерным спокойствием славянин ощупывал молча изливающегося слезами Германию, почти уже официально ГДР, сидевшего у него на левом колене, изредка со скукой поглядывая на нациста. Последний не находил себе места, перемещаясь с места на место, противясь горящему желанию положить кости в горизонтальное положение и, желательно, навечно. — Ich verstehe nicht… (я не понимаю) К-как.? — его голос дрогнул, и он упёрся локтями в стол от боли в пояснице. — Что «как» Рейх? — Союз положил свою крупную ладонь на худую ногу парня, от чего того немного повело в сторону от уплывающего сознания, кажется, такими темпами он скоро его совсем потеряет. Его лоб нахмурился, а кожаную повязку — ничего, скоро он приедет к себе домой, покинув территорию "Холодной речки" , и прикажет соорудить для себя нормальную, качественную повязку с символикой союза на невидящий глаз — покрыло волнами от изменившейся мимики. — Тебе не кажется этот вопрос немного, ну вот даже не знаю, немного тупым? Нет? Мы уже говорили о том, что ты натворил, что из-за тебя произошло с моим народом, с народом Германии, — вслед за своими словами он свободной рукой взялся за плечо названного и выдвинул немного вперёд, как бы показывая, что вот он, здесь. — Этого мало для твоей капитуляции? Мне напомнить тебе, что ты проиграл как-бы, а? — он поднял бровь в ожидании ответа. Рейх не знал, что ответить. Сейчас, совсем обессилев, как и его кузен, он боялся, что если закроет глаза, то просто вырубится, что не было бы на самом деле так страшно, — он не боится, что Союз с ним что-то сделает, — если бы не факт, что скоро здесь должен появиться США, чтобы подписать с СССР…договор. Вот это пугало. Его глаза жутко болели, хоть в комнате и было довольно темно, и это сильнее клонило в сон. Ноги еле держали, но сесть он не мог по той же причине. От нервов от вытягивал нитки из бинта на сломанной руке. Его мозг вообще ничего сейчас не соображал. Его застилали обида и страх, боль по всему телу, стыд. Дыхание вдруг сбилось, а мысль уснуть начала казаться не такой уж и плохой, на самом деле. — Почему именно Америка? — подрывающийся голос был тихим, но достаточно слышимым для Советов. Германия зачем-то проскандировал этот вопрос несколько раз, ёрзая. — Не дам тебе точного ответа, ибо сам не знаю, на что ему сдалась такая гниль, как ты, но знаешь, что-то типа трофейчика, — он сказал это так, будто ничего ужасного в этом и не было, но Рейха как на повал ударило. — СССР, прошу! Не надо, — он резко дёрнулся вперёд падая на колени прямо перед Союзом, здоровой рукой сжимая подол его куртки. Германия с ужасом, чуть не свалившись с кресла, отпрянул назад, вжимаясь в плечо мужчины, тучно нависнувшего над его кузеном. — Пожалуйста, — лицо нациста сильно исказилось, пока он, в попытке сдержать слёзы, жмурился. — Только не Америка, СССР, только не он! Ты же знаешь, чего он только ни может со мной сделать. Сою-у-уз… — он поднялся выше, держась за ноги Германии, который чуть не захлебнулся, резко всхлипнув от страха. — Я сделаю всё, что угодно, но пусть я останусь с тобой. Ich will es mit dir machen, Union (хочу сделать это с тобой, Союз), — его ладонь опустилась вниз и резко легла на пах славянина, чуть нажимая. О каком здравом смысле могла быть речь в этот момент. СССР толкнул его достаточно сильно, чтобы он ударился головой и…да вообще всем, и даже проехался спиной по паркету пару метров, протащив за собой ковёр. Нацист приподнялся на локтях, украдкой глянув на стёртую до мяса ладонь, но тут же его придавило к полу широкой грязной подошвой, не давая вздохнуть. Вскочивший мужчина и не глянул на свалившегося с него младшего немца, не задумываясь, нанося Рейху удары ногой, конечно не изо всех сил, куда только попадёт нога: в живот, по груди, по рукам, которыми тот прикрывался. Особенно громко тот вскрикнул, когда совсем не мягкий мыс ботинка попал по сломанной руке. — Ты, сукин сын, думай, что несёшь! Где же твоя блядская гордость сейчас? Что, за столько лет так и не научился принимать поражение? — ещё один, последний удар приходится по челюсти, от чего Рейх скулит, что, к слову, являлось позорнейшим делом в их вражде. Союз присел рядом с ним, хватая за лицо и заставляя смотреть себе в глаза***
— Хей, Германія, чаму б табе не далучыцца да нас? (хей, Германия, почему бы тебе не присоединиться к нам?) — кричит через весь двор Белоруссия, не переставая хихикать. Ор остальных детей за ним почти перекрывает белорусскую речь. Германия пытается искренне игнорировать его до тех пор, пока парень не подходит к нему сам. — Ты ж ведаеш, што я бачу, што ты ігнаруеш мяне? (ты же знаешь, что я вижу, что ты игнорируешь меня?) — спрашивает он, но немец лишь усердно продолжает вчитываться в книгу. Немецкую книгу? — Адкуль у цябе гэта? (откуда у тебя это?) — спрашивает парниша и выхватывает её. Что-то военное, судя по картинке. У них запрещены были немецкие печатные издания, потому он и возмутился, собираясь уже побежать с этим открытием к отцу, но, развернувшись, он врезается в брата, валясь на землю. — Расія! (Россия!) — Отдай ему книжку, Белоруссия, — спокойно произносит русский, протягивая ладонь помощи, но когда ему протягивают руку, в которой и была книга, он выхватывает лишь её, оставляя брата на земле. Твёрдый переплет страниц заметно тяжелит руку, и пальцами он проводит по выгравированному узору. — Ты же еле понимаешь немецкий, зачем ты забрал её у него? — русский медленно садится на траву рядом с немцем и протягивает ему книгу, которую тот робко берёт и тут же утыкается в разворот на котором остановился. Но навряд ли он действительно продолжил читать. — Окуда ён яе ўзяў? Нам жа нельга чытаць такое! Калі бацька ўбачыць, то ён будзе… (откуда он ее взял? нам же нельзя читать такое! если отец увидит, то он будет) — Ну я ему дал её, — спокойным тоном перебивает белорусскую речь Россия, прикрывая на несколько секунд глаза. Тишина недоумения длится какое-то время. — Чаго? (мне действительно нужно это переводить?) — Я. Дал ему. Эту