*
Обычно они не ходят на задания в одиночку. Агентов Спецотдела слишком мало на всю страну, но их стараются ставить хотя бы в пару — в том числе и потому, что в одиночку слишком велик риск с задания не вернуться, а разбрасываться тщательно отобранными кадрами глупо. Они и без того гибнут, нечасто, но гибнут, и глава Спецотдела, кажется, стареет с каждыми похоронами, с каждой поднятой спец-единицей — на поднятие высшего некробионта ему редко выдают средства. Тарас чувствует себя виноватым за то, что станет причиной новых седых волос на его голове. Он дурак, конечно. Они все в таких ситуациях дураки, потому что их так учили — не упускать возможность, не проходить мимо, не надеяться на то, что кто-то сделает нужное за тебя. Увидел опасность — беги наперерез, заметил эзконтру — пытайся взять, в этом и есть их служба. Вот и Тарас, оставив разболевшегося по дороге напарника в ближайшей деревне с наказом лечиться и передать информацию в отдел, кинулся на амбразуру, не дождавшись подмоги, — боялся упустить оборзевшего от безнаказанности колдуна. Справедливости ради, ему кажется, так кинулся бы любой, увидев, что колдун сделал с жителями своей деревни. Тарас увидел только последствия, и ему хватило — что уж говорить о красноармейцах, которые пришли сюда до него. На самом деле первыми были даже не они, а сборщики налогов, приехавшие выяснять, почему деревня не поставила необходимые запасы зерна; они пропали на неделю, и только неделю спустя вышедший на их поиски отряд нашел в лесу их комиссара — наполовину поседевшего и совершенно невменяемого. Все, чего красноармейцы смогли от него добиться, — это путанных сведений, что на сборщиков напали, нападавших было много, и все они были отвратительны. Красноармейцы отправили комиссара к врачам с парой человек сопровождения, а сами поспешили в деревню. Надо сказать, им сильно повезло, что они подошли к ней днем. Тарас видел такое раньше и хорошо представлял, какое зрелище им открылось. Трупы, трупы, трупы — трупы везде, отвратительные, наполовину разложившиеся, в тучах мух и червей; падальщики пируют, растаскивая кости, а стоит появиться людям, сбиваются в агрессивные стаи, не желая отдавать им добычу. Красноармейцы, к счастью, оказались опытные и знали, что с этим делать: отправив еще человека, чтобы он сообщил о произошедшем в Спецотдел, они принялись распугивать хищников и хоронить мертвецов — единственный действенный способ борьбы с упырями. — На ночь уходили, знамо дело, — рассказывал Тарасу, пыхтя махоркой, командир отряда — пожилой мужик со шрамом-ожогом на шее, прошедший и Великую, и Гражданскую войны и теперь натаскивающий на борьбу с врагом молодежь. — Оне ж далеко не ходют. Утром вертались, хоронили дальше. Они все делали правильно, отмечал про себя Тарас, обходя деревню. Крепкие дома, довольно чистые помещения; деревня была небогатая, но дружная, об этом и соседи говорили, и фамилии тех, кто здесь жил: едва не все друг другу родичи. Он осматривал дом за домом и не видел следов нападения — казалось, люди просто в один момент умерли все разом, тихо и бескровно. И когда подозрения стали слишком сильными, Тарас отправился в соседнее село, в церковь, переделанную в архив, и поднял метрические книги. Он оказался прав: среди трупов не хватало ровно одного. Того, кто в метрической книге был обозначен как знахарь. Тарас не знал, почему так происходило, откуда появлялись у тех, кто должен, по совести и долгу, заботиться о людях, мысли об их убийстве, — но встречался с этим не впервые. Первым делом он отозвал оттуда красноармейцев, только-только закончивших захоронение, строго-настрого