сто пожаров в золотом храме

      Пожары в тот год расцветали особенно часто. Огонь вспыхивал то тут, то там, не щадя ни старинные особняки, ни клетушки рабочих, взмывая гигантскими лепестками. В ветреный день они быстро перекидывались на соседние крыши, поглощая порой целые улицы и кварталы. Для Котаро, попавшего в большой город всего сезон назад, подобное было в новинку, и он простаивал возле полыхающего здания, пока то не обваливалось почерневшими балками.       Пламя, вырвавшееся из подчинения, завораживало. Алые отсветы придавали лицам испуганных измученных людей неземную красоту. Но самым потрясающим было ощущение горячих искр под кожей. Они разбегались по жилам, вспучивая мышцы и органы пульсирующим жаром, сплетались внизу живота в обжигающий клубок, стекали вдоль пальцев и хребта тягучей массой, наполняя тело злой удалью.       Куроо говорил, потирая рассаженные костяшки или набухшую щёку, что огонь сжирает налёт цивилизованности, пробуждает дикое, звериное, обгладывая до чистых инстинктов. Сенсей щёлкал сложенным веером по лбу да оставлял на дополнительные два часа медитаций, которые они с Куроо честно отсиживали молча, обмениваясь лишь угрожающими минами и редкими тычками бамбуковых палок.       Длинными тоскливыми ночами Котаро поджигал спичку за спичкой. Короткий огонёк озарял на миг съёмную комнатушку, жадно лизал кончики пальцев и умирал, так и не разогнав тяжёлой уставшей крови.       Когда она останавливалась совсем и не встречалось ни одного пожара, Котаро отправлялся в весёлый квартал. Красные фонари придавали его улочкам особую атмосферу, оживляя белые кукольные маски её обитателей не хуже языков настоящего пламени.       Он медленно проходил вдоль крытых веранд, беззастенчиво разглядывая укутанные в шелка фигуры, но ни разрисованные лица, ни бледные пятна обнажённых плеч и запястий не волновали остывшую кровь. Только алые отблески на впавших щеках или в провалах глазниц отзывались внутри голодной дрожью. Порой она захватывала так сильно, выкручивая мышцы в жгуты, что приходилось остановиться. Тогда Котаро закрывал глаза, жмурился изо всех сил, выдавливая скудные слёзы, пока наваждение не отпускало, оставляя тело горячим и плотным.       В такие моменты помогала твёрдая рука Куроо: влажный хлопок по спине или толчок в плечо, иногда мимолётное касание щеки, и жаркое марево лопало как пузырь, облепляя душным потом.       Котаро невольно оглянулся: никого.       Сегодня не задалось с самого утра, когда он опоздал на лекцию, и профессор выгнал из класса под громогласный смех однокурсников. Котаро не успел выяснить, смеялся ли Куроо вместе со всеми, как получил от сенсея Некомато три замечания и очередную медитацию для укрощения духа.       А потом он проиграл. Проиграл глупо и несправедливо, оказавшись мордой в татами слишком быстро. Куроо на обиженный взгляд лишь пожал плечами и ушёл с кохаями в только открывшийся после пожара кинотеатр.       «Да что там такого идёт, что стоит разбитого сердца лучшего друга?» — Котаро наморщил лоб, потом растёр виски и как следует помотал головой, но красочные афиши так и остались смазанными картинками, а подступившие сумерки душными. С досады он подпрыгнул и ударил кулаком по неповинным шапкам гортензий. В кустах что-то угрожающе зашипело. Котаро инстинктивно отпрянул назад, врезаясь в плотную тень.       — Прошу прощения, — тень коротко склонилась, обретая под мягким светом фонаря форму. Котаро невольно задержал дыхание, боясь спугнуть трепещущих на кимоно бабочек, и лишь когда фигура выпрямилась, понял, что крылья нарисованы.       — А… Эм… — слова, как бывало и раньше в особо волнительные моменты, покинули Котаро, и ему осталось лишь глупо мычать, переминаясь с ноги на ногу. Да и какие слова могли бы выразить всю глубину его сожаления, что он нарушил покой этих безупречных черт лица, этих соблазнительных губ, чарующих глаз, изящных плеч?       Плечи, отнюдь не изящные, раздражённо приподнялись и опустились. Голос, всё такой же учтивый, но с изрядной примесью льда, раздался совсем близко:       — Отпустите уже меня.       Котаро замедленно кивнул, пялясь на сомкнувшиеся в жёсткую линию губы, и попытался разжать пальцы, действительно вцепившиеся в край рукава.       Искры с треском разбежались по руке, как если бы Котаро стоял близко к огню.       Незнакомец, а это оказался молодой мужчина, стриженный по-европейски коротко, а вовсе не прекрасная гейша, как привиделось вначале, демонстративно одёрнул кимоно и, бросив раздражённый взгляд, скрылся в дверях ближайшего чайного домика.       «Он не посетитель», — подумалось Котаро. Послонявшись с полчаса среди праздных горожан, он убедился в этом окончательно.       «Он такая гейша, которая мужчина», — решил он спустя ещё два дня, порывшись в университетской библиотеке.       — Мы просто попьём с ним чаю, — строго сказал он самому себе на пороге того самого заведения и, едва открыв дверь, снова потерял дар речи.       Давешний незнакомец выругался, едва увернувшись от столкновения. Он отступил назад, и в полумраке узкого коридора показался ещё прекраснее, чем запомнился в первую встречу. По инерции Котаро протаранил его дальше, припирая к стене, и в нос ударил запах чернил.       Кто бы мог подумать, что чернила так восхитительно пахнут?       — Можно мне вас, — выпалил наконец Котаро.       — В смысле? — брови удивлённо взмыли вверх, обрамляя округлившиеся глаза.       — Ну, чаю там попить или ещё чего… — уверенность покинула Котаро, как когда он остался лежать на татами после последней схватки. Это унизительное чувство беспомощности так и не отпустило, вынуждая обходить додзё за три квартала, и вот оно снова сковало тело.       Незнакомец рассмеялся. Напряжённая до этого спина расслабилась под руками Котаро, обретая гибкость. Подумалось, как чудесно было бы просыпаться, уткнувшись в неё носом, а потом завтракать вместе, убирая прилипшие рисинки с губ…       От развернувшейся идиллической картинки кинуло в жар. И ноги ослабли, пришлось облокотиться об стену, наваливаясь на собеседника всем весом.       — Вы ошиблись, — серьёзный тон вернул в реальность, где они всё ещё случайные незнакомцы. — Я просто мастер каллиграфии. А то, что вам нужно, чуть дальше по коридору.       «Мастер каллиграфии?» — повторил про себя Котаро несколько раз, привыкая к звучанию. Он ошалело замотал головой, ощутив одновременно и силу оттолкнувшей руки, и нежность шёлка, мазнувшего по горящей коже, а мастер каллиграфии уже скрылся за створками.       — Но мне нужно вас! — крик застрял в глотке вместе с подпрыгнувшим сердцем. Дальше по коридору Котаро пошёл исключительно из природного упрямства, но разряженные накрашенные мальчишки даже в алых отсветах фонарей и алкогольном дурмане не становились милее.       Ночью невыносимо хотелось огня, но спички гасли так быстро, будто им не хватало воздуха.       