книгу, — чётко проговаривая слова, он облокачивается на дерево, на которое ещё до этого облокотился немец, чуть толкая его плечо своим. — Почему бы тебе не пойти к братьям? Смотри, вон Казахстан хнычет, — пытается отвадить от себя с Германией белоруса, но тот в силу своей упрямости продолжает. — Я сур’ёзна. Бацька будзе лаяцца. Ён пакарае вас абодвух… (я серьезно. отец будет ругаться. он накажет вас обоих) — но его прерывает уже настоящий плач ребёнка, и он так смотрит на Россию, как не смотрел на Украину, когда тот расскрасил его одежду чем-то вроде ягод, и клялся, что это был не он, с таким подозрением на этого вангующего засранца смотрел, может быть, только отец. Русский легко улыбается и угукает в подтверждение своим словам, мол, я же говорил, иди давай. И белорусс наконец оставляет их с немцем наедине. — Мне жаль… — жалостливо произносит парень, когда Белоруссия уходит достаточно далеко. — Ты говорил мне быть осторожным, и никому не показывать книгу. — Ещё я говорил тебе, что ты можешь говорить со мной на своём языке, — поддевает Россия и придвигается ещё ближе к парню, заглядывая в книгу, читая пару строк, и замечая, как тот тушуется. — Es tut mir leid… (мне жаль) — Ничего. Не стоит так много извиняться передо мной, я же ничего тебе не сделаю, ты знаешь, — он смотрит ему в глаза. — А что до книги — дык это ничего. Белоруссия в любом случае наябедничает. А тебе отец ничего не сделает. Не посмеет, — в ответ ему несколько секунд тишины. Германии требовалось время, чтобы полностью перевести речь, и услышанную, и ту, которую он собирается сказать. — А тебе? — по привычке на русском спрашивает он. — Was ist, wenn er dir etwas antut? (что, если он сделает что-то с тобой?) — Да что он сделает то? Изобьёт? — усмехаясь, отвечает русский, заворачивая рукав рубахи. — Ха, мне ли привыкать! — он показывает исполосованные шрамами и разукрашенные синяками запястье и низ предплечья и смеётся, совсем-совсем искренне, что приводит парня рядом с ним в полнейшее недоумение. — Мало ли я получал линейкой по запястьям, хи-хи. Россия смеётся. Сейчас он смеётся по-настоящему, не так, как когда рядом с ними кто-то есть. И его глаза в этот момент начинают отражать блики солнца и лицо немца, будто темнота его ежедневного равнодушия смывается слезами радости. У Германии же от этого наворачиваются слёзы грусти и печали, ему становится так жаль этого русского парня, единственного, может быть, понимающего его, позволяющего быть собой, как не было жалко своих солдат во времена войны. И русский, не снимая улыбки, обнимает его, повторяя, какой же тот дурак, хотя у самого уже льются слёзы совсем не от смеха. Он прижимает его к себе, сгибая ноги в коленях по сторонам от него, и позволяет стянуть круг рук на своей груди и уткнуться раскрасневшимся лицом в рубашку, смачивая её слезами и слюнями, что не мог удержать совсем уже разрыдавшийся немец. Они долго ещё лежали под тем деревом, почти до самой темноты. Россия читал вслух книгу, свободной рукой поглаживая лежащего головой на его животе парня по волосам, а Германия иногда поправлял — по просьбе самого славянина — неправильно произнесённые слова, не смея выпустить из пальцев пояс его рубахи. Они пропустят ужин, за что русскому потом определённо влетит, но он не побоится скрасть с кухни всего, что только под руку попадётся. И спать они будут вместе, заперевшись в отдельной — по понятным причинам — комнате немца. Это были очень тёплые отношения, совсем не как между сводными братьями, но их это не особо волновало. Они лишь знали, что кроме них никто и не поймёт этой немецкой, чуть прерывающейся сильным акцентом со стороны русского, речи, так что не стоило бояться, что кто-то узнает их будущие совместные секреты. — Alles wird gut, Deutschland… (всё будет хорошо, Германия)***
— На колени, — голос размеренный, спокойный произносит приказ, как тут же после него воздух разрывает свист стека и сдавленный стон боли. Не по собственной воле, немец всё же валится на колени, чуть не падая из-за невозможности держать равновесие, ведь руки связаны за спиной, одно клено он выставляет вперёд. Тут же на его худую ногу опускается лакированный ботинок, обтирая об чёрную ткань брюк, видимо, пыль — навряд ли американец куда-то выходит в такой обуви. — Я же попросил сначала нормально, — каблук с силой надавливает на ногу, прокручиваясь. Слышится хруст ткани. — Но ты же никогда не хочешь по-хорошему, — парень так же опускается на пол, раздвигая свои колени шире и ставя их по обе стороны от бёдер, на которые усаживается. Ёрзает, подползая ближе, буквально садясь на его никак не реагирующее на это достоинство. Если бы они не спали до этого, то он даже подумал бы, что у того его попросту нет, ну или, в крайнем случае, он импотент. — Мне же потом перед союзом стоять стыдно будет — обещал за неделю управиться, а сколько мы с тобой уже вот так вот возимся? Империя молчит, и скорее всего, не из-за намордника на его лице, а чисто из упрямости. Его глаза уже не так стреляют злобой, как первые недели три — четыре, но любить за это время американца он точно не стал, даже ни на грамм, а желание выебать его было совсем не романтическим. Он оголённым торсом чувствует жар чужого тела, может чуть полного, или крупного — непонятно. В сравнении с немцем, он явно был крупнее. Поэтому нацист всё ещё здесь? — Тебе же нравится мой подарок? — спрашивает парень, просовывая пальцы меж прутьев и поднимая намордник вверх, заставляя нациста оголить шею. Сначала нежно гладит по ней, но резко впивается ногтями и дёргает, сдирая полосы кожи. Его уши ласкает утробный рык напряжённого горла, и улыбка на его лице не сулит ничего хорошего. — Специально для тебя подбирал, — ты же у меня привередливый, — произносит он куда-то под затылком, неприятно опаляя теплом низ скальпа, цепляет коготками ремни, натирающие бледную кожу. — Качественная кожа, специально для немецких овчарок, — смеётся. — Или ты только для Союза был послушной псиной? — Америка льёт издёвками, но