и тут толик начинает шмалять

честно говоря, толик не смел сказать, что его не устраивало положение дел. его устраивало всё, даже можно сказать, он обожал то, что происходило в конкретный период его воробьиной жизни. молодость — она ведь одна, даже если эта молодость прожигается на пьянках с сережей, которые кончаются через неделю, а если повезёт наскрести у соседей по корпусу пару сотен, то через две с хвостиком. потому что проверки частые, да и спиться в самый рассвет не очень хотелось, конечно. пить с есениным страшно, потому что взбалмошный, сам не знает, что творит, когда алкоголя в крови нужное количество, а энергию девать некуда. в обычные дни он просто уходит к своим вечным спутницам жизни, а бывало и спутникам, оставляя толика одного со своими мыслями и почти полной бутылкой водки. сам мариенгоф всё не выпьет, оставит на завтра-послезавтра, пока есенин снова не соизволит явиться в общежитие. как всегда громко, с оглушающим свистом на весь коридор, и своими стишками матерными, которые знали все поголовно. это же есенин, как его не знать. к слову, мариенгоф совершенно не понимал, как человек с такой смазливой мордой в свои девятнадцать ни разу не имел отношений, которые длились бы более месяца. нет, конечно, было ясно, что сергун не из тех людей, которые мечтают остепениться в двадцать лет, завести детишек, построить дом и посадить дерево. березу желательно, можно и две. ему бы крылья расправить свои — свобода человеку нужна, и толик понимает его, как никого раньше не понимал. так уж исторически сложилось, может сила какая шайтанская распорядилась, а может коменда так решила, что комнату мариенгоф ("ой господи, фамилия какая у тебя странная, еврей что ли?") будет делить с некоим сергеем есениным — чудесный мальчик, к тому же поэт. и тут толик действительно заинтересовался. сам иногда страдал от вдохновения, чиркал на салфетках строчки, а потом выбрасывал в окно, меланхолично наблюдая за полётом журавлика из квадратика салфетки, который ближе к земле всё же разваливался. через неделю после заселения, вот он, сидит у окна, как настоящий эмо-бой, только музыки для грусти не хватает, смазливой такой, какую он слушал в далеком детстве, но колонки нет, а старенький мобильник еле тянет formula–1, в которую играть — только себя расстраивать. толик подумывал купить новый телефон, но денег уже через неделю не хватало катастрофически, хоть иди выпрашивай. что, он, собственно, и делал. пока собирал милостыню для своей выдуманной сестрёнки, в его комнату настойчиво ломились. ну знаете, когда понимаешь, что забыл ключи на кухонной тумбе, а родители вместе с тобой выходили из дома, чтобы улететь в двухнедельную командировку. но ты стучишь зачем-то, скорее по привычке, даже не надеясь что тебе откроют. некий сергей ломился в и без того непрочную дверь с точно такой же мыслью, пока толик не появился из-за угла, довольный как черт, и с тяжеленным карманом, паскуда. так и познакомились два поэта современности, два гения, гиганта мысли. сергун первое время на мариенгофа злился непомерно, даже переселиться хотел. ну что поделать, толик терпеть не будет, он если посчитает нужным — вмажет, даже на личико смазливое не глянет. нет, он конечно на личико глянул, но крепкий кулак изучил лицо новоявленного соседа лучше, чем любая лупа. ясное дело, есенин в долгу не остался, и уже через пять минут на шум повываливались студенты из комнат: парни пытались оттащить двух лопухов друг от друга, а девушки слишком громко перешептывались о том низеньком да кудрявом красавчике, которого сейчас к стене прижимали. чего они нашли в этом деревенщине? — сам ты содомит проклятый, — с такой обидой в голосе толик это выплюнул, что парни на рефлексе отпустили вырывающегося мариенгофа. думали, снова драку начнут, есенина подальше оттянули, чтоб не рыпался. но толик не маленький уже, ему конфликты ни к чему. особенно с таким тупорылым соседом. поэтому, плюнув в опасной близости от потертых кроссовок белобрысого, скрылся за дверью комнаты и был таков. потом, конечно же, извинился, по-джентльменски так, бутылкой пива и пачкой чебупелей, которые уже бы выкинуть пора, но денег не было — вся мелочь рассыпалась, пока они друг друга мяли в коридоре. но причина уважительная, есенин виноват сам. у него язык подвешенный, следить за ним не может (или из вредности своей прирожденной не хочет). есенин, естественно, подарок принял, но толику не доверял. не каждый день ему высоченные евреи в морду дают. потом уж жили спокойно, от пьянки до пьянки, пальцами гроши считали, авось на пакет вина из пятёрочки хватит. а ещё сергун много курил. нет, не так. он очень много курил — за сутки могло исчезнуть