Акааши Кейджи, Тиёда-ку, 2-7-2, триста-пятьсот. Двадцать четыре года, не женат. Котаро узнал имя, возраст, адрес, расценки на групповые и индивидуальные уроки мастера каллиграфии через три дня. Для этого пришлось вернуться в додзё сенсея Некоматы и выдержать насмешливый взгляд Куроо, но на что только не пойдёшь, когда внутри всё переворачивается и вместо сна — сто и одна картина с Акааши Кейджи в кимоно и в два раза больше без кимоно.       Сказать, что Акааши обрадовался, увидев его на пороге мастерской, — сильно преувеличить. Но в этот раз Котаро не позволил себе спасовать перед строгим взглядом и, пробормотав «Бокуто Котаро, девятнадцать лет, приятно познакомиться, извините за вторжение», протиснулся мимо Акааши в щель приоткрытых створок. Он быстро скинул ботинки, чтобы уж наверняка не выгнали, и только тогда огляделся.       На четырёх татами шестеро, все, как один, благоговейно замерли над белоснежными листами.       — У вас есть кисть? Тушь? Хотя бы бумага?       Вежливая улыбка Акааши гасла с каждым отрицательным жестом.       — У меня есть деньги! — ответил Котаро с таким видом, будто деньги решают все.       Акааши обречённо вздохнул. Потом вяло кивнул в угол комнаты. Котаро пробрался на своё место, наступив лишь раз на кимоно сгорбленного старика и даже не опрокинув ни одной чаши с тушью, что само по себе было достижением.       — Дополнительно десять йен к уроку, — Акааши поставил перед ним низенький столик с двумя листами бумаги. Кисть достал из-за пояса, явно свою, и этого вполне могло бы хватить для счастья, но Котаро досталась и акаашина тушечница. Он придумал себе очередную идиллическую кинокартину, где он поражает всех твёрдостью руки и изящностью мазков, а Акааши назначает его лучшим учеником и запросто соглашается прогуляться в лиловых сумерках, а когда они пройдут мимо додзё, Котаро как бы закашляется, и парни все выбегут, чтобы поблагодарить его за поучительную схватку, а потом…       Дальше Котаро не успел придумать, Акааши щёлкнул по лбу концом длинной трубки. Прилизанные школьники захихикали, а старик надменно поджал стаявшие губы и отвернулся.       — Вы не слушаете, Бокуто-сан, — зло отчеканил Акааши и стукнул по лбу ещё раз, в этот раз согнутыми пальцами. За его спиной взметнулся свиток с аккуратно выписанным иероглифом.       «Счастье».       Лицо Акааши не походило на счастливое. Котаро старательно вслушивался в его рассказ, перерисовывал линии в строго определённом порядке, даже язык высунул от усердия, но всё больше убеждался что ни ему самому, ни Акааши тут не место.       — Возьмите кисть вот так и отпустите её.       — Хорошо. Но может быть лучше, переделайте.       — Легче. Ведите легче, бумага вам не противник, — голос Акааши слышался то от одного ученика, то от другого. Сухой, монотонный, он сливался с шорохом бумаги. Котаро с ужасом ждал, когда придёт его очередь: счастье выходило кривым и нелепым. Какой уж тут лучший ученик, не остаться бы на лопатках.       — Вам не хватает… — Акааши начал издали.       — Да-да, я знаю, сосредоточенности, — вздохнул Котаро, удручённый его тоном, и взглядом, и всем этим равнодушием, сквозящим липкой струйкой сладковатого дыма.       — Твёрдости духа, — Акааши остановился позади. — Без духа руки слабы, — он накрыл дрогнувшую руку своими пальцами и, мягко нажимая, выправил последний штрих.       Котаро поднял голову, встречаясь взглядом.       Невольно поджал живот.       Что-то такое веяло от Акааши, будто внутри него всё полыхало, и языки пламени прорывались в глазницах, придавая чёрным зрачкам благородный блеск.       На обратной дороге накрыло ливнем. Разгорячённая кожа шипела под каплями, а жар в теле не унимался. Котаро побежал. Промокшие ботинки громко шлёпали по лужам, подгоняя; ещё громче тюкало в голове. Под веками смыкались и смыкались болезненно-яркие губы на мундштуке кисеру.*       — Приходите в пятницу, Бокуто-сан, — сказал напоследок Акааши.       Котаро хотел бы, чтобы уже пятница. Или хотя бы пожар. Пальцы трепали спички в кармане, а он блуждал под проливным дождём до самой темноты, вдруг обнаружив себя на пороге дома, где снимал комнату. Его окно тлело свечным огоньком, чего не случалось с того дня, как мать вернулась в деревню.       Изнутри пахнуло теплом. Куроо лениво перекатился набок и выжидающе уставился. Котаро сглотнул приветствие, не зная с какого бока подступиться, ведь они так и не помирились, как за перегородкой послышались шаги.       — Доставка для Котаро Бокуто-сана, — пропел тонкий голосок. Куроо мотнул головой, указывая на тёмный силуэт, потом закатил глаза с умирающим видом. Пришлось самому забрать заказ. Две плошки наваристого бульона с лапшой, гора золотистых булочек, данго.       Лучше бы Котаро сам не выбрал.       — Ты валяешься в моей комнате на моих татами и заказываешь на меня лапшу? — неожиданно захлестнуло злостью.       — И за твой счёт, — назидательно произнёс Куроо, прежде чем расхохотаться. Котаро оглядел себя, вымокшего, с чашками в руках и недовольной миной, и тоже засмеялся.       — Нашёл свою гейшу? — Куроо спросил, когда они вылизали чашки насухо.       — Акааши — мастер каллиграфии! — вышло излишне гордо, будто это сам Котаро мастер каллиграфии.       — Ну-ну, — усмешку Куроо хотелось подправить кулаком. Котаро обиженно погасил свечку и растянулся на татами. Куроо плюхнулся рядом, ткнулся лбом в плечо. Он часто оставался на ночь, и тогда они болтали обо всём или молча пихались локтями. Весной это спасало Котаро от жуткой тоски по большой дружной семье, где ты ни на минуту не остаёшься один. Теперь он привык спать и есть в одиночестве, но всё равно присутствие другого человека успокаивало.       Рядом с Куроо Котаро не жёг спичек.       Куроо чиркнул сам.       — Что же в нём такого? — спичка вспыхнула, выхватывая из темноты белый ряд оскаленных зубов.       Куроо, похоже, смеялся.       — Неужели этот Акааши прекраснее ста пожаров? — вторая спичка раздвоилась в суженных глазах.       Куроо как будто бы злился.       Котаро помедлил с ответом, инстинктивно чувствуя, что ошибиться нельзя. Зажёг две спички сразу, не отпуская, даже когда пламя добралось до пальцев.       — Ты видел Золотой храм? *       Котаро не знал ничего более прекрасного в этом мире, чем Золотой храм.       Куроо согласно кивнул, попутно задувая тлеющий огонёк. Их руки столкнулись в темноте, соединяясь, и они долго лежали молча, представляя каждый себе величественное сияние павильона из золота.       — А Акааши, он — как сто пожаров в Золотом храме.       Рука Куроо дёрнулась в ладони. Он сам весь дёрнулся, заходясь в хохоте, но теперь Котаро не обиделся. Алое зарево в плавящемся золоте так точно легло на облик Акааши, что взаправду захотелось это увидеть.       Даже — почувствовать.       Котаро приходил на урок по пятницам и вторникам. По остальным дням пялился из сада в окна на втором этаже, где Акааши спал, или на веранду внизу, где Акааши подолгу корпел над очередным свитком с «удачей» или «счастьем». В лёгкой юкате с подвязанными рукавами, окутанный терпким ароматом дорогого чая и ажурными тенями узловатых веток старой вишни, он держался свободнее, чем в классе с учениками, и на обычно сжатых губах витала бледная улыбка. В такие моменты он казался умиротворённым, почти счастливым, и Котаро сгорал со стыда, потому что хотел бы составлять всё счастье Акааши самим собой. И словно по его гнусному желанию у Акааши что-нибудь расстраивалось: соскальзывала рука, проливалась тушь, нападало оцепенение. Он вскакивал, рвал испорченный лист на мелкие клочки, закидывал кисточки в кусты гортензии или ямабуки и долго набивал дрожащими пальцами кисеру.       