*
Рарог срывается первым: намеренно развязно похлопав по плечам других игроков — Воронов сам с собой спорит, стырил ли Рарог при этом у них кошельки, — он громко сообщает, что ему надо отлить, и, покачиваясь под тряской поезда, медленно выбирается из клетушки. На агента он не смотрит, но Воронов не обманывается — они оба знают, что сейчас произойдет. И больше всего боится одного — что все начнется прямо здесь, среди кучи людей, которые не имеют к Рарогу и его разборкам со Спецотделом ни малейшего отношения. С таких, как он, станется: живые люди для них — лучший щит. И все же, отпустив Рарога на пару шагов вперед, Воронов поднимается и, пошатываясь и рассеянно отряхивая шинель, идет за ним. Это безрассудно, но Рарог не пытается прикрыться людьми. Следуя за ним в узком проходе, Воронов обдумывает, почему. Здесь множество удобных щитов: вот несколько девушек, вот семейство с тремя детьми, вот пара стариков; но Рарог не пользуется ни единой возможностью, только идет все дальше и дальше по вагону. Тарас чуть хмурится. Что-то царапает наметанный взгляд, заставляет рассматривать спину, обтянутую коротким пальто. И уже перед самым тамбуром он понимает. Выправка. Рарог сутулится, будто намеренно пряча ее, но когда он разворачивает плечи, расставляет шире ноги, чтобы не упасть при очередном повороте поезда, видно, насколько ему привычнее держать спину. «Ваше благородие, стало быть», — хмыкает мысленно Воронов, чуть слышно взводя курок на нагане. Сейчас нужно действовать быстро. Дверца тамбура пронзительно скрипит, когда Рарог тянет ее, открывая. Воронов нагоняет его в секунду, шагает следом прямо в оглушающий перестук колес, тянет из кобуры наган. И не успевает.*
Боль — горячая, жаркая — впивается в лицо обжигающим поцелуем и не отпускает, высасывает силы и крик. Тараса бросает вбок, он влетает в дверь и чудом не теряет наган, стреляет, ошалевший от боли, наугад и не знает, попал ли. Боль, боль жжется на левой половине лица, задергивает зрение красным, но Воронов пересиливает ее — себя — закрывает левый глаз локтем и взводит курок, пытаясь подняться на ноги. Поезд разгоняется, качаясь, и его снова и снова швыряет в стену, обугленную, горячую, за которой кто-то визгливо кричит. Рарог стоит напротив, упершись ногами в пол, а плечами — в стену, и в руках у него снова набирает силу огненный шар. Лицо у Рарога страшное — дикое, безумное, глаза полыхают; вот только шар растет медленно, то и дело распадаясь обратно на языки пламени. Откуда-то из-под распахнутого пальто, из темени, не освещенной огнем, на пол капает густая, почти черная кровь. «Брать живым», — видит перед глазами Воронов крупную строчку в деле. За стеной слышится топот, еще пара секунд промедления, и сюда ворвутся люди — милиция на транспорте, красноармейцы, неважно, кто, — и на этот раз раненый Рарог не побрезгует воспользоваться щитом, будь он хоть трижды из благородных. А Воронову нужно не только сохранить жизнь тем, кто попытается влезть между ними, но и самому Рарогу. И только поэтому вместо того, чтобы стрелять, Тарас ловит момент, когда поезд закладывает новый поворот, и кидается — подныривая под наконец-то сорвавшийся с пальцев эзконтры* огненный шар. Шар пролетает над головой, волосы трещат от жара, а кости — от крепкого захвата. Они валятся на дощатый пол и катятся, цепляясь ногами за стены, отвешивая друг другу смазанные удары; Тарасу не вывернуть руку, не направить наган, а Рарог, крупный, сильный, сжимает его так, что если бы не броня под рубашкой — ребра бы уже размололо в пыль. Они пинаются и елозят друг по другу, не выпуская, перехватывают друг друга за руки; а шаги за стенкой все ближе, ближе… Тарас рычит и, вскинув руку с наганом, цепляется двумя пальцами за ручку двери, пытаясь немного приподняться, вырваться из захвата, поймать хоть один вдох. Сил не хватает, Рарог рычит по-звериному, виснет на плечах всем весом и, кажется, тянется зубами к беззащитному горлу, и Тарасу чудится, что он снова на Кольском и снова их отряд окружают упыри… А потом ручка под его пальцами подается вниз, дверь распахивается за спиной, и Тарас на одну безумную секунду цепляется за Рарога обеими руками, потому что вывалиться из поезда на полном ходу равносильно самоубийству. Рарог смотрит на него сверху вниз пылающими глазами, капли крови и пота дрожат на его губах от рваных выдохов; дверь тамбура наконец распахивается, стук колес перебивает идиотское: «Никому не двигаться!»… И Рарог улыбается, и Тарас снова думает, что не видел ничего страшнее этой улыбки. А потом, обхватив Тараса еще крепче, чем в драке, Рарог с рыком выталкивает их из вагона.*
