Катсуки взмахнул белым своим кошачьим хвостом, оттолкнулся от деревянного пола и запрыгнул в колыбель, балансируя на самом краю. На него смотрел маленький человек, шевелил ручками и ножками, смешно дрыгаясь, улыбался своим беззубым слюнявым ртом и хлопал длинными ресницами. Ветер слегка колыхал тёмный пушок на его головке, словно поглаживая. Нельзя было сказать наверняка, лежит ли в колыбели маленький ещё, беззащитный и неразумный бог, или же обычный человек. Но Катсуки знал, куда смотреть. Глаза младенца были ярко-зелёными, как светлый изумруд или сочная весенняя трава у подножья храма всех богов. Всемогущий не мог ошибиться: здесь, в этой маленькой захолустной деревне он создал себе нового сына.
Найди его, Катсуки, найди и защити от всего. Ты как никто другой знаешь человека, знаешь, на что способно это племя, а мой мальчик слишком мал, слишком слаб. Он появился в теле смертного, не так, как ты. Он всегда будет ближе к ним, нежели к нам. Самый человечный из всех богов.
Всемогущий знал, насколько Катсуки ненавидит людей, но всё равно послал именно его, будто больше нет никого, кто бы справился с этой задачей. Охранять младенца, что может быть проще? Из глотки вырвалось тихое недовольное ворчание, и маленький бог прикрыл глаза, прижимая маленькие ручки к груди и явно засыпая. Катсуки лёг рядом и принялся рассказывать ему о мире, о том, как у подножья горы мудрости пестрят луга, как далеко-далеко, в обители молний плещется в озёрах хохочущая аметистовая рыба, как на холмах безмятежности журчат травы и поют ручьи. Рассказывал о жестокости рода людского, предупреждал об опасностях и невзгодах. Но Инко, войдя в детскую, увидела лишь белого кота, убаюкавшего своим мурлыканьем её сына.
Изуку оказался на редкость плаксивым и неспокойным ребёнком, и Катсуки зачастую пренебрегал своими обязанностями, обращался белой птицей и вылетал в открытое окно, стараясь спрятаться хоть где-нибудь от въевшегося в уши противного детского крика. Он поднимался так высоко, как мог, и ругал всё, на чём стоит свет, но люди внизу слышали лишь звонкие певчие трели, любовались ими и заслушивались.
Катсуки казалось, что Изуку рос слишком медленно, но бегал слишком быстро, успевая за пару мгновений влипнуть в неприятности. Чего только стоил побег от разъярённого козла или попытка потрогать копыта коня. Если бы не светлые, выбеленные от природы волосы, Катсуки бы, наверное, уже через три года такой насыщенной жизни остался совершенно седым. Изуку любил растения, наблюдал за матерью и повторял всё в точности, перебирал листья в поисках вредных личинок, пальцами рыхлил землю, давая корням больше воздуха, и их урожай никогда не был скудным, голод обходил их стороной. И летом, лишь Изуку начал отмерять свой четвёртый год в этом мире, Катсуки, впервые за долгие годы обратился человеком. Таким же мальчишкой, выглядевшем лишь немного старше самого Изуку. Первый друг.
Мне нужно отдохнуть хотя бы пару десятков лет, ты сам это видишь, Катсуки. Найди его, стань для него целым миром, стань для него всем, научи тому, что умеешь сам. И сбереги его. Это не приказ, лишь просьба, Катсуки.
Столько счастья на лице от простых, незамысловатых слов «Давай дружить». Первостепенной задачей было научить постоять за себя. Второй же – отучить реветь при каждом удобном и неудобном случае. Катсуки по непонятной для него самого причине не мог смотреть на слёзы, катящиеся по этим по-детски пухлым щекам. Изуку с энтузиазмом учился мастерить игрушечное оружие, с горящими глазами соглашался на любые игры и совершенно искренне восхищался Катсуки, хотел быть похожим на него, бегал за ним хвостиком и заглядывал в рот, схватывая на лету каждое слово. Это доверие и желание стать таким же дорогого стоили и служили прекрасным подспорьем в обучении. Лук был любимым оружием Изуку. Тонкий, изящный, не дающий подойти на достаточное для удара расстояние. Уже к пяти годам он мог легко поразить мишень на расстоянии в тридцать шагов, и Катсуки позволял себе гордиться его успехами. Сам он предпочитал нечто более весомое, но добротный меч привлекал слишком много внимания, поэтому приходилось полагаться на когти и зубы животных, в которых он мог превращаться. Да, Изуку теперь умел стрелять из простенького самодельного лука, но совершенно перестал этим интересоваться. Он любил пропадать в лесу, вслушиваясь в перешёптывание трав и шелест листьев, любил оставаться дома, чтобы помогать матери с возделыванием богатого урожая. Земля изобиловала; каждое зёрнышко, побывавшее в его руках, непременно прорастало и не ведало болезней. Деревенские сторонились их семьи, чувствуя неладное, другие дети не играли с Изуку, потому что запрещали родители. И только Катсуки не отходил от него ни на шаг, ругал за ошибки и промахи, злился, раздавал подзатыльники и тихо рычал, бывало, от чувства собственного бессилия.