Тогда до ломоты в руках подмывало выскочить из укрытия, устроенного под кипарисом, и обнять его. Но Котаро стоял, сросшись с шершавым стволом, и катал в кармане рассыпавшиеся спички, пока трубка в руках Акааши не разгоралась. Её тёплый свет сглаживал горькие складки у рта и на лбу, тени мягко ложились на опущенные плечи, и в душной летней ночи становилось легче дышать.       Им обоим.       Потом, когда Акааши уходил наверх, Котаро ползал в колючих кустах, пока не складывал все кисточки на выщербленный пол веранды.       Сегодня дом встретил слепыми провалами окон и закрытыми наглухо сёдзи. Котаро пришёл позднее, чем обычно, задержавшись в додзё для медитации. Твёрдость духа давалась с трудом, хотя тело вновь обрело силу и ловкость, выдерживая натиск и Куроо, и старших товарищей.       — Сладких снов, Акааши, — вздохнул тихонько Котаро и строго настрого запретил себе расстраиваться.       Он перемахнул через низкую ограду и столкнулся нос к носу с ошивающимся без дела Куроо.       — Я бы тут тоже поукреплял твёрдость… духа, — тот насмешливо присвистнул, оглядывая разросшийся сад и темнеющий в глубине дом.       Котаро сжал кулаки. Куроо явно не договаривал, приберегая информацию до нужного ему момента, и это злило.       — Ты нужен мне, — Куроо резко подобрался. Мелькнула и тут же погасла его ухмылка, не меняя серьёзности лица. Котаро кивнул, ловя отблеск лезвия между пальцев друга, и настороженно уставился в тёмный горизонт.       Вроде бы тянуло серой.       Стоять на одном месте быстро надоело. Котаро как раз собрался немного попрыгать, как над дальним домом вспыхнул огонь. Влекомый ветром, он перекинулся на соседнюю крышу, с треском вгрызся в высохшую солому. Рядом раздался людской крик, он быстро сменился протяжным воем. Котаро вытянул шею, впитывая алые мазки беснующегося пламени, и внутри снова поднялось горячее, жадное, требующее крови и боли. Он ошалело огляделся, вокруг гудела толпа испуганных, жмущихся друг к другу людей.       — Хей! — Куроо дёрнул за рукав, ускоряя шаг. Он ловко продвигался сквозь людской поток, и Котаро практически бежал следом, теряясь в искажённых бликами проулках.       Город сжался, превратившись в горящий лабиринт. Под ноги кидались опалённые кошки и собаки, сверху сыпало искрами и пеплом, глотку забивало гарью. Дома занимались один за другим, тело полнилось злым восторгом и силой, только Котаро некуда было их приложить. Рядом гремела битва: людей с огнём, жаром и друг другом за скудный скарб и короткий век, но от него всё живое шарахалось, оставаясь жалостливым плачем за спиной.       И он бежал, бежал, бежал, пока помутневший взгляд не выхватил знакомый силуэт.       Куроо смеялся как припадочный, хотя его били трое.       — Спички! Забери их спички! — он рявкнул сквозь хрип и обмер, выгнувшись в спине. Удивление растеклось вместе с кровью по лицу, а парень позади демонстративно поднял руки, будто бы он ни при чём. Котаро взревел и ударил по ближайшему лицу. Потом пнул в колено. Или в живот? Пламя сжирало изнутри, не давая сосредоточиться, и он крошил всё, до чего дотягивался.       Под пальцами распадалось рыхлое чёрное нутро прогоревших балок, хрустели угли, рвались жилы. Внутри гудело на одной пронзительной ноте, пока не оборвалось тишиной.       — Хей, Бокуто! Ты живой? — голос Куроо прозвучал глухо и тревожно.       Котаро покачнулся, перевёл взгляд на свои руки и долго щурился, пытаясь понять, почему ему не больно. Хотя больно было. Но его боль, далёкая и тянущая, не походила на раздробленное месиво вместо локтя. Он нажал пальцами другой руки на торчащий обломок кости, крик раздался сбоку.       — Брось, — сцедил Куроо, вынырнув в тусклый свет догорающего дома.       Котаро бросил. Противник с воплем покатился по земле, зажимая сломанную руку. Куроо шепнул ближайшему парню что-то злое, и тот тоже отступил, бросив свою поклажу.       Где-то недалеко зазвенели вёдрами пожарники, зарево теплилось на горизонте. Котаро сморгнул пот и натёкшую из порезанной скулы сукровицу. Мышцы ещё не потеряли тепло и упругость, и только поэтому он ещё держался на ногах.       — Так они поджигатели! — тюки сухой соломы, вонючая жидкость и спички, доставшиеся им после стычки, сложились вместе.       Куроо натужно улыбнулся. Одна половина его лица осталась неподвижной под плотной коркой засохшей крови.       — Чего ты кинулся за ними один! — Котаро рассердился.       — Это моя улица, — пожал плечами Куроо. — И я не один.       Он задержал взгляд на лице Котаро, потом провёл тылом кисти по щеке, будто бы что-то стирая.       — Пойдём, смоем с себя гарь, — он показал испачканную чёрным руку и с усилием поднялся.       Котаро не был раньше в этой части бани. Их провели из бокового входа в небольшую помывочную, не моргнув и глазом на изодранную испачканную одежду и закопчённые лица. Окунуться потом в полную пара купальню оказалось чистым блаженством. Горячая вода ласково окутала саднящее тело, затмив даже светлый лик Акааши, но уже через несколько минут под веками закрутилась очередная кинодрама с ним в главной роли.       Если бы Акааши случайно оказался в этом же бассейне: взъерошенный, распаренный, смущённо прикрывающийся коротким полотенцем…       Котаро от восторга подбросило. Он раскрыл глаза и тут же шумно шлёпнулся в воду, стараясь уйти по самые брови.       Потому что вот он, Акааши Кейджи, взъерошенный и распаренный, словно сошёл из его бурных фантазий, разве что полотенце небрежно повязал вокруг бёдер, а не стыдливо прижал к груди и животу.       — Так вот он какой, мастер каллиграфии, звезда мокрых снов, — беззлобно ухмыльнулся Куроо и будто нарочно громким окриком попросил чаю.       — С длинными волосами выглядел милее.       — У Акааши были длинные волосы? — Котаро представил, как по сгорбленной сейчас спине рассыпались чёрные локоны. Кинуло в жар, хотя жарко было и до этого.       — У всех были, — пробурчал Куроо, нещадно теребя неровную чёлку. Он так и не смирился с резкой сменой причёски, часто сетуя на излишнюю приверженность некоторых семпаев к традициям.       Акааши тем временем шёл по мокрому полу бани, как по полю брани. Он ступал широко и ровно, но в каждом движении чувствовалось напряжение, в расслабленной вроде бы позе — неловкость. За ним по пятам следовал шёпот, не заглушаемый ни плеском воды, ни треском подгнивших досок.       — Сенсей купил его в весёлом квартале.       — Видать, он знает, как развеселить стариков.       — Говорят, всё ему оставил. Даже дом.       У Котаро сжалось в груди и не разжималось, пока между лопаток не прилетела горячая ладонь Куроо.       — Люди разное говорят. Но ты их не слушай.       Легко сказать не слушай, но как не слушать, если обидные слова заползали через уши в самую голову и настырно звучали там.       