в ответ не получает больше, чем тяжёлые вздохи, сопровождающиеся хрипом дыхания. Но когда его это останавливало, чёрт возьми? Штаты толкает Рейха грудью вперёд, от чего тот валится на спину. Ногу почти тут же сводит судорогой, и он пытается вытащить её из-под туши американца. — Больно? — спрашивает Америка, и на его лице отражается почти искреннее удивление. Он отодвигается чуть назад, ближе к коленям, чтобы у того ничего не получилось. — Ножку свело, да? Как жаль, — он улыбается и встаёт, не убирая давления с чужой ноги, в итоге встав на неё. Только он хотел съязвить, сказав, как жаль ему, что он не может ничем помочь, но у Империи получается выдернуть ногу и выпрямить её, с громким выдохом переваливаясь на бок, тут же чуть не вскрикнув от резкого и сильного удара плетью. Штаты даже пояснять не стал, раз за разом нанося тому удары по бокам и спине, разрывая кожу. Он выплёвывал грязные ругательства и плевался в буквальном смысле, харкая на лицо и в раскрывшийся от боли рот, чаще всё же попадая по железке. Америка был вспыльчивым демократом. Не поднимая немца с пола, Штаты резко дёргал его брюки, в немного неудачной попытке сразу снять их. Он возвышался над ним с плетью, стягивая нижнюю одежду так, что тот изодранной спиной катался по полу, раздирая её ещё сильнее, и пачкая паркет в крови. В глазах Рейха таился испуг — резкие рандомные движения американца пугали. Он лежал на полу полностью голый и без возможности защищаться, а между ног стоял, буквально, насильник, снимающий с себя одежду. Раздевшись, Америка вновь взял в руки плеть, исполосовывая теперь ужё бёдра. Нацист видел, в какой ярости был парень, чувствовал, как его ноги превращаются в кровавое месиво, и осознавал, что никогда прежде он не видел его таким. Хотя это явно не было тем, о чём о сейчас должен был волноваться. Сев на грудь, единственное, что осталось целым у немца, Америка схватил его за решётку намордника, притянув к себе. — Ты это, блять, чувствуешь? — кричит Штаты ему лицо, ударяя о пол головой и снова притягивая к себе. — Так будет повторяться раз за разом, пока ты, гниль ты собачья, не поймёшь, — удар. — Кто здесь, — ещё один. — Хозяин, мать твою! — он откидывает его от себя, тыжело дыша и возвышаясь над ним, уперев руки по обе стороны от головы. — Ты меня…ха-а, понял? ах, — запах перегара и пота бьёт в нос Империи, и он кивает, еле мямля «Да» на английском. — Отлично, — запыхавшимся шёпотом призносит американец и улыбается, раздвигая его ноги и забрасывая себе на плечи. — Значит ты будешь хорошей сукой. Рейх судорожно повторяет английское «Yes», слабо осознавая происходящее. Кровь со лба, висков заливала глаза, затылок горел, а нос, каким-то образом, кажется, оказался сломан, хотя, казалось бы, это невозможно с намордником. Он лежал в луже своей крови, и если когда-то он уже так говорил, то он забирает свои слова обратно, ведь сейчас под ним была действительно лужа его собственной крови. Он знал, что американец делает с его телом, но не чувствовал ни жёстких толчков, ни того, как длинные его ногти раздирают, оставшиеся от плети, раны на спине. Они противно скрежетали по мясу, как кожа по мокрому стеклу. Подавленность. Ему было очень больно, и он даже не понимал, где именно, на душе, или в теле. Просто… он жалел, что не успел тогда выстрелить. — Ja, ich werde, ich werde, ja… (да, я буду, я буду, да,)***
— Хи-хи, тише, дурачок! — Я то чего, сам хохочешь на всю дачу, — смеялся Россия, заталкивая его в комнату и валя на кровать. — Подожди, дверь закрою, — шепнул он и попытался встать на пол, но его затянули обратно в поцелуй. Германия ластился под его руками, вжимая лицом в себя за шею, не давая вдохнуть полной грудью. Кусает его губы и щёки, пропускает сырые после улицы, где идёт дождь, волосы между пальцев, чувствуя их холодок. Такое наслаждение чужим мокрым телом, нестерпимо. — Mach die Tür zu, (закрой дверь) — произносит он, когда Россия уже стянул с него штаны и бельё, взяв в руки горячий член, ногой отталкивая его от себя, упираясь в лицо и нечаянно попадая пальцами в чужой рот. Русский кусает их, и заливается с немцем смехом, вставая и направляясь к выходу. — Ну конечно, именно сейчас, — бубнит парень, но вместо того, чтобы закрыть дверь, выходит из комнаты совсем. Германия негромко зовёт его, но тот не отзывается, и он с недоумением принимает сидячее положение. Ждёт пару минут, а потом поднимается с кровати и, захватив рубашку русского, выходит из комнаты, озираясь — в доме всё ещё находились некоторые братья России, и он не мог позволить себе показаться им голым. Медленно по стеночке и очень быстро перед дверьми он скользил по коридору, двигаясь — по интуиции — на кухню. Не угадал. «Hölle, Russland, wo bist du?» (чёрт, Россия, где же ты) — думает он и оборачивается, тут же чуть не вскрикнув, резко ещё ниже натягивая итак большую — русского — рубашку. Перед ним, буквально, чуть ли не впритык, стоит маленький Казахстан, с интересом рассматривая искусанные костяшки рук немца, сильно сжимающего ворот единственной на нём одежды. — Чего это ты тут ищешь, м? — спрашивает ребёнок, заглядывая за парня на кухню и возвращаясь обратно. — Ох, эм, я, — медлит Германия, взглядом замечая движение на лестнице и злобно уже смотря на русского, что с некой сконфуженностью смотрел на происходящее. А что он сделает, подойдёт, тоже наполовину голый, и уведёт немца в его же комнату, в которую он уже давно впрочем-то переехал от родных братьев, но это как-то сейчас вылетело из головы? Но чёрт, Казахстан же ребёнок, не понимает ничего, разболтает ещё за ужином о том, как два их любимых братца полуголые уединились в комнате. А зная этого ребёнка, Россия уверен был, что из уст того это прозвучит именно в плохом смысле. Хотя это правда. — П-просто хотел перекусить, но…что-то расхотелось, — выпаливает парень и давит невинную улыбку, на которую поведется разве что дурак. Или Казахстан… — Не хочешь больше есть? — спрашивает он, гладя пустой живот. Германия и сам хотел есть, до