Когда Тарас приходит в себя, вокруг темно. Он смутно помнит, как они приземлились. Конечно, Рарог постарался извернуться так, чтобы упасть на Тараса, но то ли сил не хватило, то ли знаний — падают они боком и пропахивают по насыпи длиннющий след, обдираясь о камни; потом кто-то из них цепляется ногой за куст, и они начинают катиться кувырком, наконец разлепившись, каждый в свою сторону. Тараса еще дважды прикладывает спиной о камни, но броня спасает позвоночник — максимум останется синяк в полспины, — а потом насыпь кончается, и он падает в какой-то овраг. Еще несколько минут моргает, пытаясь собрать силы, чтобы подняться, но сознание неумолимо сползает во тьму, и последнее, что он перед этим слышит, — дрожащий, отчаянный стон где-то недалеко. Лицо горит. Горят ободранные руки, ноет спина, ребра отказываются пропускать в легкие воздух, но Тарас заставляет себя дышать, а еще — думать. Мысли тоже горят, будто им тоже больно, но Тарасу не привыкать — он снова и снова проворачивает в голове тяжелые жернова, силой их разгоняя. Когда они с Рарогом вывалились из поезда, солнце садилось, сейчас темень — значит, он провалялся не менее часа. Тарас припоминает схему железной дороги, и если он ничего не напутал, ближайшая станция километрах в сорока. В нормальных условиях он бы прошел это расстояние часов за шесть, за пять, если спешить и переходить на бег. Сейчас, будучи раненым, он не уверен, что выйдет к людям хотя бы завтра к вечеру. Как он ненавидит леса, кто бы знал. Тарас закрывает глаза, отгоняя воспоминания, и сосредотачивается на собственном теле. Вдох — задержка — напрячь мышцы и сесть, перекатившись через правый бок, сцепив зубы, чтобы не стонать в голос. Это привычка — он слишком хорошо знает, кто может прийти в лесу на такой зов. Глаза постепенно привыкают к темноте. Ночь, по счастью, ясная, и хотя в небе висит молодой месяц, света он дает достаточно, чтобы более-менее оглядеться вокруг. Первое, что Тарас находит взглядом, — темную глыбу, в очертаниях которой опознает свой вещмешок. Это радует: не придется идти без медикаментов и еды, кто знает, когда ему вышлют помощь и вышлют ли вообще. Мало ли драк на железной дороге? Милиция выбивается из сил, пытаясь обуздать разошедшийся после Революции сброд, и двое вывалившихся из поезда мужчин могут ее и не заинтересовать. Так, пару дней спустя пришлют кого, кто посвободнее будет, да поищут трупы. Трупом Тарас находиться не хотел. С трудом встав, он подходит к вещмешку — и едва не вскрикивает от совсем не подобающей радости: шагах в десяти дальше голубоватый свет месяца поблескивает на его нагане. А еще дальше, шагах в сорока… Тарас хмурится и застывает от прошившей лицо боли: кожу печет и стягивает, ожог, похоже, сильный, хорошо, что глаз цел остался. Пожалуй, стоит повременить с мимикой. Аккуратно присев, он поднимает вещмешок на одно плечо, не напрягая обожженное, потом подходит к нагану и так же аккуратно поднимает его — а затем, только убедившись в наличии пуль в барабане и взведя курок, медленно подходит к лежащему в стороне от насыпи телу. Прижав дуло нагана к лопаткам, трогает ободранными пальцами чужую шею. Теплый. И определенно живой — толчки пульса слабые, но ровные. Тарас выдыхает и трет лоб, морщась от боли в руке. Насколько все было бы проще, если бы Рарог сдох, мелькает малодушная мысль. И тут же ее забивает совесть — та самая, пролетарская, которая привела его однажды в ВЧК: Спецотделу Рарог нужен живой. А значит, агент Воронов должен такой исход обеспечить. Посидев немного, Тарас на ощупь достает из вещмешка фонарь — стекло разбилось, но лампа цела, — осматривается вокруг с помощью его бегающего кружка и, подметив недалеко на опушке удобное место, гасит свет. А потом, упершись ногами покрепче, подхватывает Рарога под мышки и взваливает на себя. Мысленно Тарас уже прикидывает, что можно сделать с его раной, чтобы он дожил до ближайшего фельдшера, не говоря уже о Москве. Сначала стрелять, потом лечить — в этом есть какая-никакая, а логика.*
Все оказывается не так уж плохо: пуля прошла навылет сбоку под ребрами и, судя по месту раны, ни печень, ни кишечник не задела; другое дело, что пули у него специальные, как и все в Спецотделе, и от них, гиломорфных*, даже скользящее ранение сильнее в разы — а тут проникающее. Из других повреждений — закрытый перелом руки, рассечение и пара шишек на голове, россыпь огромных синяков на ребрах, ссадины и царапины, но ничего, что могло бы помешать идти. Тарас очень надеется, что завтра Рарог сможет идти самостоятельно, потому что тащить его сорок километров у него самого явно не хватит сил. Тарас заканчивает зашивать входящее пулевое, когда живот под его руками дергается и сверху он слышит шипящее: — Ишь ты… Тарас бросает на очнувшегося Рарога хмурый взгляд. Глаза у эзконтры сейчас темные, ни следа пламени, хотя рядом горит костер. Тарас гадает, то ли это от боли, то ли от гиломорфных наручников, сковавших его запястья. — Не дергайся, — советует он. — Иначе снова по голове дам, чтобы не мешал. Рарог скалится на него сухим, вымазанным в подсохшей крови ртом, но слушается — откидывает назад голову и закрывает глаза, застывая