Hijo De La Luna

      За окном занимается холодный красный рассвет месяца Ветров. Дауд смотрит в окно на несколько секунд дольше обычного, выкидывает сигарету и плотно захлопывает ставни.       Шорохи-шаги уже слышно по всему Радшору, и это незримое утреннее оживление Дауд находит очень уютным — особенно, если к нему привыкнуть. Вот мимо дверей его кабинета проскальзывает, мягко ступая, Рульфио, чтобы убедиться, что Мастер уже встал, вот кто-то этажом ниже ругает соседа по комнате за незакрытое окно, а вот ночной патруль возвращается с дежурства. Они идут прямо под окнами Дауда, замечают его и приветствуют, громко, чересчур громко для этого места, в котором холод и тишина живут в добром соседстве с ними, Китобоями. Ночь прошла спокойно.       Каждого из них Дауд может назвать поименно, не заставляя стягивать респиратор. И одна из фигур, замешкавшаяся со своим приветствием, и тем, чтобы продолжить путь до родных старых стен, волнует его сегодня гораздо больше остальных.       Скрипит старыми петлями дверь, впуская гостя. Дауд не оборачивается, знает, кто это, определяет по шагам и времени, к которому она явилась.       — Доброе, Мастер. Сегодня насыщенный день, да?       Дауд кивает.       — Все готово?       — Естественно.       Билли нервничает и недоговаривает. Это видно по ее взгляду, легко определяется по интонации. Она взволнована, но это не страх перед ним, — подчиненные не боятся Дауда.       — Я хочу услышать ваш план, Билли. Вы достаточно секретничали от меня, наверное, я уже должен знать свою роль в сегодняшнем действии, верно?       Дауд оборачивается, изгибает саркастически бровь. Ему не нравится просто стоять без дела, когда список необходимых к выполнению мелочей действительно большой. Все нужно успеть до вечера, с той оговоркой, что привлекать можно далеко не всех. И Дауд, никогда не занимавшийся такой подготовкой лично, предпочитает перестраховаться.       Все началось, когда их численность перевалила за десять человек. До нынешнего размаха и признания было еще далеко, далеко было даже до того, чтобы их стали с уважением и страхом называть «убийцами, теми самыми китобоями», но уже тогда они были бандой. Никто из них, даже сам Дауд, не разобрались до конца, как относиться к его авторитету как лидера, а потому день рождения Коннора, организованный своими силами в Рабочем квартале, в мастерской, которую они снимали, прошел без него. Скрытно. Так, чтобы Мастер не заметил и не расстроил празднество.       Откровенно говоря, первый праздник он правда не заметил. Потом отмечали день рождения Рульфио, уже смелее, и Дауд, случайно заставший их, не стал досаждать своим присутствием, разумно полагая, что только напряжет их.       Так и зародилась одна из их немногочисленных традиций, придающая их обществу тот налет загадочности, который делал Китобоям их славу.       Дни рождения банды справляли без участия Дауда. Так его подчиненные могли расслабиться и достаточно раскованно провести время, не беспокоясь о том, как они будут выглядеть в глазах своего Мастера.       Сегодня традиция будет осознанно нарушена благодаря виновнику торжества. Когда Дауд слышит эту идею от Рульфио, он только интересуется, всерьез ли он говорит это, потому что обоснованным такое предложение никак не звучит.       — Поверьте мне, Мастер. Лучше подарка и придумать нельзя. Тем более, убьете двух миног одновременно.       У Дауда действительно есть еще одна головная боль помимо всех насущных. Головная боль носит гордое имя «Томас», идеально выполняет поставленные задачи и преданно смотрит в глаза так, как не смотрит никто. О том, что Томас по секрету влюблен в него, знает — к вящему сожалению Дауда — весь Радшор, кроме, как водится в таких случаях, самого Томаса. И Дауд тоже был бы рад игнорировать этот факт, но он так и остается проблемой, которая требует решения, так что он соглашается на авантюру своих людей.       Это почти сводничество. И это именно то, что смущает Дауда.       — Билли?       — Да, Мастер, прошу прощения. У нас все готово, это верно. Вот только Вам нужно будет до конца вечера покинуть Радшор. И вернуться ровно в полночь. Поверьте, сэр, это имеет обоснование.       — О котором я не могу знать?       — Именно так, если хотите.       Дауда начинает это забавлять. Заинтересованный тем, что его людям удастся провернуть, чтобы поздравить Томаса с двадцатипятилетием, он соглашается, полностью доверяясь Китобоям. В конце концов, они проворачивали и куда более важные операции.       