– В этом мире выживают сильнейшие, глупый Деку. А ты отвратительно слаб, – тихо шипел Катсуки, грозно хмурясь. «Ты должен быть сильнейшим! Я не всегда буду рядом, чтобы защитить тебя!» – безмолвно кричал он, предчувствуя беды и несчастья.
Изуку любил людей. Они обходили его стороной, обзывали, прогоняли и бранили, но не могли этим иссушить тот бесконечный океан привязанности и добра, плескавшийся на дне зелёных глаз. И Катсуки ненавидел Изуку за это. Знал, что люди причинят ему боль, но ничего не мог с этим поделать, смеялся, задирал, стараясь сломать эти глупые порывы, но не мог. Маленькие капельки слёз на испещрённых веснушками щеках, и Катсуки отворачивался, сжимал кулаки и скрипел зубами, желая растоптать себя. Ему приказали защищать, он и сам теперь хотел защитить, так глупо привязался к сопливому мальчишке, и сам же доводил его до слёз. Изуку вытирал влагу с лица, размазывая грязь, и снова лучезарно улыбался, понимая, что гнев прошёл и бояться больше нечего.
Изуку никогда не узнает, что люди хотели закидать его камнями за то, что он был слишком светлым, слишком добрым, не таким, как они. Не узнает, что на их руках, сжимавших камни, остались шрамы от глубоких предупредительных царапин.
Год от года чувства Катсуки росли, становились глубже, полнее, захватывали его сердце и слепили, заставляя желать. Желать прикоснуться, желать прильнуть губами, потрепать по волосам и провести пальцами по щеке там, где раньше были солёные дорожки.
Катсуки был первым, кто поздравил Изуку с двадцатилетием. Они сбежали далеко в лес, к своему любимому озеру, ловили рыбу, жарили её на костре и рассказывали истории, подшучивая друг над другом и беззлобно смеясь. Тайна о божественном происхождении Изуку давно уже тайной не являлась, он умело обращался с силами природы, лечил растения, собирал редчайшие целебные травы, которые сам же украдкой и выращивал за пару часов в лесах и на болотах. А Катсуки показывал животных, рассказывал об их повадках, оберегал, охотился, обращаясь белоснежным волком, приносил задранных зайцев и укладывал их к его ногам. И запах. Запах тела Изуку кружил голову, заставлял скулить и чувствовать прилив агрессии к возможной опасности и соперникам, но ничего этого не было. Не было и сопротивления. Не было отторжения, задушевных разговоров, сопливой чуши и сладкой патоки напряжённого нетерпения. Изуку сам подался навстречу, прикрыл глаза и тихо застонал, поглаживая грубыми ладонями лицо Катсуки. Их тянуло друг к другу с такой силой, что оторваться было уже невозможно, ткань одежды обиженно трещала под пальцами, соприкосновение кожи пускало разряд молний по всему телу, губы не размыкались ни на секунду. Они целовались до боли, их обнажённые тела сливались так ладно и правильно, будто были двумя кусочками одной мозаики. Катсуки восхищался Изуку, он любил его так, как может любить только существо, не ведающее смерти, бесконечно, беззаветно и тепло. Просто так, ни за что, не зная причин и природы своих чувств, но трепетно и страстно, каждым движением, каждым жестом, каждой красной отметиной губ обещая, что это не закончится никогда. А Изуку принимал, был влажным там, внизу, где соединялись их тела, влажным, как женщина, податливым, чувственным и горячим.