жути, но не так, как русский. Он знал, что тот всегда даёт ему больше, чем себе, больше, чем следовало бы, но никогда не сознается. — Ясно, — ребёнок опускает голову, и кудрявые волосы закрывают его маленькие чёрненькие глазки. — Ну я тогда пойду, — больше скорее спрашивает он, чем утверждает, но и вправду идёт в сторону выхода, поправляя самодельные крылышки, на верёвке прикреплённые к спине. Немец облёгчённо выдыхает, топая босыми ногами, быстро-быстро бежит к русскому, заскакивая на него, обнимая руками за шею и обхватывая ногами за пояс, тут же совсем немного жалея об этом, ведь он ударяет я своим «заветным» оголённым местом. — Narr, wo warst du? (болван, где ты был) — спрашивает шёпотом он, вжимаясь лицом в шею и слабо покусывая. — За цветочками тебе ходил, — отвечает РСФСР так, будто ничего сейчас на самом деле не произошло. В подтверждение словам, перекинув руку с букетом чего-то очень сильно пахнущего через плечо парня, тычет им ему в щёку. — Видишь? — слабо и устало улыбается. — Gott, ernst? Wozu, (боже, ты серьёзно? зачем) — смеётся ГДР, потираясь об букет, царапаясь, но продолжая тереться, пытаясь впитать любимый русским — а значит и им самим — запах. Тот ему не отвечает, и уже через минуту они оказываются в комнате. Россия скидывает парня на кровать, нависая сверху, уперевшись рукой с букетом справа от его головы, тут же переводя её на тело. Он резко распахивает рубашку, почему-то тяжело выдыхая, смотря несколько секунд на представшие перед ним рельефы. Дыхание немца так же сбилось, и от падения спиной, и от чувств переполняющих. Русский недолго держит дистанцию, с силой вжимаясь в чужие губы, чувствуя, как сгибаются их носы, утыкаясь друг в друга. Кончик носа Германии всегда был мягким, что странно, учитывая его костлявость и худобу в целом. РСФСР всегда дразнил его по этому поводу. — Komm schon, (ну же) — выдыхает немец в поцелуй, ладонями сжимая щёки парня, большими пальцами ног поддевая и спуская сидящие на тонких бёдрах на слабой резинке штаны, легко скатывающиеся на пол. Россия помогает себе ногами, переступая штанинину и ставя колено на кровать. Встав обеими ногами, он берёт парня подмышки и перетаскивает его выше к подушкам. Тот всеми силами возобновляет поцелуй, как только губы партнёра оказываются в доступной близости. — Ich sehe, du bist bereit, (вижу, ты уже готов) — ухмыльнулся русский, и Германию пробило дикой дрожью, казалось, будто он сейчас же кончит от этого немецкого говора с жутким русским акцентом. Он ловил нереальный кайф, слыша это. Хотел слушать больше и больше. Хотел кончить от одних лишь слов, от одних ласковых прозвищ, от приказов. Он лежал под славянином, весь раскрасневшийся в лице, ушах и груди. Кое-как вытащив руки из рукавов рубашки, он продолжал притягивать к себе парня, что из своей упрямости целовал его в щёки, в нос, в шею, но не в губы. Русский гладил парня нежными, но быстрыми движениями с талии на плечи, с плеч — на талию и бёдра. Оглаживал живот, большими пальцами вдавливая внутрь. Ими же теребил соски, что не равномерно, один за другим твердели. Германия тоже касался его груди, ладонями проскальзывая под расстёгнутую рубашку, острыми ногтями царапая горячую, грязную и потную спину, после чего под ними оставалась грязь. Хотя его спина тоже горела, отчего он прогибался в ноющей пояснице, прилипая к прессу партнёра, потираясь уже эрогированным членом чуть выше русского. Он попытался зацепиться за его талию ногами, но свалился обратно на кровать. Разочарование. Но он получает наконец полноценный долгий поцелуй, простой, но чувственный. — Okay, okay, fangen wir an, (ладно, ладно, давай начнём) — шепчет он и упирается в кровать возле головы немца лбом, освобождая руки, чтобы огладить ими чужие бёдра, поднимая их вверх, но ноги немца всё равно спадают, когда он придвигает его копчиком на свои колени. В окно бьётся птица! — Oh mein Gott, — выдыхает Германия, приподнимаясь на локтях и смотря через плечо, но тут же возвращается взглядом к РСФСР, когда тот вводит в него два больших пальца, разводя их в стороны. Он дёргается вперёд, цепляясь ногтями за руку парня, но тут же падает назад, утробно мыча. — Oh mein Gott, — повторяет он, но уже томно, следом с хрипом вдыхая воздух. Обломанными ногтями Россия царапает его кишку изнутри, чуть ли не разрывая сырое от смазки кольцо мышц слишком резким разводным движением. Немного более чем через полминуты он вводит указательные и средние пальцы обеих рук, так же резко растягивая и глубоко ими проникая. — Вот так, — тянет русский, убирая руки и прикладывая член между ягодиц, потираясь, измазываясь в смазке. Даже несмотря на то, что происходило, он оценивал, казалось бы, совсем не важные в этот момент мелочи. Сейчас ещё был день, а заниматься сексом в после обеденное время как-то…ну вот вообще как-то; Германия выглядит слишком раскрепощённо, что ему не свойственно; внизу что-то бухнуло, а в сердце ухнуло; цветы, принесённые им, свалились на пол; он всеми силами забывал про бутылёк масла под матрасом. Зачем-то, на секунду он головкой своего члена касается головки немецкого. На бёдрах немца есть растяжки. Откуда, мать? РСФСР снова вводит большие пальцы, «открывая» проход и входя, отмечая желанный какое-то время жар кишок. Не делая и пары толчков, он хватает парня за руку и притягивает к себе, принуждая принять сидячее положение на своих коленях и насадиться ещё глубже самостоятельно. ГДР пошатывается, тут же немного приподнимаясь на ногах, давая себе чуть привыкнуть, но когда хватается пальцами за славянские плечи, его опускают вниз, сжав жёсткие ладони на тазовых костях. Он выгибается, выпячивая грудь и прижимаясь животом к прессу русского, прилипая к нему потной кожей, и звонко стонет, особенно, когда Россия сжимает губами представший перед лицом сосок. Они жмутся друг к другу, чуть ли не через секунду отрываясь, чтобы пустить холодок свежего воздуха меж разгорячёнными телами. Стонут, вышёптывая слова любви и комплименты. Двигаются невпопад, а