наказав ничего не есть и не пить рядом с деревней. Не успел — двоих, позарившихся на припасы из ледника одного из домов, пришлось похоронить рядом с жителями. — Пособить чем? — хмуро поинтересовался командир отряда, когда Тарас вернулся к ним. Тарас внимательно посмотрел на него и покачал головой. — Справлюсь, — ответил он, хотя вовсе не был в этом уверен, — но в его службе нет хуже союзника, чем тот, кто не хочет помогать, а этот человек не хотел. Точнее — очень не хотел подставлять под удар своих мало обученных мальчишек из отряда, и Тарас в какой-то мере его понимал. — Сообщите в отдел, чтобы прислали подмогу. Мрачные глаза командира красноармейцев чуть посветлели. — Добро, — согласился он и ушел. Забавно, что оставлять Тараса, такого же меченого войной и огнем, как и он, в одиночестве, наедине с опасным врагом, ему было совсем не совестно. Впрочем, агенту Спецотдела к этому не привыкать.*
Тарас трясущимися пальцами обматывает голову бинтами, стараясь прижать их к глазам как можно плотнее, и сжимает зубы, когда все же не может удержать стон. С болью он свыкся, этому тоже учат в Спецотделе, но его лихорадит не от нее. Хотел бы он сказать, что просто не может вынести боль; хотел бы он сам перед собой притвориться, что боль — самая большая его проблема. Но он не может — не имеет права себе врать. Ему страшно. Так страшно, что сводит судорожно сжатые челюсти, что руки ходят ходуном и мысли, обычно четкие, стройные, прыгают, не давая сосредоточиться. Он все делает машинально, на голых инстинктах — обматывает голову тур за туром, крепит узел, обрезает ножом бинт, убирает в сумку; склянки и ампулы звенят под его пальцами, пока он пытается лихорадочно найти обезболивающее. Он не сразу понимает, что без глаз не отличит ампулы друг от друга — а в его походной аптечке есть и то, что вкалывать себе сейчас нельзя категорически. Например, снотворное — оно вырубит на сутки, и сутки спустя Тарас гарантированно не проснется: слишком подозрительно шумит вокруг лес. Он усилием воли не дает себе делать резких движений — кладет аптечку в сумку максимально аккуратно и откидывается спиной на дерево. Темнота перед глазами больная, алая, она пульсирует, затягивая в себя, оглушает безысходностью, и Тарасу хочется по-детски разреветься. Он не хочет умирать так — так глупо, так безнадежно; одно дело — умереть в схватке, защищая людей, и совсем другое — медленно угасать вместе с надеждой выбраться. Тарас хорошо себе представляет опасности леса, и даже если не брать в расчет наверняка живущих здесь чудовищ, поднятых и призванных колдуном, очевидно, что вернуться он не сможет: без глаз не то что заплутать — сломать ногу, утонуть в болоте, свалиться в овраг и не выкарабкаться — проще простого. Он не вернется. Как бы ни старался, как бы ни боролся — не вернется. Тарас вспоминает полную упырей деревню и представляет себя среди них — такого же медленного, тупого, теряющего по дороге куски плоти и кости, в обрывках гиломорфной брони, тянущего руки к живым в попытке утащить за собой. Становится тошно. Крик сидит в сведенном судорогой горле, и Тарас не кричит только потому, что не привык. Рывком сев и взвыв сквозь зубы от боли, он тянет к себе походный вещмешок и на ощупь ищет огниво. Нельзя сдаваться. Как бы ни было тяжело, как бы ни было безнадежно — нельзя, это не престало коммунисту. Пока есть хоть малейший шанс, его надо использовать — а шанс, что его все-таки найдут товарищи по отделу, крошечный, но есть. Значит, надо сделать все, чтобы его увеличить. Значит, надо действовать и для начала — развести огонь. Тарас закидывает на плечо лямку вещмешка и, опираясь ладонью на ствол дерева, поднимается на ноги. Голова кружится, но он игнорирует это со всем присущим ему упрямством. У него есть цель, пусть маленькая, однако она помогает не паниковать. Осторожно, цепляясь за деревья, он начинает собирать вокруг себя хворост. Пока у него есть цель — он жив. Сдаться без боя на радость упырям и чудовищам — слишком много им чести.*