две пачки, магически совершенно. как будто жрал он этот несчастный беломор, который продавался в ларьке напротив корпуса — зато далеко идти не надо, да и стоили всего тридцать рублей. толик честно не понимал, когда есенин успевал курить, потому что большую часть дня они валялись на сдвинутой кровати, чтоб согреваться было легче, конечно же. сам толик — курильщик не хуже, чем сергун, заядлым называть его можно. и не только курильщиком. он сам по себе был человеком непростым, но на фоне есенина казался еще более тяжелым, со своими тяжелыми мыслями и взглядами. вот сергун, тот простой как пять копеек, и в лицо выскажет, и к бабе какой пристанет, лапая за все прелести женского тела. мариенгоф такого не жаловал, в первую очередь потому, что не любил он баб. но это далеко не единственная причина, по которой он этого не делал. в свое время он заключил договор с есениным, о котором сам поэт не знал по непонятным толику причинам. договор включал в себя только одно правило, казалось бы, простое, но и его есенин подло нарушил, когда толика не было в поле видимости. как он узнал о нарушении договора? сарафанное радио, всего-то. на следующий день весь корпус шумел о том, что серёжа трахнулся со студентом по обмену. толик искренне надеялся, что занимались они сексом не на толиковой половине кровати. договор дороже денег, сергун, сам же говорил. к слову, деньги он с есенина струсил, за моральный ущерб. только всё равно потратился толик на вино, в очередной раз запивая горе. вскоре после того, как общажное радио прикрутило рупорт, в жизни серёжи стало появляться слишком много парней. «лучше бы деньги зарабатывал» — подумал толик, в очередной раз гуляя по городу, потому что серёже наедине со своим очередным моншером побыть нужно. каждую неделю мариенгофу приходилось запоминать новые имена, но сбился он где-то на восьмом, просто плюнув на это дело, ему-то без разницы совершенно. саша, володя, коля, даже аполлон (на самом деле парня звали альберт, но в голове у толика это звучит одинаково, поэтому никаких претензий) и, наконец, филипп. если бы вы увидели лицо толика в тот момент, когда он увидел этого филиппа, который, кажется, по-русски понимает целое ничего, вы бы попали в дурку. анатоль смотрел на довольного своей новой игрушкой есенина, а тот светится как лампа керосиновая, и даже не стыдится, падла. называть нового питомца решили по-простому — филя. самое главное, что сам белобрысый ни слова не понимал из рассказов француза, но усердно делал вид и, удивительно, даже в нужное время кивать головой умудрялся. в такие минуты толик просто смотрел на него, только краем уха слушая невероятно «интересный» монолог иностранца. иногда, бывало, работал переводчиком для есенина, что было очень зря, потому что из мариенгофа такой себе полиглот, а знал он только два языка: могучий матерный, а только потом великий русский. но если сказать честно, то именно великий переводчик стал причиной расставания сережи с этим лягушатником. просто филя попался на глаза в самый неподходящий момент, и взбрело же толику в голову поговорить с ним по-толиковски, как друг. в итоге ничего не осознающий мариенгоф нарассказывал о есенине такого, что новоиспеченный жених сергуна просто ушёл, сначала отвесив пощечину парню, а затем громко хлопнув дверью. под стать французу, ей-богу. филя был последний, кого мариенгоф видел в пределах их небольшой комнатушки. если подумать, всё было не так плохо, они снова принялись пьянствовать на пару с сережей. один пил, потому что любви искренней хотел, а второй, потому что его сосед баран непробиваемый, к тому же слепой. и это бы продолжалось еще очень долго, потому что, кажется, есенин просто не хотел замечать толика, который уже до печенок замучился каждый день видеть это чудо голым, даже наполовину, а потом скрываться в ванной. как будто из леса дикого сбежал, одежда для кого существует, скот? естественно, самоконтроль у толика потерялся ещё давно, и даже сам он не помнит, каково это, сдерживать себя, чтобы в морду не дать какому-нибудь индивидууму. или серёже. нет, на самом деле есенин всё понимал, и даже больше — был готов пожертвовать дружбой, но серьезно, вы рожу толика видели? он улыбался очень много, но только не с сережей, нет-с, исключено. и, конечно, кудрявому казалось, что никаких чувств, кроме дружеских, там быть и не может. выходит, оба бараны упертые, думали, не выйдет ничего, нет никакой любви, а поцелуи по пьяни, влажные и страстные такие, — это просто временное помутнение неокрепшего разума. слишком много пьют, вот уже и привязались друг к другу. но толика всё-таки прорвало. не может человек терпеть вечно, это издевательство, самое