Германия расцарапывает спину РСФСР. Хотя и русский не отстаёт, вместе с членом просовывая в его анус пальцы, чисто по фетишу. Они меняют позу, отдавая честь быть снизу славянину, а немец удобнее усаживается сверху, всё же не освободив свою задницу от лишних пальцев, но теперь свободно целуя партнёра. Как ни странно, но целоваться в этой паре больше любил всё же Россия, но спокойно, чувственно вжимаясь в губы и мягкий нос. Германия же хотел страсти, которую и так получал сполна в самом процессе, но требовал больше. Сказывалось проживание в советской семье до сближения с русским. Последний и против то не был особо, но выделиться то надо среди всей их серой бытовой жизни. ГДР тянет Россию за плечи, заставляя подняться, а сам откидывается на спину, отодвигаясь к подушкам и вытягивая ноги к лицу русского. РСФСР берётся за его икры, ладонями ведя ниже, к себе, сжав пальцы на лодыжках, целуя ступни, не отрывая взгляда от партёна. Немец смеётся, пытаясь одёрнуть ноги, извивается от щекотки, но тщетно — славянин сильнее. Он притягивает к себе парня, раздвигая его ноги, и смотрит в глаза улыбаясь. — Verdammt, wie schön du bist… (чёрт, какой же ты у меня красивый)***
— Рад снова с тобой встретиться, СССР, — как по зубрёжке, монотонной английской речью произносит немец, когда США закрывает дверь за ним, уходя по своим делам, бросив перед уходом что-то вроде: «Вот, посмотри, Союз, что я сделал,» — не переставая давить отвратительную лыбу. Русский не ответил. Здесь, на «Холодной речке» в этот день бушевал шторм на море, граничащем с данной дачей. Советы недоумевал, когда же, в какой именно момент за сорок пять лет своего правления он позволил Штатам узнать местоположение своей самой секретной из пяти резиденции? Неприемлемо! Но что упущено, то упущено — американец уже побывал в его кабинете, и осадок от его визита остался неприятный. Рейх стоял посреди кабинета, в ожидании то ли приглашения сесть, то ли хотя бы ответа на приветствие. Неприятная ситуация. — Привет, Рейх, — всё же отвечает Советы, осматривая давнего врага, в последний раз выглядящего подавленно и растерянно, а сейчас…да почти так же, только более ухоженно и с показушными холодом и равнодушием. — А, точно, — ударяет себя по лбу. — ФРГ, верно? -Да, — отвечает Империя и поправляет слабо затянутый на совсем тонкой талии пояс. — Не говори на этом языке в моей резиденции, — морщится советы, потирая висок. Погода за окном становилась хуже, Америка, надеялся он, утонет в грязи его лесов. — Хорошо. — И не на этом. — Какой пожелаешь, — произносит немец всё же на русском языке и поправляет уже пальто. Ему явно не было комфортно стоять перед ним, хотя с другими странами такой проблемы не было. — На казахском можешь? — улыбается Советы, складывая руки лодочкой перед лицом. — Мен қазақша сөйлей аламын, (могу говорить на казахском) — улыбается в ответ Империя, беря себя в руки и наконец проявляя свою независимость и хладнокровность. Он изменился. Его так учили. — А на турецком? — Ve türkçe konuşabiliyorum (и на турецком могу). — Хорошо, — брови славянина сдвигаются в задумчивости. За окном сверкнула молния, а ворвавшееся дуновение ветра гасит свечи на его столе, оставляя в комнате лишь естественный свет серого неба из единственного окна. Какая ирония. — Хорошо, хочу немецкий. Говори на нём, — проговаривает он грубым басом и небрежно указывает рукой на кресло перед немцем. — Садись, чего стоишь. — Gut wie du willst, (хорошо, как пожелаешь) — соглашается Рейх через какое-то время, проговаривая на уже почти забывшимся за десяток лет языке. — Vielen Dank, (большое спасибо) — благодарит он и садится, снова поправляя воротник пальто. В кабинете снова устанавливается тишина. СССР изучающе смотрит на немца, ровно сидящего перед ним, ещё ни разу за день не встретившегося с ним взглядом. Смотрит во что тот одет, какая теперь у него причёска, как изменилась острота его скул, то ли став острее, то ли нарисованная макияжем. Чёрная водолазка на нём закрывает шею, а на сложенных на коленях в замок пальцах виднеются длинные чёрные ногти. Чёрная чёлка на половину лба идёт ровно по линии брови, остальное зачёсано назад. Серое пальто свисает до колен, на талии дважды обмотанный бардовый пояс по периметру обхватывает такую тонкую талию, толще которой, кажется, будут два предплечья русского. Через тональник на и так бледной коже видны синяки под и на нижних веках и морщинки по уголкам глаз. Что произошло за эти года? — Итак, — наконец произносит Союз, оборачиваясь в пол оборота и доставая из стенки Армянский коньяк и два стакана, со стуком поставив их на стол. — США же не просто, чтобы похвастаться тебя сюда привёл, — откупоривая крышку бутылки, он исподлобья смотрел на сохраняющего спокойствие парня. Янтарная жидкость наполовину заполнила два стакана, и он шумно поставил один прямо перед немцем. — Зачем? — Er sagte mir, ich solle etwas von dir herausfinden, (он сказал мне выведать у тебя что-то) — надменно улыбаясь отвечает Империя, поднимая одну бровь и откидываясь на спинку кресла, пальцами сжимая верхушку стакана и поднимая его, цокая ногтями. — Überrede dich zu einem Schnäppchen, (убедить тебя в выгодной для него сделке) — продолжает он, плеская стеклянный коньяк. — Kann verführerisch sein, (может быть, соблазнить) — заканчивает и смотрит на губы Советов, расплывающиеся в усмехающейся улыбке. — И ты так спокойно говоришь мне об этом, — констатирует СССР, в раз заливая в себя алкоголь. ФРГ отпивает немного, притупляя губами — воспитание, как никак. — Это не должно было быть, там, например, секретным замыслом, а? — глухо смеётся славянин и наливает себе ещё, покачивая головой. — Du bist kein Narr, (ты же не дурак) — противно поучительным тоном тянет немец, тоже наклоняя голову. — Sie würden das verstehen, (ты и так бы всё понял) — заканчивает он и опрокидывает голову, вливая в горло обжигающую жидкость, чтобы не чувствовать потом её на языке. Да, так делают только необразованные советские