без движения. Тарас несколько мгновений следит за ним, потом перекладывает поближе к себе наган и обрезает ножом нитку, залепляет рану подушкой бинтов. Не лучший вариант, но до станции дотянет, а там фельдшер все сделает правильно. В том числе и потому, что никто не хочет познать на себе гнев главы Спецотдела. Тарас бросает иголку во флягу со спиртом, оставляя кончик нити болтаться снаружи, и по возможности аккуратно переворачивает Рарога на бок. Тот кусает губы, но не стонет, только напрягается весь от боли, и Тарас усмехается. Держит лицо перед врагом, ты подумай. Когда Тарас обеззараживает выходное и принимается его шить, Рарог с усилием выдыхает: — Зачем? Тарас понимает, о чем он. — Приказ брать живым. Рарог где-то далеко наверху фыркает. — Гуманно… — отзывается он. — Не ожидал от вас. Тарас молчит, продолжая шить. Он знает, что брать живым эзконтру в случае Спецотдела — вовсе не гуманно, скорее наоборот. Но такова их служба, и он достаточно насмотрелся на подобных Рарогу, чтобы их не жалеть. В конце концов, они начинают первыми — грабят ни в чем не повинных людей, убивают их при помощи своих способностей, пускают под откос поезда с таким ценным для страны продовольствием, наводят антинаучный ужас на простых людей, отвращая их от идеи Нового мира; Спецотдел ловит и изучает одних, чтобы предупреждать появление других. У них свое понимание гуманизма. — Ты всегда ездишь с аптечкой? — хмыкает Рарог спустя десяток минут, когда Тарас обрезает нитку и заканчивает с обработкой раны. — Почти, — сухо отвечает он, бросая на свой вещмешок короткий взгляд. Он собирался домой, к семье, но кроме еды и денег при нем внушительный запас боеприпасов, верный наган и медкомплект на случай непредвиденного, а под рубашкой — гиломорфная броня. Такая служба. — Ты не из милиции, — делает вывод Рарог, пока Тарас одергивает его одежду. — Нет. — Прополоскав иглу в спирте, Воронов убирает ее в ящик с медикаментами и отходит к костру. Ему надо заняться собой. — ЧК? Тарас молчит, размазывая по левой половине лица и шее жирную мазь. Больно, боль будто нарастает и гудит в коже, в мышцах, пробирается липкими щупальцами в голову вместе с кровью, опутывает — а ему нельзя сейчас терять бдительность. Как и всегда, впрочем. Рарог какое-то время ждет ответа, потом хрипло смеется. — Большой, значит, птицей стал… — выдыхает он. Глупый, думает Тарас, пытаясь отвлечься от боли. Такая странная гордость у многих из них, им почему-то лестно, что за ними гоняется сама ВЧК. Может, они просто не знают, что однажды ВЧК настигнет каждого. Тарас вытирает пальцы о траву, убирает мазь и в свете костра осматривает то, что осталось от его одежды. Левая половина шинели обуглилась и держится на честном пролетарском слове, рукав практически сгорел, в боку дыра, и только юбка относительно целая. Левый рукав рубахи тоже прожжен, и из-под нее выглядывает, серебрится под рыжим светом костра броня. Повезло, что привычка всегда ждать нападения идет у него рука об руку с привычкой искать неприятности. Он поднимает взгляд — и натыкается на пылающие глаза Рарога. Для раненого он слишком быстро приходит в себя, отмечает Тарас, подбираясь. Рарог же ухмыляется. — Такую красоту попортил, — цокает он языком. — Жаль. Тарас не сразу понимает, что он это не об одежде, а о лице. Ведет плечами, не зная, как реагировать, точнее — чего Рарог хочет этой репликой добиться. Смутить? Отвлечь?.. Судя по тому, как дергает Рарог зажатыми в гиломорфные кольца руками, второе. — У тебя рука сломана, — спокойно сообщает Тарас, наблюдая, как Рарог жмурится и часто дышит от боли. — Не глупи. Рарог облизывает сухие губы и молчит. Тарас принимает это за ответ.*
— Каков план? — спрашивает Рарог полчаса спустя, когда Тарас, хорошенько окопав костер, опускается рядом с ним. — Ночуем. — Тарас стягивает шинель и обрывает обугленный рукав рубахи, бросает ее в огонь — догорать. Рарог провожает ткань взглядом и жадно наблюдает за тем, как пламя пожирает ее. Тарас это отмечает: обычно, если кто-то видит его без рубахи, взгляды сосредотачиваются на броне. — Утром идем в город. Он ежится — ночь стоит холодная, и даже костер не отгоняет ее морозных объятий. Поэтому, повернув Рарога на здоровый бок и сунув ему под голову вещмешок, Тарас устраивается рядом и набрасывает на них обоих шинель. Эзконтра горячий, как печка, утром надо будет проверить, нет ли жара, но сначала — отдохнуть. Ничего с ним не случится за ночь. — Не боишься? — интересуется Рарог со смешком. Тарас просовывает ему под плечо руку с зажатым в ладони наганом и пристраивает его дулом вверх — аккурат Рарогу под подбородок. Получается выразительно. — Спи, — советует он, прижимаясь к горячей спине покрепче. Вряд ли в таком состоянии Рарог сможет его спалить — раз уж не получилось в поезде, при полной силе, сейчас, раненым, не сможет и подавно. Тарас с трудом расслабляет гудящие от напряжения мышцы, выдыхая, и закрывает глаза. Конечно, полноценно на задании он не спит — но эзконтре знать это совершенно не обязательно.*