Звучали так, будто они правда.       — На Тиёда-ку сто домов сгорело, — лысый пузатый мужик кинул на Акааши подозрительный взгляд.       — Опять поджигают…       — А этого не поджигают!       — Так его караулят. Я сам видел, какой бугай каждый вечер под окнами шныряет… — и лысый показал руками, какой именно бугай.       — Это только голова, — буркнул он, поняв, что не сможет расставить руки ещё шире.       — Точно из этих, — доверительно прошептал сидящий рядом старик, перепутав с соседом.       Котаро набрал в щёки воздуха и всё-таки нырнул, чтобы никто не опознал в нём подозрительного бугая, еженощно шныряющего вокруг дома Акааши.       Он тихонько подобрался к краю бассейна, выискивая среди намыленных фигур нужную. Длинная шея, красивая ровная спина, плоский живот, ноги из-под края полотенца… На ногах Котаро зажмурился. Голова потяжелела от духоты и жара. И пах. Он посмотрел вниз: член гордо реял в толще воды. Котаро резко присел, сдёрнул полотенце с головы, нарушая маскировку, и набросил его на бёдра. Вышло ещё хуже, давешние старики подозрительно зашушукались за спиной.       — Да подойди уже к нему! Поздоровайся, как прилежный ученик, — Куроо напрыгнул сзади, шутливо придушивая локтем.       Котаро представил, как он сейчас подходит к Акааши, с этим чёртовым стояком и детским румянцем, и снова нырнул. Вынырнул в другом конце бассейна. Обида подкатила тошнотворным комком, сковывая тело. Он бессильно шлёпнул по воде, поднимая ореол брызг. Поняв, что нечаянно привлёк внимание всех окружающих, снова спрятался под полотенцем в самом тёмном углу. Мысли беспокойно завозились в голове: что за сенсей, хорошо ли обращался с Акааши, не заставлял ли делать всякие такие штуки, о каких говорят шёпотом семпаи, и самое главное — скучает ли теперь без него Акааши?       Котаро думал, думал, думал, обливаясь потом под плотным полотенцем; по всему выходило, что ему рядом с Акааши и места нет. Он слепо пошарил вокруг, но какие в бане спички. Не найдёшь и открытого огня, всё вода да вода.       — Хей! — Куроо заглянул под полотенце, поманил надкушенным хвостом печёного угря.       — Охо-хо… — отозвался Котаро. Он уже замёрз, окончательно запутался в мыслях и ощущениях и проголодался.       — Тебе оставить? — ухмыльнулся друг, в другой руке показалась целая связка пахучей рыбы. Котаро убедился, что Акааши нигде не видно, а член, как и положено в бане, свисает между ног, и поднялся.       Куроо всю дорогу старательно жевал, только напоследок озабоченно спросил:       — Что же ты будешь делать, когда вы останетесь наедине?       Котаро мог бы рассказать, как тепло просто просыпаться с кем-то, как вкусно есть не одному, что в своих личных кинохрониках он сто раз целовал Акааши решительно и твёрдо, и тысячу раз нежно и невесомо, и бессчётно укрывал его одеялом, и стирал попавшую на щеку тушь. Когда он лежал без сна ночью, то представлял Акааши рядом с собой. Высунутое из-под одеяло колено, или обнажившееся плечо, или пальцы под щекой, а щека близко-близко, и хватало толкнуться несколько раз в кулак, чтобы стало хорошо и пусто.       Но разве Куроо или кто другой мог понять? Парни из додзё часто ходили в весёлый квартал и занимались там, судя по рассказам, совсем другим.       Может кто-то когда-то встречал там Акааши или даже…       От нескончаемого потока таких мыслей хотелось кричать. И что-нибудь сломать.       Куроо коротко хмыкнул, оценив сжатые кулаки и пылающие щёки, и сунул в руку оборванную фотокарточку. Акааши десятилетней давности с длинными волосами, собранными в высокий хвост, не улыбался; напряжённо смотрел в объектив, вцепившись пальцами в колени.       А вчера, когда Котаро перепутал количество чёрточек в иероглифе, нечаянно превратив пожелание удачи в скабрёзное предложение, улыбался.       — Прошлое прошло, — он вернул карточку Куроо, торжественно пообещав себе, что однажды попросит фотографию у самого Акааши, и тогда уж будет иметь полное право носить её в кармане пиджака и класть под подушку.       И в очередную бесконечную ночь Котаро представил Акааши не только без кимоно, но и под собой.       Спичек к утру не осталось.       Сил после двухчасовой гимнастики тоже. Напоследок он пробежался до университета и обратно раз пять, но ощущение, что он внутри непрекращающегося пожара, лишь усилилось, и в каждых глазах напротив грезились костры.       Лекции тянулись особенно долго, но как Котаро не старался, так и не понял, какую тему они обсуждали и за что ему достался неодобрительный взгляд профессора. Тренировка тоже прошла мимо. Кажется, Куроо куда-то его звал. Или, наоборот, собирался пойти без него?       Котаро помотал головой, потом приложился разок лбом о стену, чтобы отпустило наконец из жаркого марева, нещадно терзающего и тело, и голову.       — Вы сегодня рано.       Котаро подскочил: за спиной стоял Акааши. Он подошёл так тихо, а, может, это Котаро так увлёкся, пытаясь собраться, что ничего не расслышал.       — Извините, что заставил ждать, — Акааши тем временем раздвинул створки и коротким поклоном пригласил войти. Осталось лишь шмыгнуть внутрь и устроиться на привычном месте. Котаро сидел тихо-тихо, практически не дыша, мучаясь лишь одним вопросом: видел ли Акааши, как он бился лбом?       Акааши неторопливо расправил цветы в икебане, развернул свиток с очередным пожеланием богатства и удачи. Сел в идеальное сейдза, уставившись в одну точку.       Неловкое молчание сковало их, встало комком в горле. Так бывает, что хочется сказать многое, но слова не идут; только клокочут внутри, раздирая грудь, как кашель, и единственным выходом видится побег.       Но сбежать Котаро не успел, один за другим подтянулись остальные ученики, заполнив маленькую комнату звуками и движением. Он поклонился Сато-сану, кивнул назойливым школьникам, обступившим Акааши с сотней глупых вопросов, и снова почувствовал себя лишним. Со своими неуклюжими огромными ручищами и подвижной натурой он не годился в каллиграфы, ему даже сидеть на одном месте стоило больших усилий. Хотя в последнее время сенсей Некомата не делал им с Куроо замечаний на медитациях, и он действительно научился расслаблять мышцы и очищать мысли, но всё же…       Он кинул взгляд на руки Акааши, сложенные на коленях. Они не были чем-то хрупким. Длинные ровные пальцы, широкие ладони с костистыми запястьями, лишённые какой-либо женственности и мягкости, тем не менее, они ловко управлялись с кистями для туши и пером для чернил. Кисеру танцевала в его пальцах, веер ложился крепко, но легко, взмывая птицей.       Представить, как эти руки могли бы касаться другого человека, не составило труда.       Котаро вздохнул налитой тяжестью грудью. Чего бы только он не отдал за возможность держать эти руки в своих!       Акааши тем временем повернулся спиной, объясняя смысл каждой чёрточки в каждом иероглифе. Жар накрыл с ушами, стоило вспомнить изгиб его спины без одежды.       И сегодняшние сны.       — Бокуто-сан? Что с вами? Вы заболели?       