люди, да. — Посмотри мне в глаза, — неожиданно разочарованно произносит Союз, отставляя стакан в сторону. Немец колеблется, не хотя встретиться с упирающимся глаза-в-глаза взглядом. — Рейх, посмотри, давай, — разводит руки в стороны и чуть наклоняется, чтобы оказаться в поле зрения сидящего наискось к столу парня. — Тебя же перевоспитали так, чтобы ты бесприкословно выполныл приказы «клиентов», да? Я хочу, чтобы ты посмотрел мне в глаза. — Er sagte mir, ich solle von eurer militärischen Kampfbereitschaft erfahren, indem ich mit dir trinke und schlafe, (он сказал, чтобы я разузнал о вашей военной боевой готовности, выпив и переспав с тобой) — произносит Империя и поворачивается, устремляя взгляд навстречу русскому. — Mein Name ist die Bundesrepublik Deutschland, abgekürzt — Deutschland. Von nun an, Bitte rufen Sie mich das, (моё имя федеративная германская республика, сокращённо — ФРГ. впредь прошу называть меня так) — чеканит он, не отрывая взгляда от глаз_а СССР.***
— Hölle, (чёрт) — бурчит себе под нос немец, когда его рука подгибается и он чуть не грохается лицом об пол. Он стоит коленями на подлокотниках кресла задом кверху, одной рукой держась за ногу славянина, второй упираясь в пол, пытаясь нормально отсосать, но даже в рот взять полностью не может. Обычно он сделал бы это искусстно, но…к таким условиям даже он не был готов. Невероятная ситуация, если честно. Советы разрабатывает его анус языком, сняв повязку и вжимаясь лицом между ягодицами, издавая непозволительно извращённые и мерзкие, как казалось Рейху, звуки причмокивания и чавканья, громкие вдохи и ахания. Лицо нациста горит, и он не знает, то ли от положения «вверх ногами», где кровь сама приливает к голове, то ли от стыда. По прихоти американца, он спал со многими, и там часть была даже не странами или республиками, так что, казалось бы, давно уже привык к этим неразборчивым связям, но стоило ему вновь встретиться со своим бывшим любовником и всё, все десять лет в сучках демократа чуть ли не смыты в унитаз. Точнее в славянский деревянный туалет на улице, душный, вонючий и забитый мухами. Обидно невероятно. Голова уже кружится от этой позы, а неожиданно резко прилившее возбуждение лишь делает хуже. Дополнительная стимуляция члена со стороны русского подбивает сдаться, и он сильнее выпячивает зад, уперевшись грудью в ноги Советов, вцепившись в них ногтями. Колени спадают с подлокотников, а анус непроизвольно сжимается от не привычных ощущений. Союз ведёт ладонями по его груди, сильно сжимая на несколько секунд соски, продолжая оглаживать до плеч, пока не ухватывается за них и не притягивает тело к себе плотнее, чуть ли не вгрызаясь в кольцо мышц и во всё, что вокруг. Немец выдаёт болезненное оборванное «а» и упирается лицом между чужих колен, покусывая угол кресла и пуская слюни. Нет, США не давал ему таких ущущений. Боль — да, перевозбуждение от всратых амфитаминов — да, но никак не ласку или осторожность в отношении. СССР толкает его, и через бок он переваливается и валится на пол, уже там кончет, с ошарашенным взглядом и еле слышны скулежом изливаясь на пол и себе на живот. Он сжимает волосы на голове, смотря в потолок и тяжело дыша, его грудь высоко поднимается, пестря выпяченными сосками. — Слабовато как-то, тебе не кажется? — спрашивает мужчина, намекая, чтобы тот поднимался. — После стольких лет сучкования под Евросоюзом я ожидал от тебя большего, — говорит он, со слабым недовольством исподлобья смотря, как немец поднимается, пошатнувшись. Парень встаёт перед ним, сцепив руки вместе спереди, как бы невзначай прикрывая совсем чуть-чуть опавший стояк. Союз протягивает вперёд руку, приглашая нациста сесть себе на ноги, подвинувшись немного ближе к краю кресла, чтобы тот мог вытянуть колени ему за спину, оказавшись ближе задницей к его паху. ФРГ ничего не отвечает ему. Империя насаживается на него не то чтобы медленно, но не спеша, раздвигая рукой ягодицы. Слабо выдыхает, когда на зауженную талию ложатся крупные грубые ладони, и инстинктивно оборачивается, встречаясь с пристальным, почему-то обиженным, как ему показалось, взглядом, тут же отведя свой в сторону. Смотрит на свой живот, через кожу которого чуть ли не прорисовывается головка советского члена. Смотрит в другую сторону опять и видит глубокий рваный шрам в виде свастики на предплечье русского. Да твою же мать. Закрывает глаза вовсе, задрав голову и глянув в потолок. Хоть тот не пестрит напоминанием о том, что вспоминать не хотелось, хотя какое там — не пропадающий в небытие объект сейчас трахает его таким славянским членом, какому не ровня все Евросоюзские члены вместе взятые. — Verdammt noch mal, (да чтоб тебя) — вырывается у немца, когда его опрокидывают на стол, входя глубже. Сейчас в него буквально вдалбливаются, но ласкают, разминая плечи и спину в общем, растирая мышцы. Целуют шею и затылок, гладят грудь, несильно между пальцев зажимая соски, прижимаются широкой грудью, грея. Среди непроизвольно выбивающихся сильными и глубокими толчками звуков проносится долгий, блаженный стон-выдох, будто высказывая всё скопившееся, но сдержанное доселе. — Хорошо тебе? — спрашивает СССР, притянув к себе уткнувшегося в локоть лбом парня за волосы, косаясь его щеки раскрытыми губами. Тот лишь незаметно для него косит на него глазами, тоже раскрывая рот в немом стоне. Завернув руку назад, хватается за край стола, упираясь локтём в рёбра мужчины. Союз отпускает его и увеличивает темп, ритмично шлёпая тазом по ягодицам. — Не молчи, — просит он, и нацист действительно перестаёт сдерживаться, выкрикивая в голос, иногда прерываясь чуть ли не на рыдающие стоны. Рейх чувствовал это движение внутри, чувствовал на какой именно глубине заканчивается головка советского члена, чувствовал давление на стенки ануса. Всё невероятно нравилось, передавалось импульсами в мозги и в собственный пах, что временами зажимался между самим телом и деревянной поверхностью, что причиняло на какое-то время боль, тут же затихающую. Чувствовал пот