Они идут медленно. У Тараса нет карты этого района, и он не знает, есть ли рядом дорога, а искать ее наугад ни у него, ни у Рарога нет сил; поэтому они идут по кромке леса, что подступает к насыпи железной дороги с двух сторон и вот-вот, кажется, выползет на нее корнями, и это не лучший тракт для пешего хода. Мимо них по верху насыпи то и дело проносятся поезда; может, будь Тарас один, он бы смог зацепиться за последний вагон на повороте и втянуть себя внутрь, но бросить Рарога он не может. Тот идет, спотыкаясь, скованные руки ему мешают держать равновесие, рана, похоже, дергает болью от любого движения, но он упорно молчит, обкусывая сухие губы. Так же, как Тарас молчит о том, насколько его нервирует обступающий их лес. В конце концов он не выдерживает — переложив наган в другую руку, подходит и перехватывает Рарога за пояс, давая возможность опираться на себя при ходьбе. Тарас выше на полголовы, длинные руки позволяют обхватить крепко, но бережно, чтобы не тревожить рану, а вот привычно широкий шаг приходится сдерживать. Тем не менее подстраиваются они друг под друга быстро и идут шаг в шаг, как в строю, будто всегда так ходили. Рарог поглядывает на него искоса, но молчит до времени. Тарас надеется, что молчать он будет как можно дольше. — Чего испугался, чекист? — ухмыляется Рарог наконец, поймав очередной настороженный взгляд Тараса в сторону опушки. Где-то наверху снова гудят рельсы: движение здесь достаточно интенсивное; а Тарасу кажется, что на этот гул лес отзывается своим, низким и жутким болотным воем. — Зверье не подходит близко к поездам, — снисходительно сообщает Рарог. Тарас усмехается. — Думаешь, в лесах водится только зверье? — интересуется он. — Видно, давно ты не бродил пешком по родной стране. — Видно, тебе это слишком часто приходится делать, — отвечает Рарог. — Не без того. Они отходят от насыпи подальше, чтобы град мелких камешков из-под колес не зарядил по случаю в глаз, и останавливаются перевести дух. Поезд проходит мимо, тащит длиннющий хвост из груженых песком, щебнем, углем и деревом платформ; Тарас провожает его взглядом, успокаиваясь. Торжество технологии, торжество науки, торжество разума — поезд словно утаскивает с собой все его иррациональные страхи. Они слишком близко к Москве, всего около ста километров, чтобы в этих лесах водилось что-то, кроме зверья — он бы знал. Служба такая, в конце концов. — Мне нечасто доводилось по лесам шататься, — вдруг говорит Рарог, тоже глядя вслед поезду. Тарас оглядывается на него. Глаза у него задумчивые, даже вечный пламень в них будто прячется, выглядывает едва видными искрами. — Только в войну с частью, пожалуй. — Ты воевал? — Тарас перехватывает его покрепче и тянет вперед, Рарог неохотно следует, подстраивается под шаг. Он заметно проседает, наваливается на руку, но останавливаться сейчас Тарас не хочет — лучше потерпеть до привала. Рассеянно он думает, что давно пора решиться поставить привой — сила механизма ему бы сейчас была в помощь. С другой стороны, настораживает зависимость от красного керосина: при его службе достать топливо на задании можно далеко не всегда. Мысли текут неспешно, с той же скоростью, что они идут, и Тарас почти вздрагивает, когда Рарог неожиданно отвечает: — Воевал в Великую на Северо-Западном фронте, командовал ротой в пехотном полку. — Он неожиданно ухмыляется — знакомо страшно, и в глазах у него снова поднимается пламя. — Лес хорошо горит, если его правильно поджечь. — Попадал в пожар? — негромко спрашивает Тарас. В Спецотделе мало что известно о Рароге, кроме клички и внешности, — ни имени, ни происхождения, и то, что он сам сейчас про себя рассказывает, бесценно. Знать бы еще, почему его потянуло на откровенность. Тарасу это не нравится, опыт подсказывает, что такие, как Рарог, правду о себе рассказывают только тем, кто сможет ее сохранить, — а лучше всего тайны хранят, как известно, мертвые. Рарог кивает. — Летом шестнадцатого попали в горящий лес. Насилу выбрались. — Он улыбается, словно для него это самое приятное воспоминание. — Ты пироманьяк. — Пироман, — поправляет Рарог и смотрит на Тараса неожиданно трезвым взглядом — насмешливым разве что. — Ты крайне догадлив, чекист. Воронов медлит лишь мгновение. — Тарас, — представляется он. Рарог смеется и неожиданно прижимается к агенту ближе, почти интимно. — Эдуард.*