Холодная ладонь Акааши легла на лоб. Котаро застонал сквозь зубы. Бугор на штанах становился заметным, и если Акааши не перестанет проявлять участие в ближайшие несколько минут, он за себя не ручается.       Но Акааши отошёл в сторону, забирая свою руку, и вернулся с чашкой зелёного чая. Котаро опрокинул её одним махом. Крепкая сенча обожгла рот и глотку, вынуждая хватать воздух раскрытым ртом.       — Камбала! — засмеялись мерзкие детишки. Котаро вскочил, намереваясь покарать их за неуважение к старшим, и налетел прямо на поднявшегося одновременно Акааши. Они соприкоснулись на мгновение плечами и ладонями и отпрянули в стороны. Акааши скрылся за веером, но весь оставшийся урок Котаро видел его округлые уши прелестно розового цвета.       Он снова, как весь последний месяц, остался последним, так и не добившись нужного угла наклона и твёрдости мазка. Пальцы одеревенели, почти не слушались, и чем сильнее он сжимал кисть, тем неуклюжее получались иероглифы.       Глухо шлёпнулось что-то на пол.       — Это мне? — Акааши поднял бумажный свёрток за угол двумя пальцами, брезгливо поджав губы. Котаро кивнул, не найдя оправданий. Он прихватил по пути булочку с мясом, но забыл её съесть, и, видимо, свёрток выкатился, пока он усердно возился над рисунком.       — В следующий раз, — в глазах напротив уже не благородный отлив, языки пламени, — берите два.       Акааши откусил от булочки большой кусок с нескрываемым удовольствием, и тут Котаро понял, насколько голоден он сам. Кажется, он не ел со вчерашнего вечера. Или утра?       Мысленный поток прервало громкое урчание. Котаро покраснел, искоса ловя профиль Акааши, замершего над надкушенной булкой. Его губы блестели мясным соком. Хотелось дотронуться до них, проверить так ли они мягки, как казались в отсветах напольного фонаря.       Пальцы прошлись по татами. Котаро скрёб ими с силой, чтобы отвлечься, потому что хакама снова надувало парусом, а щёки жгло, но ничто не могло заставить отвести взгляд от мокрого рта, жадно вгрызающегося в сочную начинку.       — Не могли бы вы помочь мне? — Акааши с сожалением посмотрел на испачканные жирным пальцем. Казалось, он оближет и их, но благоразумие ожидаемо взяло верх.       — Нужно перенести шкаф к двери, — продолжил он, вытирая руки полотенцем.       Котаро примерился: низенький шкаф для чайной посуды скрипнул, затрещал, и только спустя время сдвинулся с места. Когда он сиротливо взгромоздился возле выбеленной двери, снаружи загорелись фонари. Их было всего три на длинную узкую улицу, и слабый свет не мог разогнать ночную темноту, лишь обозначить путь от трамвайной остановки до покосившихся ворот старого особняка, но было в них нечто завораживающее, притягивающее взгляд.       За спиной раздались шаги, тихие и неторопливые, они оборвались сбоку. Акааши встал рядом, почти касаясь рукавом кимоно рукава Котаро.       — Вас, наверное, уже заждались дома, — голос Акааши нервно зазвенел, слившись с трелями цикад.       — Меня никто не ждёт, Акааши, — Котаро неловко переступил с ноги на ногу, тихонько пододвигая руку. Когда почувствовал тяжесть, опустил взгляд, надеясь и одновременно боясь, что его попросят остаться.       — Акааши-сенсей, — привычно поправил Акааши и расцепил пальцы, держащиеся до этого за край одежды Котаро. Он быстро скрылся внутри, а Котаро так и стоял, трогая место, где ещё недавно касалась рука Акааши, и внутри него пело и горело.       Он зашёл попрощаться, но голос снова подвёл, став сипом. Акааши сгорбился над ворохом бумаг и выглядел бесконечно одиноким в этом слишком большом для одного него доме.       Котаро опустился на пол, запретив себе пялиться на Акааши, но смотрел, конечно же, только на него. Ему нравилась тишина, приправленная шорохом бумаги, и запах чернил, и сумрачный сад за выцветшими драными створками. Но больше всего ему нравилось, как расправилась спина Акааши, как его руки высвободились из рукавов кимоно, а вместо выверенных линий на листах проступили замысловатые узоры.       Из-под кисти разлетелись стаи длинноногих журавлей и пёстрых уток, расцвели пряди глициний и звёздочки дикой гвоздики, выросли горные хребты с малюсенькими пагодами на краях утёса. Акааши поводил рукой, небрежно населяя вершины тэнгу с клювами или свёрнутыми спиралью усатыми драконами, и лицо его оживало тонкой линией улыбки.       Котаро сидел на коленях, затаив дыхание, не в силах выбрать, куда смотреть первее: на белый лист штрихами ложилось пожарное зарево, на лицо Акааши тенями контуры огня, бушующего в тесноте фонаря. Всё это перекликалось со сладостным томлением в теле, вновь бодром и полном необыкновенной силой, какой можно покорять стихии или возводить храмы. Сила требовала выхода, и Котаро с трудом сохранял позу и тишину. Хотелось крикнуть, рассмеяться, подхватить Акааши на руки и закружить его в танце, и Котаро верно совершил бы все эти глупости подряд и по два раза, но Акааши замер с поднятой кисточкой, будто вспомнил нечто важное. Тушь собиралась на кончиках ворсинок несколько вздохов и шлёпнулась бы неминуемо прямо в озеро с расцветающими лотосами, если бы Котаро не дёрнул лист бумаги на себя.       — По крайней мере они будут хорошо гореть, — Акааши огляделся с недоуменным выражением лица, словно рисовал во сне или беспамятстве. — Пора поработать, — он потянулся за пачкой чистых листов и вскоре на татами полетели чёткие ровные иероглифы.       «Европейские костюмы».       «шьём на заказ»       «Добро пожаловать!»       «Три по цене двух».       Уже дома Котаро разглаживал смятые листы, определённые Акааши как негодные, и перечитывал надписи по многу раз, повторяя движения лёгких акаашиных кистей поверх смазанных чернил. Особо понравившиеся наклеивал на стену. Увидев одну из них — «путь аса» — Куроо многозначительно хмыкнул.       — А он неплох. Много лучше, чем то, что висит в додзё, — друг хитро прищурился, кивая на свиток.       Предвкушение опасной шутки прокатилось вдоль хребта мурашками.       — Только оно немного помялось.       — Ты стащил его из-под акаашиной подушки?       — Нет, — Котаро изобразил обиду. Он больше не таился в саду как мелкий воришка. Теперь он делал вид, что проходил мимо с лишними булочками, и Акааши позволял быть рядом даже в те вечера, когда не было занятий.       — Он разрешил мне взять это.       Точно разрешил, по-другому тот взгляд на просьбу забрать неудачные рисунки расценить было нельзя.       На утренней медитации до них донеслись крики удивления и отборной ругани, а из додзё выбежал рассерженный мастер, потрясая смятым акаашиным свитком и растрёпанной метлой. Он кричал что-то про варваров и семейную реликвию прошлого века, увидев их с Куроо, изменился в лице и не успокоился, пока Куроо, прижатый метлой к ограде, торжественно не поклялся найти виноватых.       Осень пришла хрустом листьев и ароматом хризантем. Пожары остались далеко позади, в душном лете, но Котаро больше не жёг спичек, как не искал отблесков пламени на чужих лицах. Кровь кипела сама собой, наполняя тело небывалой силой, и он укладывал на татами не только Куроо, но и всех семпаев по додзё.       