Ребята что-то замышляют. Томас не дурак, даже знает, что конкретно; сам не раз придумывал и проворачивал невероятные способы поздравления для других членов банды, но сейчас все происходит как-то слишком тихо. Никто не переглядывается, не перешептывается и не хихикает, ребячески подмигивая соседу; никто не пытается ненавязчиво увести его из какой-нибудь части Радшора, его даже не отправляют на какое-нибудь плевое задание, и это слишком необычно, не может не насторожить.       Лишенный дела, Томас слоняется по старому зданию, нанимается в помощники то в лазарете, то на кухне, движимый любопытством пытается что-то разнюхать, но все глухо. Эта игра все больше увлекает его, пока он не сталкивается нос к носу с Билли, которая терпеть не может гуляющих без дела Китобоев, а потому, несмотря на его праздник, отправляет помогать Рульфио. Томас почти не расстроен. Ребячество в себе нужно уметь контролировать, так что ему полезно переключиться.       В полдень он видит, как пределы Радшора покидает Дауд.       — У Мастера сегодня какие-то дела в городе? — удивленно спрашивает он у Рульфио, дремлющего на еще не греющем, но уже приятном солнце.       Рульфио приоткрывает один глаз, небрежно жмет плечами.       — Что-то срочное. Может, какая выгодная работа подвернулась или со сроками где затянули? В любом случае, он говорил, что не вернется до утра.       Томас надеется, что он сохранил лицо, что его ответ Рульфио не выглядел слишком растерянным, а тон подавленным.       У Томаса были планы на сегодняшний вечер. Он хотел улизнуть с празднования, уже под конец, когда другие Китобои совсем расслабятся, и на правах виновника потребовать от Дауда разговор. Серьезный, безотлагательный. Томас на самом деле не питает никаких иллюзий по поводу его ответа, но считает необходимым объясниться, потому что уже попадал в неловкие ситуации. Он не желает чувствовать себя глупцом. Ведь Дауд ценил в нем искренность, сам говорил. Он надеется, что после этой искренности его не выкинут вон.       Теперь, задумавшись, Томас не знает даже, рад он тому, что Мастер, сам того не зная, уберег его от величайшей глупости, или нет.       Его возвращение в Радшор ознаменовывается последними проблесками солнца и радостной, поздравляющей, свистяще-шипящей толпой, которая набрасывается со всех сторон. Прыгают даже сверху. Его трогают, хватают за рукава, обнимают, кто-то затевает шутливую драку за право первым подарить подарок.       Томас чувствует окутывающее его тепло. Он отвлекается, позволяет себе увлечься этой поддержкой, пусть внимание никогда особенно не любил.       В столовой сухо и тепло, привлекательно пахнет чем-то съедобным.       За спорами, пустыми и серьезными, поздравлениями, хорошим алкоголем, разговорами и новыми поздравлениями, Томас, который твердо решил не думать о том, чего так и не случилось, теряет счет времени. Где-то старые, доживающие свое часы гремят полночь. И никто, кроме Билли, занявшей место у раскрытого окна, этого не замечает. Она поднимается, отставляет недопитый виски, с сожалением думая, что к ее возвращению его уже не будет, и находит глазами Томаса. Он спорит с Михаилом о новом предохранителе для арбалета, и Билли, не чувствуя сожалений, прерывает их, грубо выдергивая Томаса, шепчет ему на ухо.       — Есть еще один сюрприз. Тебе понравится. Если найдешь.       Каждый праздник по случаю дня рождения Китобоя имел свою изюминку. Его старались сделать абсолютно не похожим на предыдущие. Томас ждал что-то такое. Он кивает Михаилу, оборачивается к Билли.       — Мне его по всему Радшору разыскивать?       — О, не переживай, ты сразу поймешь, что это оно. Мимо не пройдешь. Удачи.       Билли скалится издевательски, хлопает Томаса по плечу.       Расслабленный алкоголем и атмосферой, Томас чувствует подбирающийся к нему азарт. Любопытство, врожденное, не раз приводившее к неловким ситуациям, гонит его из столовой, в темные, ничем не освещенные коридоры.       Первое время Томас бродит по первому этажу, из принципа не желая прибегать к магии Бездны, потом поднимается на второй и бесцельно ходит по знакомым коридорам уже там, погруженный в свои мысли, завороженный пустотой привычно живого Радшора, дикими тенями и приглушенными, будто скрытыми завесой плотного полога, звуками. Не имея ни малейшего ориентира, подсказки или догадки, Томас, уверенный, что покидать свой праздник надолго невежливо, закрывает глаза, шепчет слова древнего, китового языка, призывая силу. Теперь он смотрит на мир по-новому. Там, внизу и чуть слева, пестрым синим цветом переливаются китобои. Они почти сливаются в лазурное облако, это режет привыкшие к темноте глаза, Томас отводит взгляд в сторону. Весь Радшор пуст и сер. Не считая стайки крыс, ютящихся ближе к кухне. Томас уже хочет вернуть привычное зрение, как замечает еще одну фигуру. Томас узнает ее из тысячи, он уверен в этом. Только Дауд — а это не может быть никто, кроме него — может стоять так, опершись о перила, чуть сгорбившись, подобравшись, готовый сразу перейти к обороне, если это потребуется. И он совсем не ожидает, что Дауд вдруг повернется к нему, посмотрит пристально, будто на самом деле знает, что Томас сейчас стоит там, где он стоит.       