Непривычно полагаться только на слух. Конечно, их этому тоже учат — стрелять на звук, ориентироваться в почти полной тьме, двигаться и взаимодействовать друг с другом, не видя; и все же это — совсем не то, что остаться без глаз вовсе. Таращиться во тьму, каждую секунду ожидая, что на тебя выпрыгнет из нее новая опасность, на удивление спокойнее — потому что знаешь, что несмотря ни на что, перед тем как очередная тварь нападет, ты все же увидишь ее очертания. Тарас не видит ничего, и когда он об этом думает, дрожь пробивает его насквозь. Это уже не паника, он держит нервы в узде и не позволяет себе раскиснуть, но осознание, что он не увидит, не увидит, как ни старайся, навевает потусторонний ужас. Он давно не боится эзконтру, его не напугать привидениями и ходячими мертвецами — его не может напугать то, что он видит. Как выяснилось, когда не видишь, все, что угодно, становится значительно страшнее. Он медленно жует хлеб, чувствуя, как поднимается температура — тело реагирует на раны, пытаясь от них избавиться, но Тарас ничем не может помочь. Лес шумит вокруг, постепенно погружаясь в ночь, его звуки меняются — крики дневных птиц сменяются ночными, выползают из своих нор и пищат грызуны, мерно гудят ночные насекомые. Тарас старается не дергаться от резких звуков — от того, как трещит в костре хворост, как шуршит что-то сбоку в листьях, как вскрикивает в агонии жертва какого-то удачливого хищника; он только неосознанно все ближе придвигается к костру, пока, наконец, не чувствует, что вот-вот подпалит себе колени. Новая маленькая цель — пережить ночь, самое страшное время в колдовском лесу. Хорошо, что большинство нежити не любит огонь. Он понимает, что задремал — провалился, скорее, в горячую боль, которая то и дело затмевает для него все вокруг, — когда просыпается от резкого звука. Мгновение вслушивается, пытаясь определить, что это, — и взводит на нагане курок. Сбоку от него слышатся чужие шаги. Достаточно быстрые — значит, не упырь, они не движутся с такой скоростью. Ветки скрипят, листва недовольно шуршит — явно не зверь, те обычно подкрадываются тише, даже крупные. Человек? Откуда здесь человек?.. — Тарас. Знакомый голос проходится по натянутым нервам лаской. Воронов от неожиданности даже опускает наган, хотя первое правило в колдовском лесу — не верить ни глазам, ни ушам; но он сейчас не может не верить. Не после того, как едва не похоронил себя заживо. — Эд… — выдыхает он охрипшим голосом, оборачивается, придерживая голову, — от любого резкого движения ее разрывает болью. Но вокруг внезапно слишком тихо. — Эд? Показалось?.. На безумный, страшный миг ему чудится, что показалось, что лес его обманывает, как часто делает с горемычными путниками; но потом он вновь слышит шаги — быстрые, дробные, листва разлетается во все стороны недовольно, — и секунду спустя его плечи совсем не ласково сжимают сильные ладони. И хотя Эд молчит, Тарасу больше не страшно — он знает, что это не морок, не его фантазия, не иллюзия. Все, что угодно, можно подделать — голос, силу, походку, манеру двигаться; все, что угодно, — но не запах. Эд всегда пахнет огнем — не костром, не дымом, а чистым пламенем, и Тарас этот запах ни с чем не спутает. — Как ты меня нашел? — Он хотел бы