Может быть, сказывались медитации и затяжные утренние пробежки или ежедневные сто минут отработки ударов на деревянном манекене, но Котаро упрямо считал свои победы заслугой Акааши.       Акааши стал целью, и сегодня Котаро приблизится к ней, пригласив поесть лапши в лучшую лапшичную района.       — Оя-оя, какой ты грозный! — Куроо оскалился снизу, словно и не проиграл. Котаро двинул ему легонько в грудь, чтобы не мешал додумать чудесный вечер вдвоём. Ткань под пальцами треснула, разошлась кривой прорехой до самого плеча.       Обычно на тренировках Куроо спускал кимоно с одного плеча, тогда как сам Котаро, подражая великим воинам прошлого, обнажал грудь полностью. И теперь растерянно разглядывал разводы сини ниже ключицы, припоминая, как давно они не ходили в баню вместе.       Не было ведь у Куроо никаких рисунков на теле. Заскорузлые шрамы, ссадины, царапины были, а татуировки в виде оскаленной головы тигра и волн нет.       — Так ты… якудза? — чем-то накрыло, то ли разочарованием, то ли обидой.       — Да, — Куроо поёжился, но не более. Поднялся с гордо вскинутой головой.       — А… — Котаро оглянулся на сенсея, тот сделал вид, что спит. Остальные парни тем временем подтянулись в широкий круг. Котаро чувствовал их напряжение, но продолжал пересчитывать зубы нарисованному тигру.       — Здесь все, как я, — голос Куроо стал мягче и теплее. Он чуть развернулся, перенося вес на толчковую ногу, и продолжил было, но Котаро перебил:       — А я? Почему вы меня не… — он запнулся на перспективе бесславно почить раньше, чем признается Акааши, — прогнали?       Якудза не приемлют чужаков, об этом каждая собака знает.       — Да ты влетел как драчливый петух, ничего не видя и не слыша! — рассмеялся кто то позади.       — Никто бы другой сюда не сунулся, — на плечо легла сильная рука, Котаро от неё настрадался за эти полгода.       — Кроме деревенского простачка, — хмыкнул Куроо, и тут Котаро не сдержался и ударил его. Прямо по самодовольному лицу.       Драка тот же пожар. Вспыхнула на вдохе, затуманила голову и взгляд, ободрала кожу, обглодала кости. Боль догнала, когда они свалились на пол. Куроо поморщился, но руку из-под чужой шеи не убрал.       — Почему ты не сказал? — Котаро всадил ему локоть между рёбер.       Потому что всё-таки обидно.       — А надо было? — Куроо уставился в потолок, разбитые губы дёрнулись в оскал, но так и не сложились.       Не надо.       Ничего бы не изменилось, знай Котаро, что Куроо из якудза. Он бы не прошёл мимо человека, смотрящего в пламя как в зеркало. И выбрал бы это додзё своим. И попросил бы найти прекрасного незнакомца, пахнущего чернилами, потому что кого ещё просить о помощи, если не брата, пусть не по крови, но по духу?       — Съездим в Киту? — он нашёл на ощупь руку Куроо.       Котаро хотел бы увидеть Золотой храм его глазами.       — Ага, — отозвался Куроо, чуть пожимая кисть. — Только мне в онсен теперь нельзя, — он снова попытался улыбнуться.       — Ничего, чистыми поедем, — успокоил Котаро. Все вокруг рассмеялись, и стало тепло.       Тепло уже бывало редко. Ночи стали длиннее, дни прозрачнее. Дом Акааши одиноко выглядывал из-за голых веток старых вишен. Кусты осыпались, и больше не укрывали от чужих глаз. Под ногами хрустели скукоженные листья и сброшенные ветром сучья. Котаро наклонился и поднял кисточку. Потом ещё одну. То ли он не нашёл их тогда, летом, то ли Акааши раскидал их снова. Внутри пахнуло затхлым теплом, потянуло едкой гарью. Акааши встревоженно оглянулся от жаровни и поспешно затолкал в угли кончиком кисеру смятые бумаги.       Пламя вспыхнуло на пару вдохов, придав его лицу ещё большую мрачность.       — Аааа, — Котаро хотел бы сказать что-нибудь хорошее, ободряющее, вместо этого протянул свёрток со сладкими булочками.       — Спасибо. Начинайте пока, Бокуто-сан, — Акааши кивнул в угол комнаты. — Я покину вас ненадолго, — и скрылся на лестнице, ведущей в жилые комнаты.       Котаро вдохнул. Выдохнул, выпуская воздух долго и сильно, пока не поджало живот. Голова просветлела. Он вспомнил движения Акааши в мельчайших подробностях, попробовал согнуть свои большие толстые пальцы так же и наобум мазнул по листу.       Лист вспыхнул. Так казалось из-за близко поставленной жаровни с углями. Жар тоже шёл от неё, от трещащих раскалённых углей, но Котаро видел пламя перед собой. Оно вырывалось из кисти, оставляя чёрный прожжённый след, и впервые иероглиф на его листе не обозначал что-то, а был тем, чем должен был быть.       — Вам нравится огонь? — голос Акааши послышался совсем близко.       Котаро покивал головой, не в силах остановиться. Рука раз за разом уверенно и легко выводила «пламя».       — Так не держите его в себе, — спину накрыло теплом другого тела. Ладонь Акааши мягко скользнула по руке, пока не остановилась над побелевшими костяшками.       Воздух кончился. Весь сразу, будто в Котаро где-то случилось неурочное отверстие.       Пальцы Акааши так и лежали сверху на его руке, чуть подсвеченные алым казались стеклянными. Он накрыл их другой ладонью, боясь услышать хруст, но Акааши не сломался. И не остановил, когда Котаро нырнул кончиками пальцев под кимоно, оглаживая выпирающие косточки натруженного запястья.       Тишина успокаивала, потрескивание углей убаюкивало. Котаро чувствовал, как в груди Акааши стучит ровнее, сильнее, и его кровь отзывалась в том же ритме, разливаясь по самым дальним уголкам тела, согревая и расслабляя.       На мгновение закралась мысль, что он отнял у Акааши слишком много времени, и остальные ученики опять будут укоризненно пялиться. Он оглянулся украдкой, взгляды Сато-сана были особенно болезненными, но вокруг никого не было.       Никого, кроме Акааши.       Они вдвоем. Наедине. Осознание прошибло потом.       «Что ты будешь делать, когда вы останетесь наедине?» — в дрожащем над жаровней пламени мелькнула лукавая улыбка Куроо. Котаро обтёр вспотевшие вдруг ладони об хакама.       — А… где остальные?       — Сато-сан приболел на прошлой неделе, и его родственники решили, что он слишком слаб, чтобы потакать своим желаниям и дальше.       — А эти… — Котаро тщетно пытался вспомнить имена назойливых школьников, посещавших занятия Акааши явно не из тяги к каллиграфии.       Акааши провёл ладонью над взвившимся пламенем, сжал и разжал кулак, пропуская языки между пальцев. Казалось, он не чувствовал ни жара, ни боли, и от отрешённости его лица горло рвало воём.       — Родители остальных учеников решили, что такой, как я, не может научить их ничему полезному.       — Но это же не правда, Акааши! Акааши-сенсей! Ты самый лучший учитель! Даже я всё понял… — Котаро вскочил, позабыв, что упирался коленями в столик, и тот опрокинулся, заливая выцветшие татами остатками туши.       — Ой! Извини! — он рухнул на колени, но сколько ни растирал пятно ладонью и рукавом, то не становилось меньше.       — Не беспокойтесь, — Акааши опустился рядом, его ладонь скользнула мимо руки Котаро и двинулась дальше, к треснувшей тушечнице.       — Всё кончено. Я продал мастерскую. Завтра здесь будет новый хозяин.       