Томас задерживает дыхание.       Выходит как-то совсем не по-человечески, не так, как он представлял, теперь уже и не уйдешь, сославшись на то, что шум праздника его утомил. Томас храбрится, думает, что дальше уже будь что будет, дальше будет проще, потому что скрывать что-то от Дауда невозможно, неправильно и неестественно. Он не собирается загадывать последствия наперед, потому что это Мастер, реакции которого непредсказуемы.       Он слабо помнит, как дошел до кабинета Дауда, расплывчато и то, как он стучался. Томас помнит скрип петель, никогда не смазанных, помнит, как вошел.       Дауд, выглядящий чересчур расслабленно в белой рубашке, расстегнутой на горле и манжетах, встречает его спокойно, будто знал, что Томас пойдет сюда. И это настораживает.       — Томас? Почему ты не на празднике?       — Прошу прощения, сэр, но мне необходимо с Вами серьезно поговорить. Разрешите войти?       Томас не может отделаться от мысли, что заходит в кабинет, как на плаху. Он ступает по скрипучим половицам; набравшись смелости, подходит ближе, занимает место по правую руку, лицом к Дауду, надеется, что выглядит он серьезно, а не испуганно или смущенно.       Дауд стряхивает сигаретный пепел, затягивается, зажимает сигарету губами, оборачивается к Томасу. Он не выглядит удивленным. Кивает.       — Пройдемся?       Томас думает, что Дауд, как всегда, понимает все лучше и быстрее. Он не верит, что другие китобои могут подслушать, но строгая конфиденциальность ему нравится, разговор все-таки обещает быть щекотливым.       Дауд накидывает на плечи макинтош, и, игнорируя дверь, выпрыгивает в то же окно, в которое обычно курит.       Томас старается не отставать.       На улице чересчур светло. Полная луна светит ярче ворваниевых фонарей, серебрится по сухим мосткам. Месяц ветров выдался на удивление теплым и не дождливым, поэтому ночь оказывается правда приятной, свежей.       Томас нагоняет Дауда, делает глубокий вдох, думает, что чем больше он будет оттягивать разговор, тем сложнее будет его начать.       — Сэр, мне очень неловко это говорить. Я понимаю, что это неприемлемо, особенно в наших условиях, но считаю, что Вам необходимо знать, чтобы в дальнейшем избежать неловкостей. Сэр, я... — тут он мнется, молит Бездну о милосердии, хотя знает, что она холодна к нему, и быстро, на одном дыхании, стесняясь и сгорая заранее, произносит: — Я имею к вам чувства.       Тут же ругает себя за формулировку, потому что это звучит глупо. Куда уместнее звучало бы: "я люблю вас".       По инерции, он продолжает двигаться дальше, за Даудом, который шагу не сбавил, услышав признание. Томас все ждет и ждет ответа, ждет хоть какой-нибудь реакции, но они продолжают неспешно идти по залитым лунной побелкой мосткам. Наконец, вновь набравшись уверенности, он заглядывает Дауду в глаза, догадываясь, что сейчас не случится ничего хорошего.       Он уже говорил, что действия Мастера невозможно предугадать?       Дауд останавливается, разворачивается к нему, смотрит в глаза спокойно и задумчиво. Вздыхает, отнимает окурок от губ, щелчком отправляет в вечно голодную Ренхевен. — Имеешь ко мне чувства?       Дауд усмехается, но не жестоко, он не высмеивает Томаса, он скорее озадачен.       — Знаешь, когда-нибудь я прибью Лерк и Рульфио.       Это звучит совершенно невпопад; Томас, потерявший связь, моргает удивленно и растерянно, а в следующее мгновение теряет сухие деревяшки мостков под ногами.       Томас не может читать мысли. Дауд думает: «Да пошло оно все в Бездну».       А потом наклоняется и целует его.       Целует будто на пробу, но мокро и совсем не нежно. Правильно. Так, как в представлении Томаса и должен целовать Дауд. Быстро, горячо, напористо, прихватывает зубами его губу. Потом отстраняется. Томас боится подумать, что ему этого мало.       — С днем рожденья.       Бросает Дауд, и раздери Томаса миноги, если Мастер не был смущен в этот момент.