настоящее. он же чувствует, в конце концов! жил себе спокойно, а потом появился этот есенин, не то тучища массивная средь голубого полотна, не то буря грозовая, что ли. больше, всё же, на ветерок похоже, но мариенгоф ощущал всё иначе, поэтому и страдал долгое время, дома появляясь в состоянии крайнего алкогольного опьянения. деньги откуда-то появились внезапно. никак закладчиком устроился? а когда есенин приходит с ярко-красными засосами на шее, толик действительно начинает шмалять. он кидает немногочисленные тарелки, с которых во время полёта падают тараканы, пару раз чуть не попадает в ошалевшего есенина, орёт что-то про глубокое чувство, четыре простенькие буквы, и не поверите, о том, что он устал от этого. рукой показывает на шею есенина, который, кажется, успел пару раз в бога поверить, пока уворачивался от стремительно летящей посуды. не понимал он реакции толика, вот совсем не понимал. какая его жаба укусила? оправдаться серёже тоже толком не дали. как только он открыл рот, его магическим образом заткнули. даже не губами, как принято во всех сказках, а кулаком. хоть челюсть не вывихнул, на том спасибо. вот толик стоит, трясет руку с покрасневшими костяшками, болезненно морщась. да что ж ты за принц такой, анатоль? понятное дело, серёжа от обиды тоже приложил, как только дотянулся — непонятно. бьет — значит любит, может так ситуация прояснится. но, к огромному сожалению обоих, ситуация не прояснилась, даже больше, неделю парни не разговаривали, полностью игнорируя присутствие друг друга. они, казалось, из произошедшего не вынесли ничего дельно-полезного, поэтому продолжили тихо и мирно существовать в одной комнате, поглядывая обиженно, как дети малые, не хватало лишь демонстративно показать язык и к стенке отвернуться. но есенин и есть ребёнок, которого нужно оберегать, любить и, возможно, никому не отдавать. серёже нужно комплименты делать, чтобы в тонусе держать, иначе устанет быстро. толик чем хуже? не заслужил что ли, любви есенинской? комплиментов разных, слов красивых. любовь каждому дана, разве что мариенгоф отчаянно принимал любовь только от есенина, если это вообще любовью назвать можно. жалел конечно, но ведь сердцу не прикажешь, толь. поэтому наступив на горло своим принципам и моральным устоям, толик снова пришёл на примирение. с пивом подешевле, с паузами покороче и пакетом вареников из ашана, магазинные пельмени серёжка на дух не переносил, толик не забыл. а белобрысый только этого и ждал, нуждался в разговоре, но первым подходить не решался, уж точно вредное дитя. морда помнит ещё крепкий кулак, но серёжа обиды не держал, разобрался в себе что ль за эту неделю. даже пришёл к выводу, что толик должен знать правду, такую паршивую правду, что скрывать больше нельзя — мариенгоф точно пришибить сможет. когда только в друга влюбиться успел честно не понимает, но с осознанием приходит ответственность. вот он, есенин, стоит перед толиком, у которого в руках огромный пакет с варениками, и двинуться не может. рассматривает. он ведь высокий такой, ссутуленный слегка, как собака подзаборная, но притягивает чем-то. возможно, мордой своей загадочной и отвратительной шляпой, которая сейчас непривычно спрятана была в глубинах шкафа. он весь был слишком, а сереже нравилось это безумно. сказать у него получилось только к пятнадцатой минуте своего монолога, если скомканное извинение и брошенный жалобный взгляд можно так назвать. толик не выглядел злым, он вообще никак не реагировал поначалу. просто стоял, как есенин пятнадцатью минутами ранее, и молчал. нет, конечно, сказать он мог многое, несомненно, к примеру, что они два идиота. честно, попроси назвать самого настоящего идиота, он без сомнения укажет пальцем на себя, а затем на есенина. «таких не бывает» — однажды сказал сергун, и как же он ошибался. вот они, стоят напротив, заглядывая в глаза, пытаясь найти хоть какой-то намёк, может шутка какая-то. толик роняет вареники. есенин следит за падением, как будто наблюдает падение империи, с таким драматизмом во взгляде. а мариенгоф слов не находит, поэтому подходит медленно, будто спугнуть боится. серёжа не шарахается, взгляд снова направляет на чужое лицо, но сразу же зажмуривается, ожидая того самого, крепкого. и дождался, честно дождался, как ничего в своей жизни не ждал. дождался не кулака, а того самого, нужного прикосновения, ради которого толику согнуться пришлось в три погибели, чтоб до губ достать. мариенгофу кажется, что он совсем поехавший стал, а есенин уверен, что засосы, поставленные соседским пылесосом в пьяном угаре, не такая уж и глупая идея. да, анатолия мариенгофа определенно устраивало всё то, что происходит в его жизни.