«я приеду?»
Миша нехотя отрывается от чтения.
Глаза болят от долгого напряжения и мелкого шрифта. Он привычным движением тянется за визином, стоящим тут же, у настольной лампы. В общаге мерзко и сладко пахнет травой, жареными яйцами и гречкой.
Миша улыбается, глядя на сообщение. Мягко, будто котик его губы лапкой трогает осторожно, когти пряча.
«cегодня на вахте дед злой, только если хочешь снова порвать штаны об забор»
«ради тебя все, что угодно»
Миша кладет обрывок тетрадного листа в книгу вместо закладки и идет в ванную. Долго и пристально смотрит на себя в заплеванное общажное зеркало. Пытается как-то пригладить прядь волос, которая все время трогательно падает ему на лоб, и оттягивает кожу на щеках вниз, смотря на полопавшиеся капилляры.
Мише не нравится мелькнувшая мысль, что он как восьмиклассница наводит красоту перед свиданием. Он чертыхается, последний раз умывает лицо холодной водой – горячей он не дождется, наверное, до самого выпуска – и возвращается к себе в комнату.
У них с Сережей странные отношения.
Они познакомились, когда Миша учился на втором курсе, а Сережа уже поступил в магистратуру, и вместе поехали на семестр по обмену во Францию. В аэропорту – да и везде, впрочем – Миша боялся и нервничал, смотрел своими невозможными оленьими глазами вокруг, сидя на чемодане. Муравьев-Апостол подсел рядом и протянул открытую бутылку минералки, купленную в автомате тут же в аэропорту за баснословные деньги.
Потом их поселили вместе в общежитие в Париже. Чистая случайность. Сережа в первый же вечер принес вина из французского супермаркета на первом этаже соседнего здания, а Миша впервые улыбнулся.
Весь семестр по университету ходил слух, что повезло в этой поездке только Апостолу и Рюмину.
В чем именно, никто знать не хотел.
Когда вернулись в Россию, у Миши съехал сосед из общежития, а Сережа просто отвык спать без бормотания Бестужева и его привычки греметь чайником с утра пораньше.
При первой же попытке Миши оставить Апостола у себя, Сереже пришлось сваливать, съезжая по перилам, чтобы скрыться от вахтера, обозвавшего их с Мишенькой пидорами.
Потом они курили у ворот общежития одну сигарету на двоих и смеялись. У Миши в уголках глаз прятались лепестки ромашек, а Сережа крепче сжимал в пальцах тлеющую сигарету, чтобы не коснуться их.
У тебя от пальцев несет. Фыркнул бы Миша. Сморщил бы нос, и по ромашковому полю пошли бы волны от теплого ветра.
Муравьев затягивается глубже.
Он держит себя в руках надежно и крепко.
Мише едва-едва двадцать, он год назад сидел на своем чемодане в дырявых кроссовках и пил из Сережиной бутылки колкую минералку, а еще чуть раньше – выводил на зеленой доске что-то про классную работу и обтирал мел о брюки.
Зато Сереже уже двадцать пять, у него диплом бакалавра, право преподавать (правда никто ему не дает) и Миша, который ржет, что его не допустят к детям. Муравьев-Апостол по-хозяйски кладет ему руку на колено в ответ на это.
Если он себя чуть-чуть отпустит, все развалится как шаткий домик из детских кубиков.
Мише
ведь едва-едва двадцать.
//
У Муравьева-Апостола терпкие духи, которые смешались с запахом сигарет и восьмичасового автобуса до общежития. Миша коротко обнимает его, выбежав на улицу в куртке на голое тело и расшнурованных кроссовках.
— Через забор опять?
Бестужев широко улыбается – откуда-то снова веет теплым ветром и ромашками посреди холодного питерского апреля – и кивает.
— Еще и через окно.
//
Сережа садится на разворошенную кровать Миши. Он никогда ее не заправляет, в одеяльном коме запутались футболки и пара наушников.
— Чаю хочешь?
— Конечно, я так устал сегодня на этой военке.
Миша гордится своим другом. Особенно когда тот стоял в форме на присяге – и позвал Бестужева посмотреть – или когда ему еще выпадает шанс надеть форму. Младший старался не слишком сильно пускать слюни. Получалось из рук вон плохо, Миша то и дело влипал взглядом в его погоны, идеальные стрелки на брюках и черный
грубый ремень.
— Хочешь, массаж тебе сделаю?
Сережа хочет зашвырнуть в мелкого засранца чем-нибудь, а сам выйти в окно.
Надломленное, тихое, будто бы и не предложение совсем.
А просьба.
Муравьев пытается заглянуть младшему в глаза, понять, серьезно ли он это
и не пьяный ли. Но Миша на все попытки отворачивается.
Сереже словно снова пятнадцать и он не знает, что с собой делать.
Хочется взять за тонкое запястье и потянуть мягко, легко на себя. Усадить себе на колени, заглянуть в глаза и целовать это очаровательно красное от стыда лицо.
Вместо этого Сережа берет сигареты и открывает окно, залезая на стол, придвинутый к подоконнику.
//
От теплого чая Муравьева-Апостола как-то нехорошо ведет. Он откидывается на стену, расслабляясь.
— Ты кажется, что-то про массаж говорил, — произносит он вдруг. И мягко касается кончиками пальцев Мишиной спины.
Бестужев дергается как от пощечины и оборачивается. Он садится на кровати и жестом привлекает Сережу к себе.
Говорить им не о чем и незачем. За них все говорит горящая кожа на спине у Муравьева – его знобит и трясет как от лихорадки – мелко подрагивающие пальцы Миши.
— Миш, я сейчас кое-что сделаю. Ты только убери, пожалуйста, руки и ни в коем случае не трогай меня, ладно? — Сережа наклоняет голову назад, темные волосы на его затылке касаются Мишиных рук.
Он едва заметно даже для самого себя двигает указательным пальцем, ощущая подушечкой чуть прохладные пряди. Этот рудимент прикосновения, крошечная погрешность движения рвет Бестужеву голову.
Мише страшно. У Сережи в глазах бешеный, больной, пьяный блеск. Но он хотя бы надевает обратно белую футболку, когда поворачивается к нему лицом.
— Ладно, — Миша убирает руки. садится по-турецки напротив друга и для верности кладет руки себе под бедра.
И зачем-то закрывает глаза.
А Сережа молча ему благодарен.
Молча, потому что он целует Мишу. Сам себе обещает, что досчитает до пяти, отстранится, соберется и уйдет. Муравьев-Апостол сам убирает руки за спину, сцепляет почти до боли, чтобы не зайти слишком далеко – туда, откуда он не сможет вернуться назад, – и не огладить Мишу по щеке, не зарыться ему в пшеничное руно волос, слегка потянув пряди на затылке.
У Миши горит все тело, особенно лопатки. Словно сейчас за его спиной вот-вот прорежутся крылья, светловолосого мальчика скрутит от боли, которая будет рвать его кожу на лоскуты, чтобы освободить белые крылья.
Он не понимает. Не верит.
Но отвечает, легко касается языком чужих губ и со всей силы хватается руками за одеяло.
Когда Муравьев-Апостол все-таки вспоминает про свое обещание и досчитывает до пяти, все идет не по плану. Миша нарушает правила легко и играючи, зарываясь в волосы у Сережи на затылке и не давая ему отстраниться.
Отношения у них действительно странные.