на пояснице, заднице, бёдрах. И чужой пот тоже чувствовал так же отчётливо, как и запах коньяка в стакане, оказавшемся совсем недалеко от его носа, так, чтобы он учуял. Он пытался выбросить все сомнительные мысли из головы, сосредотачиваясь на толчках, но идея, что со спины он выглядит как-то не так не оставляла его. Хотелось казаться безупречным. Мальчиком без изъянов, каким он был всегда для «клиентов», но сейчас это не давалось легко под моральным напряжением. Горло надрывалось от криков. В какой-то момент он подловил себя на мысли, что кричит громче, чем следовало бы. Подсознательно. С шумным стуком Советы упирается ладонями по сторонам от парня, наклоняясь к нему, прогибаясь в спине и выпячивая лопатки. С рыком он вжимается в него с такой силой, что тот шипит от боли от чуть ли не вошедшего угла стола в его бёдра и пах, и кончает. Пару секунд погодя из Рейха выходят, и он с тяжёлым дыханием разбирает свои мысли, смотря куда-то вперёд в пустоту. Он чувствовал, как сперма вытекает из него и течёт по бёдрам, и как смазка с его горящего возбуждением члена капает на пол. Он оборачивается, сморя на довольного в лице русского. — Аber, (но) — фашист нечаянно ловит его взгляд и отворачивается, сведя брови, смотрит на деревянную поверхность, проводя по ней пальцами. Сомнение, стоит ли говорить. — Aber das habe ich nicht einmal getan, (но я даже не кончил) — обиженно всё же вырывается совсем тихо из его рта. На грубое хихикание он снова оборачивается. — Кто же тебе сказал, что мы закончили, а? — смеётся Союз и кладёт ладони на спину немца, ведя ими до плеч, сжимая и массажируя. Тот шумно выдыхает, расслабившись. Видимо, смысл слов русского до него дошёл не сразу, ведь он вскрикивает, когда его переворачивают на спину. Стакан с коньяком оказывается в руках Советов, а после и сама жидкость уже льётся по рельеву тела ФРГ: по животу, груди и, на конец, по лицу. Нацист стонет от боли, зажимает глаза руками и пытается сесть, но СССР не позволяет ему, придвинув к себе ближе, входит, резко насадив на всю длину. В раскрытый рот партнёра он заливает остатки жидкости, половину проливая, но тот давится ей, всё же принимая более вертикальное положение. Прищуриваясь и не синхронно моргая, немец пытается разглядеть лицо и тянет руки вперёд, чтобы уцепиться за плечи. Русский придерживает его за спину, прижимает к груди, сдвинув на край стола, и начинает набирать темп, отвлекаясь местами на противно стекающую его же холодную сперму по ногам. — Ну, — тянет он, оттягивая одну костлявую руку от слезящихся глаз. — Перестань, — произносит тихо и утыкается носом во взъерошенные волосы. Ногти раздирают кожу на ягодицах парня. От его помеси нежности и жестокости Империи жутко. — Hör selbst auf, (перестань сам) — язвенно отзывается немец и выпрямляется, обнимая славянина за шею, протирает свои глаза уже через его голову, положив свой подбородок на сильное плечо, но мужчина отстраняет его, смотря в лицо. Лицо было раскрасневшимся от потираний и жжения; на щеках чёрные разводы туши, смешанной с тональником; глаза красные, еле приоткрытые и наполненные слезами, что так же продолжали размазывать всю намешанную грязь на его лице. Он прикрывался рукой, не хотя, чтобы русский видел его в таком виде. — Где же обещанное Штатами? — отводя в сторону по актёрски глаза, спрашивает СССР. — Мне казалось он сделает так, чтобы ты смотрел в глаза как только окажешься под кем-либо, а не так, что ты даже мне перестанешь смотреть в глаза, — реплика остаётся без внимания, и он сжимает пальцами щёки нациста, направляя лицо к себе. Тот немного медлит, но всё же поднимает на него взгляд, правда, почти ничего не видя за пелиной слёз. Для него Советы сейчас выглядит слишком надменно, а может это ракурс такой. — Вот, — одобряет Союз и вжимается в его губы. — Sie haben dieses Privileg verloren (ты потерял эту привелегию)***
— Я тут заметил, Россия, — твёрдым голосом, вопреки своим же запретам и принципам, начинает глава семьи в середине обеда, не отрываясь от тарелки, лишь сверкнув мутными глазами из-под густых бровей. Бряцание ложек по посуде со всех сторон тут же затихло. — Что в последнее время ты очень дружен с Германией, — его локоть опускается на стол и он разворачивает свою ладонь, как бы показывая на очевидное. — Я бы сказал — не по-братски, — доводит, казалось бы себя, до мысли он и поднимает голову, осматривая в миг опустивших взгляды детей. Но РСФСР прямо смотрит прямо на него, краем глаза замечая, что немец рядом с ним сжался весь, потому кладёт свою руку ему на колено. СССР не замечает, а может только вид делает, что этого не было, но наконец тоже смотрит ровно на собеседника. — Есть ли то, что мне стоит знать? — спрашивает он и накреняется немного вперёд. Сейчас он, подняв плечи и навалившись над столом, устремив взгляд в их сторону, выглядел достаточно грозно, чтобы не привыкший за десяток лет к его компании за столом ГДР в который раз уже вымаливал прощения за все содеянные им грехи и сжал ладонь на шее, что делал всегда, когда нервничал. Младший-старший русский, наоборот же, глядит на него расслабленно со свойственной себе улыбкой, сев удобнее для разговора, откинувшись на деревянную спинку стула и наклонив голову немного в бок. — Ну знать тебе, отец, многое стоит, хотя бы то, что Беларусь сжёг пару-тройку книг из нашей библиотеки, — вслед за словами он кивает на возмутившихся белоруса и, как ни странно, украинца, что тоже участвовал в названном деле. — А что до наших с Германией отношений, — он косается руки немца, сжатой на шее, своей, оттягивая её, как бы говоря успокоиться. — Дык, я люблю его, вот и всё, — улыбка, необычайно язвительная и многогранная, двух или даже трёх смысленная. — Как ты любил товарища ФРГ — чистая товарищеская любовь. Тишина давит на виски, и слышно, как пульсирует кровь внутри. РСФСР, закончив фразу и бросив секундный взгляд на шокированных братьев и сестёр, берёт в руку ложку и черпает ей суп, отправляет в рот и закусывает хлебом. Брови Советов лишь на миг вздёргиваются вверх в недоумении, и тут же его лицо обретает обычное спокойствие. Он так же продолжает трапезу, не произнеся ни слова. В столовой разносится бренчание лишь их двух единственных гарнитуров посуды и чих Казахстана под всеобщее мысленное неосознанное: — И то правда***