Тарас знает, что доверять таким, как Рарог, — последнее дело. В жизни ли, в разговоре ли — эти соврут запросто, особенно если за их именем тянется след не меньший, чем за кличкой. Так что Тарас даже мысленно не называет его Эдуардом и внимательно прислушивается к рассказам: раз заговорив, Рарог принимается почти все время что-то бормотать себе под нос. Не сразу Тарас понимает, что это способ отвлечься от боли и слабости — почти такой же, как у него самого — мысли. Он осторожно опускает Рарога на выползший из-под земли корень, прислоняет его спиной к стволу, щупает лоб и пульс. Жар есть, но не до бреда, раны кровят, но, опять же, несильно, и скорее всего дело в боли. Похоже, Рарог не из тех, кто привык ее терпеть, хоть и держится хорошо — на упрямстве, очевидно. Минуту подумав, Тарас лезет в вещмешок за аптечкой. Рарог наблюдает за ним острым взглядом, пока Тарас стягивает с него пальто и рубашку, обнажая плечо, и ставит укол. Но молчит, и это к лучшему. Тарас не уверен, что смог бы ответить точно, зачем это делает, потому что в задачу «взять живым» избавление от боли не входит. Они прошли достаточно много, будут на станции завтра до полудня, и в принципе тратить обезболивающее на своего пленного не обязательно. Но Тарасу не нравится мучить людей. Рарог сделал много зла, но этого — садистских мучений — за ним не числится. Передавая своему пленному в скованные руки нарезанный хлеб и кусок вяленого мяса, Тарас негромко спрашивает: — Как ты стал Рарогом? Все же есть причина, по которой белый офицер, воевавший в Великую войну, оказался на территории РССР, и добро бы шпионом — а то обычным, склонным к эффектам грабителем. Рарог хмыкает в ответ, насмешливо щурит желтые глаза. — Вернулся с войны. — И? — Тарас садится рядом, прислоняется спиной к стволу и едва не морщится: синяк от падения дает о себе знать. О том, как натирает поврежденную кожу броня, лучше вообще не думать, иначе идти станет невыносимо. — И оказалось, что моей семьи больше нет. Тарас молчит. Надо же, как банально. Мог бы догадаться и сам, такие истории на каждом шагу встречаются после Революции. На той стороне, среди противников не столь много идейных, как может показаться, — гораздо больше личной, мелкой мести. Мести, которая не понимает, какой ценой творится Новый мир. — Ты поэтому ненавидишь советскую власть? Рарог давится хлебом и, откашлявшись, заходится хохотом. Тарас невозмутимо отпивает воды из фляги. — Советы-то тут причем, — наконец фыркает Рарог и, отложив хлеб, требовательно тянется к фляге. Тарас отдает ее, глядит непонимающе, и Рарог снова насмешливо щурится. — Моя семья, чекист Тарас, сбежала от вас за границу. Бежала быстро, да разумно, прихватив с собой все, что смогла унести, а что не смогла, перевела в деньги и увезла. Когда я вернулся, меня встретил пустой дом, в котором не то что ни одного живого существа не было — ни одной захудалой сорочки не осталось, все выгребли. — Он усмехается безумно, сжимая сильные пальцы на жестком боку фляги. — Так и появился Рарог. Тарас смотрит в его желтые глаза — и молчит. Эта история, короткая, злая, хлесткая, продирает его насквозь — история предательства всегда страшнее любых других историй. Смерть — это привычно, в смерти нет подлости, особенно если она настигла за правое дело; а вот предательство этой подлости полно. Подлости не заслуживает никто, и Тараса на миг захлестывает гневом и болью за этого человека — пусть заблуждавшегося, пусть не своего, но преданного самыми близкими. Теми, кто предавать не должен никогда. Тарас представляет, что было бы с ним, не живи на границе с Новгородским государством его семья, сбеги они от советской власти под крыло привычной монархии. И, кажется, начинает понимать. — Ты его сжег, — говорит Тарас, не отводя глаз. — Свой дом. Ты его сжег. Рарог улыбается ему — ради разнообразия, неожиданно приятной улыбкой — и отдает флягу. — Я его сжег. «И родился в этом пламени».*
Они молчат всю вторую половину дня — идут сосредоточенно, слушая временами перестук колес поездов, крики птиц в лесу рядом, жужжание последней в этом году мошкары. Привал и обезболивающее Рарогу заметно помогают, он идет легче и почти не опирается на Тараса, но руки тот не убирает. Ему самому тошно, лицо зудит и болит, ноют спина, руки, ноги, и весь он, кажется, развалится вот-вот на части, как плохо собранный некробионт — но живое тепло под рукой, ходящие под ладонью мышцы помогают ему держаться, отвлекают. Это приятно — держать и поддерживать; Тарасу плохо без коллектива, он, не особенно разговорчивый, любит свой отряд, любит ходить на задания с другими агентами, страховать их и чувствовать рядом чужое плечо, на которое всегда можно откинуться. Рарог ему это плечо хоть немного, но заменяет. По крайней мере, до тех пор, пока на его руках гиломорфные наручники. Когда они останавливаются на ночь, вдалеке уже видны огни станции — но Тарас знает, насколько обманчиво это расстояние, и Рарог с ним соглашается: он устал. В начинающихся сумерках Тарас осматривает его раны, обрабатывает их и снова залепляет бинтами, потом, посомневавшись немного, тратит ампулу драгоценного обезболивающего и на себя — голова к вечеру трещит так, что зрение плывет, непорядок. Разводя костер, он бросает взгляд на Рарога — тот смотрит в огонь, не отрываясь, зрачки застыли, в