улыбаться, но ему слишком больно, и голос подозрительно дрожит. Эд выпускает его плечо, скользит широкой ладонью вверх по шее, по затылку, ерошит волосы — будто тоже ощупывает, не видя. — Был ближе всех, — отвечает он с задержкой, и Тарас отчетливо слышит — врет. И все-таки усмехается, хотя это дается с трудом — облегчение ослабляет стальные кольца его самоконтроля, и боль накатывает с новой силой. Ерошащие его волосы пальцы внезапно сжимаются, и Тарас давится стоном, застывает, вцепившись в ответ в чужое плечо. Ему больно, но это странная боль, она перетягивает внимание, будто перебивает боль от ран; жесткие пальцы на загривке с каждой секундой становятся ощутимо горячее, почти обжигают. Тарасу вдруг кажется, что если он сейчас не вырвется — ему поставят метку, как племенному животному. От этой мысли внутри все закручивается узлом, Тарас не понимает, приятное это ощущение или нет, но то, что оно сильнее всего, что он раньше переживал, — бесспорно. — Отпусти. — Он старается говорить как можно жестче — с Эдом иначе нельзя. Шею жжет уже нестерпимо. — Эд. Рарог. Тарас редко называет его так — негласная договоренность не вспоминать без особой нужды о прошлом. Действует это всегда; Эд наконец разжимает пальцы, и Тарас хватается за шею. Похоже, без меток он все же не останется, кожа под его ладонью болезненно-горячая и уже припухла от жара. — Я очень зол, Тарас, — говорит Эд совсем близко. Воронов догадывается, что не будь у него забинтовано пол-лица, он бы чувствовал на коже его дыхание. Как бы Тарас хотел сейчас его видеть — без взгляда глаза в глаза заставить Эда держать себя в рамках почти нереально. Он медленно, все так же придерживая голову, кивает. — Я знаю. Эд усмехается, и Тарас чувствует, как он проводит кончиками пальцев по краю бинтов. — Вот и не обессудь.*
У них сложные отношения. Эд уважает только силу, и рядом с ним нельзя давать себе поблажек — он из тех, кто постоянно проверяет границы дозволенного. Отвернись, расслабься, позволь себе уступить без боя — и он подомнет тебя по праву сильного, не позволив больше ни принимать решения, ни жить своей жизнью. Их отношения — постоянная битва, вечные стычки характеров, и хорошо, что они умеют в таких ситуациях обходиться без крика, зачастую одними взглядами давая друг другу понять, что думают, потому что иначе об их ссорах был бы оповещен весь коллектив. Эд властный, Эд собственник в худшем смысле этого слова, из тех, кто жаждет запереть объект своей страсти в четырех стенах, чтобы никто больше не смел ни смотреть, ни дышать, ни желать; Тарасу иногда кажется, его спасает только то, что он равен Эду по силам. До тех пор, пока они равны, Эд позволяет ему стоять на одной ступени с собой, но стоит дать слабину — растопчет и пойдет дальше. Тарас думает об этом, пока Эд обкалывает его обезболивающим, жаропонижающим, противовоспалительным. Боль медленно отступает, мыслям возвращается ясность, и облегчение, накрывшее его от появления Эда непозволительно сильно, растворяется без возврата. Тарас не знает, как Эд поведет себя с ним теперь, когда он не может дать отпор. Беспомощность снова душит, и Тарас почти судорожно проверяет, на месте ли наган. Он не собирается стрелять в Эда — нет, его недоверие не настолько сильно; просто наличие оружия — последняя гарантия спокойствия. — Поздно спохватился, — комментирует его движения Эд. — Если бы я хотел с тобой сделать нечто дурное, мне достаточно было вколоть тебе вместе с лекарствами что-то еще. Так что не дергайся. Тарас выпускает рукоятку нагана и складывает руки перед собой, сцепляет пальцы. — Вколол? — интересуется он, прислушиваясь к