Memoria

      И они встречаются через год,       в январе,       тридцать первого.              У Юнги смешинка в глазах, как всегда, у Йевон — отражение его лица. В чём смысл встречи (и есть ли) никто из них не знает. Это случайность, наверное. Он кутается в пальто от неловкости, шутит о погоде, об отсутствии снега зимой и на неё не смотрит. Боится утонуть в глубине антрацитовых глаз.       Сегодня прекрасный день: словно весной, солнце даже немножечко (самую малость) припекает, путаясь в верхушках неприлично привычно голых деревьев. Облака проплывают мимо, словно на экскурсии, восхищённо поглядывая на них с высоты.              Встретились.       Да.              И теперь мнутся на месте, заламывают себе пальцы в бессилии и глядят куда угодно, только бы не в глаза. Там — омут, почти водоворот. Йевон не умеет плавать, а Юнги её не спасёт. Она закусывает губу, путаясь в мыслях, что в голове роятся, словно пчёлы, ударяясь об острые косяки памяти. Так много всего хотелось сказать, но ничего дальше горла не проталкивается, застревая ещё на полпути. «Сегодня необычно тепло», — выдавливает Юнги, чтобы просто не молчать, неловко исследуя пустую улицу взглядом. И Йевон кутается в звук его голоса, словно в тёплый плед, который ей так необходим сейчас. «Градусов четырнадцать», — выдыхает она в ответ с лёгкой улыбкой. Пожалуйста. Пусть говорит, пусть ворочает чёрные тлеющие слова, словно угли, чтобы разгорелись опять. Чтобы согрелись. Чтобы согрели давно остывшее (без него) сердце.              «Ты вообще как там, справляешься?» — немного хрипло и слишком тихо. Она поднимает взгляд на него, теряясь на уровне губ, которыми он шевелит, выпуская наружу слова, что проходятся навылет, словно пули, и оставляют за собой раны, которые не заживут. Она знает.              «Справляюсь».              Нет.       Не справляется.              Сутками напролёт мучается бессонницей, горький ненавистный кофе чашками пьёт, только бы не думать о нём и не вспоминать, как больно, когда его нет рядом. Некого теперь обнимать. Некого теперь любить. И делиться не с кем. И говорить, проливая сладкий липовый чай на простыни ранним утром, когда за окном едва-едва светает. И смеяться не с кем, хватаясь за животы, над совершенно глупой шуткой из вечернего телешоу. «В новом выпуске…» — так, не к слову, просто хочется очень сказать (хоть что-нибудь). «Ты продолжаешь его смотреть?» — обрывает её Юнги и щурится, словно совершенно точно знает, что она собиралась сказать. Он тоже смотрит, вороша давно забытое и потерянное счастье, которое не где угодно, а в её глазах. Только он даже себе не признаётся. «Не то чтобы как раньше, — запинается Йевон и чувствует, как кровь в жилах стынет не от мороза, а от его слов. — Иногда».              И замолкает.              Говорить с тем, кто не хочет слышать/слушать/знать, слишком больно для неё. Потому что в воспоминаниях они оба неловко кутаются в тишину, обнимаются с тёплым родным дыханием и ласковым голосом шепчут смешные и нелепые фразы, слишком сказочные, чтобы даже казаться настоящими, не то чтобы быть. Йевон давит в себе слёзы, проталкивая их обратно, внутрь, только бы не по щекам, пожалуйста. Она хочет ему казаться (хотя бы так) сильной и совершенно забывшей, остывшей, ожившей и без его помощи, без его сердцебиения по утрам, вечерам — круглосуточно. Но получается плохо. Мелкие слезинки всё равно катятся по раскрасневшимся холодным щёчкам одинокими ручейками.              Пожалуйста, пусть он не смотрит и не видит.              Она опускает голову ниже, чтобы незаметно сморгнуть грусть и вообще… надежду на возможное-невозможное (хоть какое-то) будущее с ним. Этому не бывать, она чувствует.              Она будто бы знает.              Только когда его тёплые ладони обхватывают её лицо, приподнимая и как бы прося: «Пожалуйста, посмотри на меня», она замечает, что он рядом. Не за тысячу километров, как ещё вчера, не за десятки шагов, как только что. И даже не за миллионы слов, брошенных в никуда одиноким вечером.              Он рядом.       Смотрит, словно впервые.              Она смешно и совсем немило шмыгает носиком, опуская взгляд. Юнги смеется заливисто, как раньше, как почти всегда. Он не знает таких слов, чтобы правильно выразить то, что внутри разгорается с каждым её несмелым тихим вздохом. Не знает, почему, чёрт возьми, они встретились только спустя год после расставания, если он думал о ней каждую чёртову секунду своей бессмысленной (без неё) жизни. Он не помнит, почему они разошлись так внезапно, что стало толчком и кто решился поставить точку: она или он. Юнги не знает сейчас ничего, кроме как в её глазах утонуть мгновенно. Кроме как не позволить отвернуться. Кроме как губами губ касаться несмело, робко, словно боясь. Юнги обнимает крепко, прижимает к себе сильно, словно хочет впечататься.              Впечатать в себя.              Йевон мычит, недовольно ладони в кулачки сжимает и даже бьёт его в сильную грудь несколько раз, прежде чем он отпускает. «Юнги, не надо, — просит она, жалобно закусывая нижнюю губу. — Если ты сейчас уйдёшь, я не смогу, понимаешь?» Она вытирает подсохшие дорожки от слёз на побледневшем в мгновение личике, шмыгает носиком на автомате и взгляд прячет в своих холодных (теперь) ладонях. Она не хочет снова остаться одна, снова пережить то, что, казалось бы, выше сил, выше возможностей. Она не сможет.              «Давай встретимся снова, — его слова режут больно, резко, продуманно, — здесь, ровно через месяц. И я уйду навсегда, если ты позволишь».              Только вот встреча тридцать первого февраля так и не состоится, они оба откуда-то (из календаря) это знают.              И второго марта Юнги придёт сюда, как дурак, купит её любимую коробку конфет, два бумажных стаканчика фруктового чая. Сядет на лавочку, что за два шага от места встречи, и будет ждать. Он знает, что в математике Йевон такой же гений, как и он сам, поэтому терпеливо заламывает себе пальцы от нечего делать, согреваясь воспоминаниями. И когда её фигура появляется на горизонте, он ни капельки не удивляется.              Улыбается.              Задыхается.       Выдыхается.              Йевон для него — это больше, чем просто воспоминание, чем просто имя с потрясающими антрацитовыми глазами. Йевон для него — не просто счастье, не просто смысл. Йевон для него — воздух. Без воздуха он пытался — и несколько секунд протянуть не смог. И целый год был словно в сумасшествии — без неё.              — Я хочу сказать тебе, — она начинает внезапно резко, но он накрывает её тёплые губы своими и улыбается в поцелуй прежде, чем оторваться. — Что не отпускаю.              Тридцать первое февраля.       Сейчас.              — Ты пришла, — выдыхает он воодушевлённо, хоть и запоздало, как всегда.              Йевон смущённо улыбается и не говорит, что приходит сюда уже третий день подряд.              Чтобы не пропустить       тридцать первое февраля —              День счастья,       отмеченный в календаре чашечкой остывшего фруктового чая и шоколадных конфет с привкусом       п о ц е л у я.              — Пожалуйста, не отпускай, — шепчет Юнги, невесомо касаясь её макушки губами и обнимая так крепко, как, наверное, никогда. И теперь Йевон знает, что в конце тоннеля никакой не свет, а совсем даже звук.              Звук       его       голоса.              По которому она так скучала.