Ночь сменилась прохладным утром, весь лес наполнился звонкими трелями птиц и перезвонами водяных колокольчиков. Катсуки услышал зов первым, встрепенулся и поднял голову, замечая в чистом утреннем небе молнию. Всемогущий проснулся, теперь Изуку станет настоящим богом и сбросит с себя привязанности человеческой жизни. Длинные ресницы отбрасывали тень на веснушчатые щеки, Катсуки просто не мог не прикоснуться к его лицу, и тут же отдёрнул руку, стоило Изуку проснуться и приоткрыть свои колдовские глаза.
– Всемогущий пробудился и позвал нас. Собирайся, Деку, – торопливые сборы и раздражённое шипение – одежда оказалась безнадёжно испорчена.
– Но как мы?.. – Изуку не успел договорить, так и остался стоять с приоткрытым ртом, наблюдая за тем, как Катсуки чертит в воздухе искрящиеся символы, слыша, как замирает жизнь в лесу, чувствуя грозовое напряжение в воздухе. Всего секунда, и их обоих молниеносно поглотил портал, и вместо земли под ногами оказался вымощенный пол просторной залы.
Изуку думал, что увидит роскошный трон, золото и драгоценности, лепнину и статуи, но ничего этого не было. Перед ними стоял огромный человек, высокий и статный, такой величественный и громоподобный, что мог бы по праву называться символом целого мира. Он просто стоял и смотрел, широко улыбаясь, но Изуку стало тепло и спокойно, будто груз, тяготивший его долгие годы, наконец, рухнул с плеч, позволяя дышать полной грудью.
– Зови меня Всемогущий, Мидория Изуку. Готов ли ты принять силу, заключённую внутри тебя, в полной мере? – в ответ Изуку лишь неуверенно кивнул и шагнул поближе к Катсуки. Всемогущему это показалось, очевидно, забавным, и он улыбнулся ещё шире, затем завёл руку себе за голову, а через секунду протянул свой длинный волос, сделанный будто из чистого золота. – Тогда съешь это.
Изуку до последнего надеялся, что это просто шутка, но серьёзный взгляд Всемогущего говорил об обратном. Руки тряслись, во рту становилось кисло, но волос всё же был проглочен. Не было божественного сияния, не было ощущения невесомости, не было блаженства. Ничего. Только недовольное бурчание в животе. В зал начали медленно заходить другие боги, они выглядели, почти как люди. Некоторые из них имели черты животных: рога, крылья, птичьи головы, а одна из богинь и вовсе была невидимой – богиня морского бриза. Изуку было неуютно среди них, он попятился к выходу и спросил, может ли он вернуться домой.
– Ты можешь вернуться, эта дверь приведёт тебя туда, где бы ты хотел оказаться. Но Катсуки присоединится к тебе чуть позднее, – всего один шаг, и под ногами снова зашелестели листья. Знакомый лес, любимое озеро, остатки костра и тёплые воспоминания, концентрировавшиеся внизу живота.
Лесная дорога петляла между деревьями, пряталась в кустах, а то и вовсе исчезала, и незваный путник ни за что не смог бы добраться до деревни, но Изуку знал каждую тропку с детства. Путь всегда был лёгким и полным предвкушения. Всего пара сотен шагов – и впереди покажется родной дом, а ушей достигнет звонкий смех мамы. Но сейчас этот путь угнетал, пугал и заставлял пригибаться к земле, подобно зверю, учуявшему опасность. Нос забил запах гари и металла. В небо взвивались столбы дыма, всё было объято пламенем, люди лежали возле домов, а из их тел ещё продолжала течь кровь. Инко была ещё жива, она ползла в сторону леса, до побеления костяшек загребая землю скрюченными пальцами и воя от боли. Заметив Изуку, она замерла, а её глаза расширились от ужаса, расплескавшегося по лицу. Она распахнула рот в беззвучном крике, с её губ не сорвалось ни слова, но в голове отчётливо отдалось: «Беги!». Но Изуку не мог сбежать, не мог оставить свою мать истекать кровью, упал на колени и подполз, обнял и прижался, безмолвно рыдая и ощущая, как жизнь медленно скользит между пальцами. Всего минута, и тепло покинуло её тело, и Изуку тихо завыл, не в силах понять, за что, почему и кто это сделал. Кто мог сотворить нечто подобное.