них пляшет пламя, и это завораживает. Настолько, что Тарас чуть не обжигается, когда пламя, разгораясь, добирается до его руки, и его почему-то пронзает насквозь острой дрожью от улыбки, с которой Рарог на него смотрит. — Почему грабежи? — спрашивает Тарас, наливая в жестяную кружку чай и передавая ее Рарогу. Тот обхватывает ее ладонями, будто не замечая жара, хотя кипяток разогревает ее бока едва не докрасна. — Надо было как-то выживать, — пожимает Рарог плечами. — А это неплохой способ. В бандах ценятся те, кто щелчком пальцев может подорвать дом. Тарас списывает это на бахвальство — сил у Рарога явно меньше, учитывая, что он не смог даже его самого спалить; но он не комментирует. Тяжелые жернова мыслей раскручиваются, когда боль отступает, и он обдумывает все новые и новые варианты. — Тебе обязательно взрывать? — интересуется он. Рарог хмыкает, и Тарас все понимает без слов. — Ты мог бы это делать на благо. — На чье? Ваше? — Рарог изгибает брови, и Тарас почти ожидает услышать что-то вроде привычного «пролетарского быдла», но Рарог только насмешливо посверкивает глазами. — Ты слишком наивен, друг мой. Тарас, не удержавшись, фыркает, и обожженная кожа наконец-то не дергает его в ответ болью. Наивный агент Спецотдела ВЧК, очень смешно. — Друг мой, — передразнивает он, — ты за всю жизнь не видел столько, сколько видел я за три года службы. — Наивность не всегда коррелирует с опытом. — Рарог чуть наклоняет голову, наблюдая за ним. — И это не значит, что у тебя нет вариантов, — упрямо договаривает Тарас. — Ты мог быть кем угодно, те, что не боятся огня, нужны везде. Ты мог помогать людям, но вместо этого решил их убивать. Просто так, как животное, ради выживания. — А ты предлагаешь мне убивать ради чего-то другого? — Рарог улыбается — опасной улыбкой, от которой внутри все подбирается, а по позвоночнику прокатывается волна ужаса. Но Тараса и правда пугали и не такие — и не так. И вместо того, чтобы отстраниться, он подается вперед, смотрит поверх костра, чувствуя на лице жар его пламени. — Ты же воевал за что-то, — говорит Тарас. Он просто агент, не политрук, говорить красиво и убедительно он не умеет — но почему-то так хочется убедить сейчас Рарога. — Вспомни. Неужели за царя? За веру? Рарог хмыкает. — За Отечество, — не то отвечает, не то продолжает он. Тарас кивает. — Ты своему Отечеству нужен. Твое умение — нужно. Если бы ты пришел и показал это, тебе бы дали дело на благо всех людей. Но ты выбрал отсутствие смысла вместо того, чтобы начать его искать. Считаешь, это не наивность? — И ты меня сейчас ведешь в город, конечно, для того, чтобы этот смысл мне предоставили, — скалится Рарог в ответ. — Вы всех в наручниках ведете перевоспитывать? Чтобы не сбежали, видимо, от такого счастья? В костре от жара ломается ветка, вверх выстреливает сноп искр, и Тарас отшатывается, хмурясь. Кому и что он пытается доказать? Наивность, действительно — какое-то инстинктивное желание перетянуть на свою сторону всех, доказать, что ты прав, поставить окружающих в один ряд с собой. Три года службы, и страхи уже не страшны, и глаза привыкли видеть неведомое, и наган в руках и броня на теле — обычная экипировка, не более, а подишь ты — все еще хочется, чтобы все были на твоей стороне. Может, Рарог и прав. Тарас молчит, возвращаясь к привычной немногословности, допивает свою порцию чая из маленького котелка и выплескивает заварку в траву. Ночь окончательно сгустилась, лес высится рядом темным частоколом; где-то ухают совы и слышится тонкий писк их добычи. Тарас, намеренно игнорируя пристальный взгляд Рарога, снова окапывает костер и, забрав у пленника кружку, кивает на расчищенное место рядом — земля, теплая от огня, хоть недолго будет их греть ночью. Вскоре они устраиваются знакомым манером, и Тарас, набросив на них шинель, привычно наставляет наган в подбородок Рарогу. Некоторое время тихо — только трещит, догорая, костер. Тарас не спит, глядя в пламя, и Рарог, ему кажется, тоже. — Вы строите Новый мир, — вдруг негромко говорит Рарог, и по его тону непонятно — всерьез он или насмешничает. — Я могу только разрушать. — Разрушать тоже можно во благо, — отзывается Тарас. И больше они не говорят.*