Он погладил края чаши подрагивающими пальцами, как гладят умирающего питомца. Потом, не глядя, этими же испачканными пальцами провёл несколько раз по листу бумаги: три раза вправо, два вниз, дерево, две точки, влево, влево, влево, вниз.       «Прощай».       Тушь ожила в отсветах огня, став лучшим акаашиным творением, тогда как Котаро в этот момент умер.       И не расслышал, как Акааши прошептал в спину:       — Спасибо, что присматривали за мной, Бокуто-сан.       В Киту Котаро поехал один. Сначала конечно вернулся на Тиёда-ку, но никто из расспрошенных соседей не знал, куда делся Акааши, и даже Куроо молча хлопнул по спине, признавая своё бессилие.       Он ехал долго на поезде, потом шёл пешком, не видя и не слыша ничего вокруг, и очнулся, лишь споткнувшись об камень. Золотой Храм возвышался прямо перед ним. Он ещё помнил, в какой восторг поверг его величественный вид позолочённых стен в прошлый раз, и искал глазами тот благородный отлив, то божественное сияние круглого купола, но не видел.       Перед глазами сплошная серая пелена.       В пустом павильоне гулко шумел дождь. Озеро-зеркало отражало тот же дождь. Он смотрел на ставший ненавистный храм и видел в его блестящих стенах себя: мокрого, никчемного, жалкого — отсыревшую спичку.       Ни сжечь, ни зажечь.       И он вернулся в чужой город, опустошённый до таких глубин, что мир вокруг подёрнулся бесцветной дымкой. Он лежал в своей маленькой комнате без сил и сна, бесстрастно наблюдая, как тают не успевающие набрать яркость лучи позднего солнца днём и умирают спичечные огоньки ночью. Ничего не хотелось. Даже огня, и он зажигал спички по привычке, потеряв счёт времени, потеряв самого себя.       — Ну иди! — однажды, когда окно заблестело инеем, кто-то затряс за плечо. Котаро замедленно поднял голову, мышцы отвыкли работать и простейшие движения давались с трудом. Куроо, вроде бы это был Куроо, сунул в ладонь смятую бумажонку.       — Иди уже спаси свой золотой храм!       — Что? — Котаро чиркнул очередную спичку. Та едва взялась тусклым огоньком и тут же погасла, наткнувшись на злой оскал друга.       — Или сожги его ко всем чертям! — Куроо вздёрнул за грудки, припечатывая к стене. Он вбивал в стену раз за разом, сверкая кошачьими глазами, пока с костяшек не закапала кровь. Котаро зажмурился, ожидая нового удара.       Он уже пробовал. Но сотни его пожаров захлебнулись дождём.       Он сам захлебнулся.       — Только… — Куроо едва дотронулся сжатым кулаком до груди, — не тлей мне тут, — и опустил руки.       И эти вот бессильно свисающие руки ударили много сильнее кулаков.       Котаро снова захлебнулся — обжёгшись. Сорвался с места и побежал так, как не бегал до этого никогда.       Акааши, судя по записке Куроо, теперь снимал комнату на самой окраине, куда не ходил и трамвай. Котаро добрался до места в сумерках и прочувствовал всю негостеприимность района по полной, начиная от вонючих луж под ногами и заканчивая идущими по пятам голодными собаками.       В дверь пришлось колотиться долго. Пока с той стороны раздались шаркающие шаги, Котаро придумал с десяток удачных объяснений своего позднего визита и пару сотен неудачных. Только все слова вылетели из головы, стоило лишь увидеть стаявшее лицо Акааши.       Руки бы обломать! — себе.       Котаро сложился пополам, робко выставив перед собой руки с завёрнутыми в папиросную бумагу такояки.       Акааши молча отступил в глубину комнаты, судя по расстеленному футону и раскиданным свиткам, исполняющей роль и спальни, и мастерской.       — Уже слишком темно для урока каллиграфии, — он отвернулся к жаровне, лениво пошевелил потухшие угольки концом трубки. Пламя взвилось над пеплом, заливая комнату алым. Отсветы заплясали по его лицу, лизнули прикрытые веки, губы, стекли по бледной коже, раскрашивая безжизненную плоть разбавленной киноварью.       — Я не на урок. Я к тебе, — прошептал завороженный диким буйством мечущихся теней Котаро и опустился на пол. Край акаашиного кимоно сполз, обнажая плечо, и взгляд выхватил дрогнувший от резкого выдоха кадык, узловатую линию ключицы, тёмный бугорок затвердевшего соска, и ладонь повторила его путь, оглаживая шею, грудь, выступающие рёбра, пока пальцы не увязли в мягкой складке тонкого пояса, но и тогда под подушечками горела голая кожа.       Между полами одежды мелькнуло колено, и Котаро коснулся его благоговейно, губами ловя ещё более резкий выдох. Колено задрожало под нехитрой лаской, Акааши сломался в спине, рука, поднятая навстречу, бессильно обмякла, царапая тлеющей трубкой татами.       Он был как тот самый чистый лист, и Котаро хотел бы оставить на нём свой след, пусть неуклюжий, зато искренний.       И первые отпечаток лёг на плечо, второй — мокро-алый — в основании шеи. На этом знания Котаро о ласках исчерпывались, не помогали и личные кинокартины, что крутились по ночам в голове с тех пор, как он перерос детское кимоно.       Ему бы хватило смотреть, как играли отсветы на щеках Акааши, как плавились, смыкаясь на мундштуке, его губы, как в провалах глазниц медленно разгорались угли-зрачки, и наливались краской оставленные им, Котаро, следы. Только Акааши как-то неожиданно легко опрокинул на растеленный футон и решительно уселся верхом. Котаро снова оказался на лопатках, но впервые не чувствовал себя проигравшим.       Он поднял руку, желая ощутить жар чужого тела. Акааши настороженно замер, словно ждал подвоха, и это ожидание впечаталось в него так глубоко, что проступило сквозь маску взметнувшихся теней.       — Ты отрезал их в честь скорби? — Котаро не нашёл ничего лучше, чем мазнуть кончиками пальцев по упавшей на глаза чёлке.       — Скорее от злости, — Акааши чуть повел плечами, позволяя ткани сползти ещё ниже, до локтей. — А с вашими что случилось? — и наклонился близко-близко, почти касаясь носом лица.       — Знаешь, в некоторых додзё есть такая традиция, — Котаро не успел договорить, между ними кончилось расстояние: Акааши лёг всей грудью на него, и их губы соприкоснулись. Просто прижались друг к другу и оставались так, и их глаза оказались напротив, и Котаро видел себя в огромных зрачках сгустком яркого пламени. Акааши тоже что-то разглядел или может быть привык, он прикрыл веки и разомкнул губы.       — Такая традиция, когда семпаи новичкам обривают голову, — Котаро закончил скороговоркой, дав волю разрывающим желаниям. Он рьяно шарил по спине и заднице, задирая кимоно, и Акааши послушно растекался под лаской, позволяя языку Котаро трогать его язык, и дёсны, и щёки.       — Это уже отросло с весны, — пояснил Котаро, когда снова смог говорить.       — Хммм, — Акааши схватил волосы в горсть, потом пропустил сквозь пальцы, как однажды играл с огнём. — Мне нравится.       Он поднял с пола кисеру, устраиваясь на бёдрах. Неторопливо затянулся пару раз, оставляя Котаро напряжённо дышать тугим животом на открывшийся вид. Кимоно Акааши топорщилось внизу тёмным влажным пятном, на контрасте белели обнажённые, раскинутые в сторону ноги, по изгибу шеи ползли красные пятна, то ли отблески фонаря, то ли следы страсти.       