Теория и чувство юмора

— Почему? Рэндалл выдохнул. Этот мужичок по квоте, Артур, в принципе, был нормальным парнем. Делился сигаретами, подменял на заданиях в дальних районах, если была такая возможность, разок даже вызвался заштопать ему лопнувшую штанину: выходило у него это как-то по-старчески аккуратно, будто бабушка крючком орудовала. Он все больше помалкивал да нервно улыбался, в разговоры не лез, только стоял сбоку от болтающих парней да невпопад смеялся, нервно бегая взглядом с одного на другого. Рэндалл его как-то спросил: а ты как вообще в малую комедию попал? Сам Рэндалл закончил курсы при театральной мастерской, платные. Актером он быть не хотел, особенно после всего увиденного в этой «мастерской»: голые мужики «во второй позиции» с колготками на голове, топтание масла знойными черными бабищами, полчаса протяжных воплей в качестве социального протеста и эксклюзивного перформанса. Клоуном быть проще — понимаешь, в чем твоя задача. Радовать, веселить, вот это все. Рэндалл с детства был школьным весельчаком, которого никогда не трогали, хотя он был жирный, низкорослый, с волосатыми руками и ногами. Хорошо, когда вокруг посмеиваются над шутками. А когда шутишь ты — над тобой никогда не смеются. Рэндаллу нравилось быть клоуном. Он видел себя тем классным парнем со скучающим лицом, у которого наготове всегда уместная острота. Он даже живот свой считал уместным дополнением к образу. Все в его жизни было «уместно», «в кассу» и «как надо». И все далось ему трудом, дебильными уроками по истории театра, тягомотными экзаменами и утомительной аттестацией в профсоюзе. В процессе получения гордого звания «профессионального клоуна» он едва не возненавидел «серьезное ремесло увеселения». Артур застенчиво ему улыбнулся и ответил: он, мол, небольшую анкетку заполнил. И все, стал, кем всю жизнь хотел. Рэндалл потом специально уточнял у башковитого Гэри, а тот ему подтвердил: ну да, по квоте можно устроиться в любую школу. Даже заочно полный курс пройти, без экзаменов. «Но для этого надо минимум три года в психушке проторчать», — почесал Гэри свою голову и шмыгнул носом: мол, я бы лучше курсы проходил и зубрил опять основы социологии. Подумав, Рэндалл согласился с Гэри: да уж, в психушке ведь, все знают, психованные санитары за любую провинность бьют по башке специальным носком с песком, сажают на шланг с водой под большим напором, а то и вовсе… В общем, Артуру он почти не завидовал. Сложно называть пытки санитарскими дрынами дармовщинкой. Поэтому Рэндалл с ним общался, в общем-то. У мужика в жизни было очень мало… всего. Говорил: с тринадцати лет скакал из «мира» (он так и говорил, «мир» или «большой мир») в клинику, когда заканчивалась ремиссия и начиналось «всякое» (прямо так и сказал: «всякое», прости господи, что там может быть того всякого?). В этой же клинике, если ему верить, он всему научился: крутить фигурки из надутых гондонов («из подручных материалов», как он сказал), изображать смешные акценты (потому что в клинике чудики со всех концов необъятного Готэма собирались) и танцевать: по видеоурокам «Несравненной мисс З» и на занятиях аэробикой. Или чем он там еще девчачьим занимался. В общем, весьма поверхностное отношение к их благородной профессии. Не хватало ему, так сказать, теоретической базы, подкованности. Никто с ним не разбирал три академических часа строение шутки и трехактовое повествование. «Дилетант», — посмеивался про себя Рэндалл. Но на всякие дурацкие вопросы Артура отвечал, когда был в настроении. И вот — один из них. Сомнения Артура в главном столпе любой комедии, в базовом элементе буффонады. Или как там это называли… — Потому, — терпеливо пояснил Рэндалл, водя туповатой бритвой по лицу, — что шутка должна разрушать ожидания. Эта шутка — разрушает. — Как? — вытаращился на него Артур и начал этак по-своему, нервически подрагивая, подхихикивать, как банка с мелочью трясется. — Ну вот ты видишь торт, — нетерпеливо взрыкнул Рэндалл, когда бритва царапнула его по щеке особенно глубоко и неприятно, — такой, большой, со взбитыми сливками, клубничкой сверху украшенный, аппетитный. Пахнет ванилью, сечешь? Ванилью и теплой кухней. Представил? Артур, серьезный, как на допросе в ментовке, кивнул. — Ну вот что у тебя такой торт вызовет? — Не знаю, я не любитель ванили, — растерянно ответил Артур. — Ну тогда пусть торт будет шоколадный, — поторапливая его мысль, взмахнул рукой Рэндалл. Разговор