себе. Кроме ушедшей боли, он ничего особенного не чувствует. Эд молчит, шурша чем-то рядом с костром. Тарас криво усмехается. В этом молчании — весь Эд: очень уж он любит нагнетать и заставлять думать о себе хуже, чем он есть. Это тоже — элемент образа, то, что помогает давить на людей, забирать у них контроль; вот только Тарас никогда не думал, что Эд может сделать ему что-то по-настоящему плохое. В конце концов, они не раз ходили вместе на задания, и там у Эда было достаточно шансов проявить свою истинную суть. Нет, спину Тарас ему доверяет безоговорочно, без этого на их службе никак; странно, действительно, что при этом он не доверяет Эду во всем остальном. — Ты не причинишь мне вреда, — произносит Тарас после долгого молчания. Метки от обжигающих пальцев на шее начинают пульсировать от этих слов. Эд садится рядом и накидывает Тарасу на плечи что-то тяжелое, греющее сухим убаюкивающим теплом. — Приятно, что ты мне веришь, — усмехается он в ответ. Эд обнимает Тараса за плечи, вынуждая повернуться спиной, и тянет вниз — так настойчиво, что Тарас подчиняется. И впервые за сутки смеется, когда понимает, что они устраиваются на ночь слишком знакомым манером, вот только теперь это Эд обнимает его и держит, будто боится, что он убежит. — Что, и наган на меня наставишь? — почти весело спрашивает Тарас. Эд хмыкает ему в загривок. — Зачем мне наган, — произносит он, и Тарас чувствует, как горячая ладонь забирается в прореху рубахи, ложится на броню, опаляя жаром, прямо над сердцем. Только Эд так умеет — угрожать и защищать своей силой одновременно. — Спи, Тарас. Я постерегу. И Тараса выключает почти мгновенно — от одного понимания, что, как бы там ни было, он может доверять человеку за своей спиной.*
На следующий день Тарас вспоминает, почему не доверял Эду в том, что не касалось службы, все это время. — Постой здесь, — говорит Эд, аккуратно снимая его руку со своего плеча, и уходит. Тарас остается стоять — одинокий, слепой, потерянный в пространстве; он отчаянно вслушивается, и то, что он слышит, заставляет его все больше и больше хмуриться. Скрип — не деревьев, а плохо смазанных петель. Стук — не дятлов, а ставень. Журчание воды, совсем не похожее на ручей. Услышав приближающиеся шаги, он кладет руку на наган. — Где мы? — спрашивает Тарас — пока ровно. Шаги замирают, затем слышатся снова — такие же спокойные. — Эд, — низко, угрожающе зовет Тарас. — Куда ты меня привел? Шаги сбиваются с ритма, и он не успевает — наверное, потому, что не собирался этого делать на самом деле, а может, из-за тяжелой, будто свинцовой от боли головы; не успевает выхватить наган прежде, чем на запястье смыкаются чужие пальцы, руку больно выворачивает, и он бьется затылком в чужое плечо, а на горло ему снова ложится обжигающая ладонь. Несколько секунд они стоят так. Тарас тяжело дышит, хватая ртом воздух: ладонь прижимает его горло, не сильно, не больно, но от этой угрозы волосы становятся дыбом и леденеет в животе. А может, не от этого. Может, оттого, что Эд ему наглядно показывает — ничего Тарас ему сделать не сможет, со всеми своими навыками, которые не хочет на нем применять, — не сможет, потому что Эд сейчас сильнее. Рарог сейчас сильнее. Минуту спустя Эд отпускает его руку и, все так же держа ладонь у него на горле, вынимает у него из кобуры наган, шебуршится недолго — видимо, затыкает оружие себе за пояс. Тарас не сопротивляется, сглатывает только с усилием. Опасность, ошейником лежащая у него на горле, странно сочетается с уверенностью, что его не убьют, — но это не значит, что ему ничего не сделают. И он впервые думает о том, что иногда смерть — не худший выбор. Когда Эд пытается снять с его пояса футляр с охотничьим ножом, Тарас все же отмирает — перехватывает его руку, сжимает пальцы, не давая двинуться, и тут же за это платит: ладонь на горле сжимается в ответ, вдавливается так, что Тарас хрипит от недостатка воздуха, хватается свободной рукой за локоть, пытаясь оттянуть ее, — не допуская, однако, Эда до своего ножа. Эд рычит у него над ухом, и Тарас сипит едва слышно, когда ладонь на его горле начинает нагреваться. — Не сопротивляйся, — говорит ему на ухо Эд. Тарас дергается еще несколько секунд, упирается, но когда воздуха перестает хватать окончательно, сдается — опускает обе руки, обмякает, откинув голову; признает поражение. Ладонь на горле разжимается, футляр с ножом исчезает с пояса, и Эд отступает. Обходит Тараса по кругу, пока тот недовольно трет шею, с усилием вдыхая и выдыхая. — Ты мне нравишься, — произносит вдруг Эд совсем рядом. Тарас поднимает голову, будто пытаясь разглядеть его сквозь повязки. — Нравишься, — повторяет Эд доверительно, — таким. Тарас замирает. Таким. Безоружным, беспомощным. Уязвимым. Неспособным дать отпор. Зависимым. Нуждающимся в помощи. Слабым. Он хотел узнать, как Эд будет к нему теперь относиться? Что ж, он узнал. Эд кладет его руку себе на плечо, обнимает за пояс и уверенно ведет за собой. Тарас не сопротивляется. В голове царит сумбур, рядом с Эдом мысли часто сбиваются в кашу, но одно он знает точно: сейчас лучше дать ему то, чего он так хочет. И тогда, может быть, Рарог отпустит — их обоих.*
Оказывается, Эд привел его в дом колдуна. Прямо в логово, в самое сердце его колдовского леса, в заповедное место, которое каждый колдун охраняет как зеницу ока — и как только нашел? — Наткнулся, когда тебя искал, — хмыкает на его вопрос Эд и, усадив Тараса куда-то — тот на ощупь понимает, что это лавка, — выходит из дома. Наткнулся. Тарас усмехается сам себе. Похоже, Эд сделал нехилый крюк в его поисках: колдун явно убегал от Тараса именно сюда, и значит, это место несколько дальше от его импровизированной стоянки. А еще это значит, что все утро они шли совершенно в другую сторону от деревни, и он непременно выскажет Эду все, что об этом думает, когда его, наконец, отпустит. Вокруг пахнет травами, пряными, резкими и мягкими, едва ощутимыми; душно несет углем — видимо, Эд усадил его возле печи, — запах дерева кружит голову, и даже сырая старость, что чувствуется в этом запахе, не мешает. Тарас медлит немного, потом снимает шинель и, сложив ее на лавке, аккуратно вытягивается, пристроив на ней голову. Его не смущает то, что он в чужом доме — в доме убитой им эзконтры: не привыкать. Дом — это всего лишь дом, кому бы он ни принадлежал, и со смертью колдуна из него уходят последние опасные силы — пока его не найдет новый хозяин. Дверь скрипит, распахиваясь, Тарас узнает Эда по шагам и усилием воли заставляет себя не двигаться. Эд — Рарог — хочет от него покорности, и надо дать ее ему — может, наиграется, и ему быстро наскучит. Однако то, что Эд делает, на игры не похоже — скорее на опасную, агрессивную, но все же заботу. Подвинув что-то тяжелое к лавке Тараса, Эд устраивается рядом с его головой. — Не шевелись, — предупреждает он — и двумя взмахами вспарывает бинты. Он долго молчит. Тарас примерно представляет, что он видит: залитое кровью лицо, распахавшие лоб, переносицу, глаза, щеку рваные раны; хочется отвернуться, но это глупо. Вместо этого он ухмыляется, не сдержавшись. — Нравлюсь? Эд будто отмирает: шевелится рядом, Тарас слышит всплеск воды, а потом к его лицу аккуратно прикасается мокрая тряпица. Она шершавая, должна бы