— Итак, — начинает американец, со спокойствием складывая руки лодочкой и указывая на немца, хмуро смотря из-под ровных светлых бровей. — Судя по твоему виду даже с твоей всратой педантичностью, вы очень даже хорошо провели время, — его взгляд скользит по наполовину обнажённому телу в общем, замечая мелкие детали советско-немецкой связи. — На что мы и рассчитывали, если так вспомнить, — кожа содранна длинными полосами на ягодицах и пояснице, волосы так сильно пропахли алкоголем, что запах не выветрился за все часы возвращения в штаты на самолёте, а селезёнка глаз, видимо, всё же была подпалена, ведь серая радужка контрастом выделялась на красном фоне белков. — Но, так же помнится мне, что ты там был не ради простого траха с этим грязным русским, — тон Штатов резко меняется на более грубый при упоминании неформального врага. — Так постарайся же объяснить, Германия, чем, кроме как хером и задницей, ты думал? — Союз никогда не был идиотом. Стоило бы мне только поднять тему политическую, как он бы понял, — не колеблясь, отвечает немец, чувствуя, как опять его одежда стала натирать там, ну где вот вообще не стоило бы сейчас. Он хотел лишь пролежать в ванной пару часов и завалиться после неё спать, без масочек для лица. — После секса он как француз — уходит по-английски — игра слов, что поймёт не каждый. — Мне ничего не оставалось боле. Америка вздыхает, на какое-то время упираясь лбом в руку. Он уже не знает, что делать с СССР. Конечно, со временем тот сам себя разрушит изнутри, это было очевидно, но сколько ждать? Слишком долго. Он понимает, что изначально Советы не доверится даже Рейху, нужно время, нервов на которое совсем нет. Слишком муторно. США подзывает к себе ФРГ, вернув обратно покой в тоне. Притягивает к себе за ворот водолазки и впивается в губы, сразу же проникая языком как можно глубже. Жмурится от недовольства, когда нос улавливает нотки дешёвого алкоголя. Он отстраняется от него лишь минутами погодя и тут же тянет вниз, принуждая опуститься на колени. С пола тот опять переплетается с ним языками, но американец настроен явно скептически, так что вскоре уже за волосы опускает того ниже, отпуская лишь когда немец положит ладонь на его пах, сжимая. — Work for me today (поработай сегодня ещё и на меня)***
— Oh mein Gott, — шёпотом визжит немец и выдирает волосы на голове, сгибаясь в три погибели на постели. Кровать скрипит, будто крича с ним в голос. — Wie ist das? Wir waren ordentlich, (как так то? мы же были аккуратны) — хнычет он и закрывает лицо одеялом. Россия лишь слабо улыбается умилённо, качая головой, и опускается к парню, проводя рукой по спине. — Всё в порядке, Meine Seele, — бархатисто произносит он, наклоняясь и почти наваливаясь на него. — Он ни о чём не знает, — в него упирается недовольный взгляд, мол, серьёзно что-ли, но мимика его не изменяется, лишь ближе он подбирается к чужому лицу, чтобы в итоге поцеловать и уткнуться носом в холодную щёку. — Да если и знает, то что с того? Он ничего тебе не сделает. — А ты? — ГДР как всегда беспокоится за партнёра, немного расслабляется и ложится ровно на спину, ногами обвивая талию русского. — Столько лет уже, а отдуваешься за всё ты, — в ответ ему страдательный, явно театральный вздох-стон. — Sprechen Sie nicht Russisch, bitte, Liebling, (не говори на русском, прошу, дорогой) — специально призывая к немецкому, РСФСР на нём и говорит, шатаясь из стороны в сторону в приступе неистомой скуки. Он «падает» рядом с парнем, подгребая его к себе. — А разве это я и не должен делать по отношению к любимому, м? Германия не ответил, лишь слабо пискнул и прильнул спиной в широкой груди, глупо улыбаясь. Он закрыл глаза, чувствуя, как потеет от жара чужого тела. Это всё неправильно. Они не должны делать это. Ему никогда не хватило бы смелости на это, будь он один. Но он не один (да и наврядли он мог заниматься сексом с русским, если бы русского не было). Россия всегда был упрям. Твёрдо следовал своим убеждениям и целям. Так что даже Союз не был преградой ему. «Без меня он и не существовал бы,» — говорил он. И был прав. Российская Республика был центром всего творившегося. По факту, сыном то Советам он не был, но это уже другое отклонение от истории. СССР — одно целое. Единство. И без единства в единстве его составляющих он не существовал бы как таковой. Может быть, это осознавал только Россия, потому не боялся «отца», как остальные его «братья». Так и получалось, что даже заикнуться никто не посмел бы против отношений германской и российской республик.***
СССР и ФРГ встречались после этой первой встречи ещё ой сколько раз, и ой сколько раз они занимались «политическим сексом». Редко были исключения, лишь при присутствии Штатов на «Холодной речке». По «очень трагичным обстоятельствам,» — как говорил Американец, некогда бывшая Третья Империя скончался в конце 80-х годов, вызвав немалый переполох в Евросоюзе. На смену ему пришёл ГДР, уже переименовавшися в имя предшественника. Со всеми навалившимися политическими проблемами, Союз и не был против особо, доживая болезненные годы жизни на своей излюбленной даче, без траура отпуская расходившиеся республики. РСФСР, никогда не будучи идиотом, видел расклад Союза, закрываясь от окружающих всё плотнее и плотнее, особенно, когда ему пришлось расстаться с ГДР. Он знал, что ещё чуть-чуть, и на него взвалится всё это. Он не был готов, как оказалось потом, морально, но эти проблемы остались с ним, как и любовь его к Германии.***
Возможно, если бы после войны капитуляция включала в себя «отдаться в руки победившего», то Третья Империя всё равно бы стал псиной Штатов, ведь Союз даже не пытался утвердить факт, что он, и только он был победителем.