Котаро спрятал его озябшие стопы в ладони. Пальцы грелись медленно, да и в комнате заметно похолодало, видимо угли прогорели совсем. Дым медленно свивался спиралью, таял в ночи, оседая горечью табака в ноздрях и пересохшем рту. Акааши выдохнул длинный густой завиток и провёл кончиком трубки от подбородка до пояса, потом от подмышки к подмышке, рассыпая горячий пепел по груди Котаро. Поверх легла раскрытая ладонь. Он касался рукой как кистью, не ласкал — рисовал, и вместо чёрной туши по коже растеклось алое, жаркое. Вскоре горела вся грудь и живот, а в паху наливалось тяжестью. Котаро скосил глаза: головка члена призывно блестела над сбившимся узлом пояса.       Котаро знал, как сделать хорошо себе: погладить, сжать, толкнуться в кулак. Сейчас хотелось дотронуться почти до крика, но Акааши перехватил его руки и повёл по своей шее, потом скользнул в вырез кимоно раздвигая полы, и медленно вниз, по животу, тонкой полоске чёрных волос, пока ладони не упали на мягкие белые бёдра. Теперь Котаро беззастенчиво мял его ноги, живот, задницу, то прижимая со всей силы, чтобы толкнуться между складками смятого кимоно, то подхватывая под колени, чтобы получить передышку. Акааши улыбался в мокрые поцелуи, дразня языком каёмку губ, десны. И тёрся, тёрся, тёрся грудью, животом, ногами, пахом, шершавой вышивкой так и не снятой одежды, содрогаясь и дрожа, и всё это было много смелее, жарче, приятнее, чем Котаро мог представить в своих наивных мечтах.       — Акааши. Акааши. Кейджи, — Котаро захотелось услышать его имя и он позвал. Акааши откликнулся сладостным вздохом, подцепил зубами сосок. Руки ушли резко в стороны, опрокидывая жаровню.       Угли рассыпались по татами весёлыми искрами, оставляя чёрные прожженные следы. Котаро пришлёпнул ближайшую ладонью.       — Подожди, нужно собрать их, — он мягко отстранил Акааши, намереваясь залить взявшиеся листы бумаги из кувшина.       — Да к чёрту! — не согласился Акааши и снова укусил, теперь в плечо.       — Мы же сгорим! — простонал Котаро.       Он уже горел.       Горел с их первой встречи.       — Я бы с вами в пепел, — тёмные акаашины глаза подёрнулись золотом, горячие губы сомкнулись влажно и жадно. Котаро сжал его бедро отяжелевшей ладонью, второй нащупал своё хаори и швырнул на тихий треск горящей бумаги. Запах гари стал меньше, но вдохнуть полной грудью не получалось. Акааши наседал сверху, его руки и губы касались будто бы везде сразу, погружая в марево более сильное, чем все пожары этого мира.       Пожаров в тот год было не счесть. Огонь вспыхивал то тут, то там, не щадя ни старинные особняки, ни клетушки рабочих, ни жалкие человеческие тела. Пламя металось в узких окнах, разбегалось по крышам и оградам, взмывало гигантскими лепестками к самому небу.       В пожары хотелось крушить и ломать.       С Акааши взорваться.       Котаро распирало кровью, жаром, силой. Он терпел уже так долго, что хватило бы пары движений, но стоило ему подойти к разрядке вплотную, как Акааши отстранился. Его член, тоже раздутый, багровый, судорожно сокращался, выпуская смазку. Акааши собрал её пальцами и завозился между ног, дыша так тяжело, будто умирал. Он приподнялся, опираясь на одну руку, и опустился замедленно, с прямой спиной, насаживаясь на головку узким отверстием. Перед глазами всё поплыло. Котаро схватился за Акааши, вгоняя обломанные ногти, но и так едва дышал, сцеживая сквозь зубы рык.       Он и не представлял, что может быть ещё лучше, жарче, слаще!.. что можно гореть бесконечно.       Акааши стал громче: в дыхании, шлепках ладоней, стонах. Он медленно опускался на гудящий ствол, покачиваясь из стороны в сторону, и в длинных отсветах вспыхнувших углей казалось, что он объят пламенем. Котаро сморгнул пот и разжал пальцы. Хотелось двигаться резко и быстро, долбиться в жаркое сочное нутро, вгоняя член по яйца, но стоило лишь повести бёдрами, как Акааши болезненно выгнуло.       — Пожалуйста— он тяжело навалился локтем на грудь, ноги задрожали от напряжения. — Я сам.       Угли ещё шипели где-то в темноте, изредка озаряя то напряжённую акаашину руку, то его сочащийся влагой член, то прикушенные губы. Но Котаро больше не нужно было видеть, хватало ощущений, и он поводил по жилистым бёдрам, и гладил каменный живот, тёр обслюнявленным пальцем между ягодиц, припухшие края вокруг сдавленного члена, пока Акааши с долгим свистящим вздохом не опустился полностью.       Котаро толкнулся с силой внутрь. Прожгло насквозь, и он потянул Акааши за бока, насаживая глубоко и резко, потом в животе наконец лопнуло, излилось в Акааши густой обжигающей лавой, и Акааши принял всю эту лаву, вжимаясь руками, ногами, дрожащим влажным телом, обессиленным собой. Котаро обнял его и больше никогда не отпускал, потому что всё перестало быть.       Краешек неба, виднеющийся в закопчёном окне, только начал светлеть, но комната обрела очертания и цвет. Котаро узнал в ближайшем ворохе своё бельё, и щёки мгновенно защипало жаром. Он пошарил рукой под одеялом, найдя чужие колени, замер и не дышал, пока в плечо не уткнулась взъерошенная макушка. Акааши вздохнул по особенному уютно, и протиснул выпрямленную ногу между его, Котаро, ног. Под ладонью оказалось не колено, а задница — голая, и Котаро не удержался, сжал её всей ладонью, другой рукой огладил дёрнувшееся плечо.       Сейчас о вчерашнем пожаре, поглотившем обоих, напоминали лишь тяжесть в мышцах да вдавленные синяки, но новое пламя разгоралось внизу живота стремительно быстро. Хотелось траться набухшим членом, навалиться сверху, вжимая в тощий футон, или хотя бы передвинуть ладонь Акааши, вяло лежащую на бедре, чуть выше, на пах, только тело оставалось неповоротливым, и Котаро старательно задышал глубоко и редко, как учил сенсей Некомата.       — Акаааши-сааан! Пора платить за уголь! Вы же слышите меня, Акааши-сан? Вы замёрзнете этой зимой без моего угля! — назойливо затянул кто-то снаружи. Акааши с разочарованным стоном уткнулся в грудь Котаро, как в подушку.       — Возьмите на себя ответственность, Бокуто-сан, — он проворчал, так и не поднимая головы. — Сделайте что-нибудь с этим.       Котаро ошалело обвёл глазами комнату, на всякий случай прижимая Акааши обеими руками к себе. Вероятно, тот имел в виду заплатить продавцу угля, чтобы хотя бы замолчал, но деньги из деревни ожидались только через неделю, последние он потратил на такояки.       Так что он подтянул вверх сползшее одеяло, закутывая Акааши с головой, и для пущего эффекта подмял получившийся кокон под себя.       — Что вы делаете, Бокуто-сан? — донеслось придушенное из свёртка.       — Грею тебя, — Котаро запустил руки между слоями, пытаясь нащупать самого Акааши. — Чтобы ты не замёрз.       — Думаете, одеяло спасёт? — красное лицо Акааши наконец показалось наружу. Котаро чмокнул его в кончик носа, потом нахмуренный лоб.       — Нет! Я спасу! Я же как два мешка угля! Даже лучше угля! — он звонко припечатал раскрывший рот Акааши ртом. Тот в отместку прикусил нижнюю губу. Вскоре заунывный голос продавца угля потерялся в поцелуях, а за треснутым стеклом посыпал первый в этом году снег.       Пожар в их золотом храме занялся ещё до ночи.