Тарас просыпается перед самым рассветом — от тихого, неправильного щелчка. И не успевает — снова не успевает, только на этот раз ему не летит в лицо огненный шар, а под дых прилетает локоть, заставляя задохнуться, и наган — очень громко в предутренней тишине — палит в воздух вместо цели, прежде чем упасть в траву. Несколько секунд Тарас отчаянно сопротивляется, вырывается, бьет и даже пару раз попадает всей силой, а не смазанным ударом по касательной, но в конце концов его опрокидывают на спину, неудобно вывернув руки жестким блоком, и ему не остается ничего, кроме как скалиться в нависшие над ним пылающие глаза. — Извини, — насмешливо шепчет Рарог сквозь сбитое дыхание, — но я не собираюсь остаток жизни проводить в клетке. Мог бы и догадаться. Мог бы и догадаться, черт возьми, еще тогда, когда Рарог с ним заговорил! Нет же, проникся слезливой историей, дал слабину — по-ве-рил. И забыл о том, что не бывает ни в лесах, ни в горах, ни в городе чудовища хуже, чем человек. — Контра! — шипит Тарас, снова отчаянно пытаясь скинуть Рарога с себя, хотя бы пнуть, но и это не выходит — только щелкает вывернутая рука, и в глазах темнеет от боли. — Ш-ш-ш… — Рарог — странно — чуть меняет захват, так, что боль немного стихает. И когда Тарас наконец относительно приходит в себя, неожиданно наклоняется ближе. — Знаешь, — доверительно сообщает он, — я действительно могу взорвать дом щелчком пальцев. — Ага, как же, — выплевывает Тарас, пытаясь выбраться — на этот раз из ужаса, в который его окунают желтые глаза. — Могу, — настойчиво повторяет Рарог, чуть нажимая на руку, и Тарас рычит сквозь зубы. — И тебя мог на месте испепелить. Вместе со всем вагоном заодно. А знаешь, почему я этого не сделал? Боль адская, но она заставляет голову работать — крутятся, крутятся жернова, перемалывая боль в мысли. Тарас вспоминает, как они шли по вагону, как Рарог, тот самый Рарог, что грабил сберкассы и не считался с жертвами своего пламени, даже взгляда не бросил в сторону других пассажиров; чего стоило начать потасовку прямо в вагоне? Но нет, Рарог увел его — сам увел! — от других людей, считай, вызвал на бой один на один, в котором мог запросто проиграть, потому что бился только вполсилы. И все же рискнул. — Там были дети, — выдыхает Тарас, глядя на него потрясенно. Все становится на свои места, и Тарас не может смотреть на него по-другому — слишком странные у Рарога понятия о благородстве и чести. Только сейчас Тарас понимает, что Рарог, по сути, никого своими руками не убивал — все жертвы сами кидались в его пламя, и обычные граждане, и милиционеры. Деньги же ему отдавали без жертв. Рарог криво усмехается. — Ты необычайно догадлив, чекист, — издевательски тянет он, и Тарасу снова хочется его пнуть — почти бесконтрольно. Рарог улыбается в ответ на его дерганья, наклоняется еще ниже, и Тарас будто видит, в самом деле видит, как плещется пламя в его глазах. — Такой идейный, такой наивный и такой сильный. Достойный противник. Ты мне нравишься. Прикосновение обжигающих сухих губ к губам — даже не поцелуй, а что-то большее, меньшее — Тарас не может понять, голова кружится, и это «ты мне нравишься» стучит в висках, путая, и пылающие глаза словно застилают весь мир своим пламенем, не давая вдохнуть… И Тарас не сразу понимает, что вдохнуть больше действительно не может. — Извини, что попортил мордашку, — слышит он напоследок — и проваливается во тьму.*
Он добирается до станции к полудню, как и планировал, и вид у него при этом такой, что смотритель его не пускает в сторожку, пока он не демонстрирует удостоверение ВЧК. Тарас его понимает: оборванная шинель, наполовину обожженное лицо и торчащая из-под рубахи броня не вызывают доверия, и он радуется, что удостоверение осталось при нем. На самом деле, почти все осталось при нем — не только жизнь, чего он уж точно не ожидал, но и почти все вещи. Рарог выгреб всю еду, забрал фляги с водой и спиртом, деньги и аптечку. Неприятно, но не смертельно, учитывая, сколько оставалось до станции. Тарас не знает, чему удивляется больше — тому, что жив, или тому, что документы, наган и патроны остались при нем. Определенно, Рарог — один из самых странно-благородных грабителей РССР. Конечно, первое, что делает Тарас, — кидается к телефону. Связаться со Спецотделом непросто, еще сложнее передать информацию — для этого есть целая система шифров притом, что рассказ для посторонних должен оставаться связным и при необходимости не выбиваться из легенды, как сейчас, например; но Тарас справляется, как справлялся всегда. Дальше Рарогом займутся другие агенты, ему приказано возвращаться в Москву, и он с грустью думает о том, что до родных доберется еще не скоро. Но — такова их служба, он знал, на что шел, когда переходил в Спецотдел. Для очистки совести он все же обходит небольшую деревушку при станции, заглядывает к тем, кто, по словам смотрителя, может помочь с ожогом — пожилой знахарь, молоденькая девчушка-знахарка, что живут на разных концах деревни и крайне друг с другом не ладят; но никто в деревне Рарога, конечно, не видел, и к местным знахарям он не обращался. Что ж, этого следовало ожидать, Рарог не так глуп и — стараниями Тараса — не так слаб, чтобы столь быстро выдавать себя. Теперь наверняка заляжет на дно, он так делал всегда, когда его почти ловили. Прятаться он умеет, как и выкручиваться из безнадежных ситуаций. Тарас восхищался бы, если бы ему не было так паршиво. Отчего паршиво, он понять не может. То ли от проигрыша, то ли от грядущей начальственной взбучки… То ли от стучащего в висках «ты мне нравишься». Каждый раз, вспоминая об этом, Тарас трясет головой. Денег нет, но Тарасу чудом удается обменять свой билет до Степановки на билет до Москвы (еще бы, билет до родной деревни в три раза дороже), и час спустя пропахший махоркой, прокисшей едой и немытыми телами вагон увозит его с маленькой станции. И если бывший красноармеец в оборванной шинели, с перебинтованным лицом и замотанной в цветастый платок левой рукой привлекает чье-то внимание — то совсем немного.*