начинал раздражать его. — Не шоколадный, а черничный. Я люблю черничный. Но я понял, понял твою мысль, — почувствовав его недовольство, неловко усмехнулся Артур. — Аппетит. Он вызовет аппетит. — Во-о-от. Если хочешь даже — гурманское вожделение он у тебя вызовет, а не аппетит. Ты его только, значит, наметился съесть! А он тебе в лицо. Разрушение ожидания. Всем смешно. Артур обдумал его объяснение, потирая заднюю сторону шеи, все время пряча взгляд: это он делал, чтобы никого не злить и не пугать. «В клинике мне говорили, что я редко моргаю, это неприятно», — пояснил он как-то Рэндаллу, который устал смотреть, как он мнется и жмется, о чем-то спрашивая. — А разве это не грустно? — спросил он наконец. — Во-первых, еда никому не досталась, а во-вторых — разве это не издевка? Рэндалл пожевал губами. Для него все было вполне очевидно. Но Артур сидел в клинике, выходя из нее только для того, чтобы больно вляпаться в жизнь. Этакий ватный парнишка. Не тот у него образ, ему бы Пьеро выступать — народ угорал бы с него по-черному. — Юмор построен на оскорблениях, — произнес он осторожно, — ты замечаешь какую-нибудь штуку — высмеиваешь ее. Можно людей оскорблять, можно жизнь, если что-то в ней найдется достойное внимания. Налоги, там, секс, политики — цепляешься и оскорбляешь, сильно или слабо. Ты же, вот, когда кривляешься — ты себя как бы в идиотское положение ставишь перед всем миром. Человек видит — во, идиот какой-то. И смеется. Артур внимательно на него посмотрел. Тем самым тяжелым взглядом, на который пеняли у него в клинике. У него даже глаза будто бы поменяли цвет, стали более серыми, жутковато-железными. — Ты не прав, — холодно произнес он, — люди смеются не только над оскорблениями. — А над чем же еще? — озадачился Рэндалл. — Так-то это нормально. Если оскорбить какую-нибудь херню или какого-нибудь мудака, становится легче. Людям так легче. — Люди смеются над тем, что приносит им радость, — отрезал Артур. — И какую радость приносят людям вид торта, вмазавшегося в чужую физиономию? — с неподдельным интересом спросил Рэндалл. — Не знаю! Потому я тебя и спросил! Он выглядел по-настоящему разозленным в тот момент. И не потому, что Рэндалл его как-то лично задел или еще что, вовсе нет. Потому что Рэндалл попрал ногами святое — комедию, в которой Артур вообще, никак, ни капельки не разбирался со своей «блатной» корочкой и набором танцевальных движений из «ускоренного курса телесной комедии для чайников» из той «танцевальной студии», что по соседству с палаткой по раздаче халявного супа для бездомных. А Рэндалл что, Рэндаллу и ответить на такое громкое обвинение было нечего, разве что руками развести. Не он, в конце концов, будучи древнегреческим гомосеком выдумал шутки, юмор и всякую, там, сатиру с пародией. — Парень, ты спросил — я ответил, — попытался он успокоить нервного страдальца за искусство. — Комедия — это когда кому-то больно. Слушающему, шутящему или обоим сразу. Нас так учили. — Плохо учили, — почти огрызнулся Артур. И вся история мировой буффонады могла нахрен пойти, судя по всему. — Может быть, — Рэндалл решил, что согласиться, чем спорить с буйным, проще. Поэтому согласился и дружелюбно похлопал его по плечу. — Пойдем-ка кофейку хлопнем, а? «С «Бейлисом», да побольше. От таких разговоров станешь на кухне лирическим алкоголиком», — подумал Рэндалл, предвкушающе облизываясь. — Я думаю, — неожиданно сказал ему Артур. — Что люди смеются над тортом, потому что в этом их спасение. Эта ситуация настолько нелепая и грустная, что остается только смеяться. Кто смеется, того не… — Не бьют, — подбодрил его Рэндалл, улыбнувшись схожему ходу мыслей, мол, хоть я в чем-то мы похожи, а, приятель? — Бьют, — мрачно произнес Артур. — Но, может быть… неважно. Неважно, — он с усилием потер виски. — И впрямь, неплохо бы выпить кофе. И покрепче, двойной. — А тебе можно такой крепкий? — Я не уверен, — мерзко, гортанно, не по-человечески хихикнул Артур. Рэндалл вздохнул. Артур был странным парнем, но его было жалко. Просто вот жалко. Поэтому в качестве примиряющего жеста он решил подкинуть Артуру к кофе кусок тыквенного пирога, который ему накануне спекла подружка, Мэйси, а заодно научить Артура на практике значению важнейшего юмористического термина — «ирония». Жаль, что, судя по взгляду, холодному и неприятному, Артур прикладной урок не оценил. И остался при своем, загадочном и в корне неакадемическом, мнении.