Ответ нашёл его сам. Тонкие силуэты людей, источающие яд иссушающей злобы и ярости. Они перекликались на незнакомом языке и рычали, дурея от пролитой крови.
– За что? – лишь гневные вопли в ответ, но Изуку не нужно было слышать, он видел. Видел как незнакомое племя возделывало землю, как зерна на всех не хватало, как дичь ускользала от охотников, как они познали голод, как хотели просто прогнать соседнее племя на север. Изуку мог понять их нужду, мог бы понять воровство, мог бы понять, почему они решились прийти сюда.
Но теперь этим людям, покрытым кровью с головы до пят, понравилось убивать подобных себе. Они рычали не от гнева, а от задора, они хотели продолжения. Им не нужна была больше плодородная земля, они уже получили её. Они хотели крови, хотели вновь упиваться чужой болью. Хуже животных.
Худшие из животных. Животные убивают от нужды, из-за голода, потому что не могут иначе. Люди же убивают ради забавы, ради развлечения. Изуку чувствовал кровь на земле так, будто был запачкан в ней полностью, он рыдал от омерзения и не хотел верить, что всё человечество такое, отказывался верить, что любить в них нечего, что они алчны и беспощадны.
– Оставайся, Изуку, ты теперь бог, что тебе делать в человеческом мире, полном ненависти, жестокости и несправедливости? Ты будешь страдать, если вернёшься к людям.
– Это не так, Всемогущий. Вы совсем не знаете людей. Они добры и прекрасны, никто и никогда не относился ко мне плохо. Да, сторонились, да, бранили, но не причиняли зла.
Всемогущий улыбнулся как-то грустно и натянуто, а Катсуки тихо зарычал, отворачиваясь и чертыхаясь.
– Ты можешь вернуться, эта дверь приведёт тебя туда, где бы ты хотел оказаться. Но Катсуки присоединится к тебе чуть позднее…
Чужаки медленно надвигались, поднимая изогнутые клинки, и Изуку вспомнил уроки Катсуки. Немного магии, и маленькие веточки выросли, одна изогнулась и стала луком, остальные – стрелами, звонко запела из травы тетива. Он выпрямился, натянул тетиву и выстрелил в землю под ногами каждого из напавших. Стрелы тут же проросли, ветви оплели их тела и покрылись твёрдой прочной корой, не давая пошевелиться. Теперь Изуку понимал, что отличается от людей, что среди них ему нет места. Он воздел глаза к небу и закричал изо всех сил, чувствуя, как по вискам катятся слёзы.
– Забирай, забирай! Пропади оно пропадом!
Он даже готов был вновь предстать перед богами. Обновлённый, истерзанный, не принадлежащий боле миру людей,
очищенный.
Лишь остались в крови рукава.
***
– Катсуки, подойди ко мне. Ближе, ещё ближе. У меня есть к тебе одна просьба. Я хочу, чтобы твоего первенца звали Махоро, – Катсуки нахмурился и покачал головой.
– Я не собираюсь быть ни с кем, кроме Деку. И ты должен это знать.
Всемогущий улыбнулся слишком странно, потрепал Катсуки по волосам и засмеялся, его смех прокатился по залу, отражаясь от высокого свода.
– Изуку – бог плодородия, Катсуки, и ваша ночь не прошла бесследно. А теперь иди к ним, – секундная радость и смятение резко схлынули, и Катсуки замер, чувствуя неладное, в груди заныло предчувствием беды. Изуку звал его так отчаянно, что глаза застлала красная пелена.
***
Изуку не мог стоять на земле, он звал Катсуки, и уходил всё дальше, прочь от поселения, прочь от людей. Перед ним простиралось бескрайнее поле, полное цветов, разнотравья, полное жизни.
Закат уже окрасил редкие облака в алый, а из неба падал дракон. Огромный белый дракон с золотыми крыльями, закрывающими солнце. Он был ещё далеко, но Изуку точно знал, что дракон этот – Катсуки.
Знал, что они улетят далеко-далеко, туда, где пестрят луга, где шумят бескрайние леса, подпирающие кронами небосвод, где плещется в озёрах хохочущая аметистовая рыба, журчат травы и поют ручьи. Туда, куда не ступит нога человека, куда не ходят даже боги.
А если нет такого места, то они создадут его сами. Вместе. И нарекут Священной Рощей.