Как ни странно, его почти не отчитывают — так, журят по-отечески, что сунулся в одиночку и не сообщил в отдел, но и только. Зато категорически запрещают заниматься этим делом дальше и едва не силком выпинывают сначала в госпиталь пролечить ожоги и гематомы, а потом в короткий отпуск, потому что: «Товарищ Воронов, семья есть не у каждого. И вам следует ее беречь». Тарас не спорит, спорить с главой Спецотдела, как известно, себе дороже, и он лечится, а потом уезжает в Степановку, на границу с Новгородским государством, вновь прихватив с собой полный боекомплект. Надеясь неизвестно на что. А может, просто в силу привычки. Родные ахают, когда он заходит в дом: ожог все-таки оставил свой след на лице, исказив приятные раньше черты, но Тараса волнует только то, что теперь он стал слишком приметным — придется работать иначе. А следующие несколько дней он купается в семейном тепле, узнает последние новости, ходит с визитами по всем соседям и гуляет на маленьких застольях в собственном доме; пьяно целуется с такой же пьяненькой дочерью мельника, что не дождалась жениха с войны. И еще, конечно, крупица к крупице собирает обрывки сведений о той стороне границы, то, что знают только местные жители. Такая служба. Вернувшись, он кладет на стол главе Спецотдела отчет о выполнении задания и просит новых задач. И даже не вздрагивает, когда его в составе группы агентов снова посылают на Кольский.*
Он возвращается через полгода — хмурый, еще более немногословный, чем раньше, обзаведшийся двумя новыми шрамами. Молчит в ответ на расспросы товарищей, только ведет плечом. Рассказывать не хочется, вспоминать о том, как потеряли троих из группы, — не хочется, их отдел и так небольшой, на всю РССР не хватает, а тут сразу такая потеря. Тарас признателен главе отдела за то, что отчет о выполнении задания он принимает в одиночестве, а не на совещании, и не задает вопросов больше, чем требуется для дела. Он справится. Они все справятся — просто чуть-чуть попозже. А несколько дней спустя, открыв дверь в отдел, Тарас натыкается взглядом на знакомую спину. Даже затянутую в форменную гимнастерку, он ее узнает — как и желтые, насмешливо-безумные глаза, когда Рарог поворачивается. — Ну здравствуй, — усмехается он криво. Тарас нащупывает рядом стул и опускается на него — ноги не держат, хотя он никогда слабыми нервами не страдал. Впрочем, в последнее время для его нервов слишком много испытаний, неудивительно, что они дают слабину. Он открывает рот, чтобы что-то спросить, но слова не идут на язык, и он только выдыхает, во все глаза рассматривая… их нового агента, судя по нашивкам. Черт знает что. Конечно, они все пришли в ВЧК разными путями, и бывшие террористы среди них тоже есть, и грабители — но никогда еще не было эзконтры. Впрочем, раз особисты решили его допустить в Спецотдел, значит, не такая уж там контра — просто запутавшийся человек. Очень полезный, бесспорно, делу Революции человек. — Из тебя вышел бы хороший вербовщик, — сообщает Рарог и, подойдя, садится на соседний стул. — Ты мне поверил? — все-таки выдавливает из себя Тарас. Впрочем, голос у него ровный, спасибо выучке. Рарог усмехается и наклоняется к нему, утыкается неожиданно — и очень приятно — в волосы за ухом и вот так горячо шепчет: — Ты мне понравился. И Тарас не успевает, черт подери, снова не ус-пе-ва-ет — ни повернуться, ни задать вопрос: дверь в кабинет распахивается, впуская других агентов, и Рарог отстраняется, пружинисто поднимаясь, встречает их рукопожатиями, представляется: «Агент Эдуард Вишневецкий, очень приятно, товарищи, рад с вами работать…» Эдуард, стучит у Тараса в висках вместе с боем крови. Зараза какая, а — не соврал. Не соврал! — Товарищ Воронов, на совещание! — окликают его, и он вздрагивает, поднимаясь со стула. Традиционную утреннюю летучку у главы пропускать нельзя, хоть мертвым приползи. А он не мертв. Когда вот так идет по коридору ВЧК, то и дело задевая плечом плечо Рарога, чувствуя его горящий — обещающий… — взгляд — он определенно не мертв. Даже, пожалуй, слишком. Поэтому перед самым кабинетом главы отдела он незаметно хватает Рарога за руку, сжимает что есть силы, чувствуя ответную такую же сильную, едва не кости дробящую хватку — а когда выпускает, он уже спокоен и собран, и в кабинет заходит привычным ровным шагом, опускается на свое место за длинным столом. Рарог садится рядом, но Тарас об этом не думает. Сначала работа, потом личное. Такая служба.