раздражать, но Эд на нее не давит, и прохлада будто остужает боль, загоняет ее обратно под кожу, не давая полыхать. Тарас слабо вздыхает от облегчения. — Нагноилось, — произносит Эд. — Я сейчас. Он уходит куда-то и скоро возвращается, Тарас слышит стеклянный перезвон склянок. Хочется подсказать, что делать, но Эд, в конце концов, такой же агент, как и он сам, с такой же подготовкой — справится. Это неожиданно… приятно, вдруг понимает Тарас. Отдать ненадолго контроль, позволить другому о себе позаботиться. Он окончательно расслабляется, опускает руки — ниже, ниже, пока запястья не ложатся на пол, и так их и оставляет. Ждет. Эд задумчиво, как кажется Тарасу, гладит его кончиками жестких пальцев — по подбородку, по шее, покрасневшей от его хватки, по ямке между ключицами; натыкается на броню и, оставив руку на ней, нависает сверху — Тарас чувствует его близость по дыханию, по накрывающей, обнажающей нервы силе. Секунду медлит — и отвечает на недавний вопрос. — Нравишься.*
Эд накладывает заново повязку на глаза — лучше, туже, чем сам Тарас; отводит в уборную, потом помогает ополоснуться от крови и переодеться в чистое. Броню Эд ему не подает, только штаны и рубаху, и Тарас его не спрашивает об этом. Доверие так доверие, слабый так слабый — в разные игры приходится играть агенту Спецотдела ВЧК, чтобы добиться своего. Сейчас ему нужно, чтобы Эд успокоился, и он намерен приложить к этому все силы. «Я очень зол», — сказал Эд вчера. Тогда Тарас не придал этому особого значения: он и сам бы злился на товарища, который подставился так же глупо, как он. Но Эд другой, и когда он злится, его сила, жаждущая разрушения, берет над ним верх. Теперь задача — угомонить эту силу, и если для этого нужно на какое-то время ей подчиниться, Тарас на это пойдет. Он не может долго сидеть на месте, и Эд, к счастью, не пытается его останавливать — только лениво наблюдает, Тарас чувствует на себе его взгляд. Он на ощупь, аккуратно, чтобы ничего не уронить и ни на что со всей силы не наткнуться, изучает помещение: скользит пальцами по стенам, стараясь не поставить занозы, по лавкам, оглаживает печь, пытаясь понять — белая или некрашеная, ощупывает горшки. Долго перебирает пучки трав, висящие под потолком, сухие и не очень: растирает в пальцах, дышит их ароматом, запоминая; никогда не знаешь, что может вдруг понадобиться в работе, иногда случайные знания всплывают неожиданно и очень к месту. Когда он на ощупь подбирается к двери, слышит, как Эд поднимается за его спиной — и останавливается, замирая на пороге. Но Эд только сжимает пальцы у него на локтях, вынуждая откинуться на себя спиной, и так выводит на улицу, усаживает на крыльцо, прислоняя к перилам, и сам садится напротив. Тарас подставляет лицо солнцу — здесь, на небольшом пятачке посреди леса, оно достаточно греет, хотя воздух уже по-осеннему прохладен. Некоторое время они с Эдом сидят молча. — Знаешь, — говорит вдруг Эд, — я бы мог оставить тебя здесь. Тарас поворачивает к нему голову, надеясь, что это выглядит достаточно жутко. Так же жутко, как то, что говорит Эд. — Вернулся бы в отдел один. — Эд понижает голос почти до шепота, вынуждая вслушиваться. — Сказал бы, что тебя убил колдун и я тебя похоронил, чтобы ты не поднялся упырем. Мне бы поверили. Никто бы не стал искать. Эд придвигается ближе, дает почувствовать себя, не притрагиваясь. От него идет давящий, лишающий воли жар. — А ты бы жил здесь, — продолжает Эд едва слышно. — Научился бы обходиться без зрения. Я бы к тебе приезжал, привозил продукты, рассказывал о том, как строится Новый мир. Как возводят новые заводы, придумывают новое оружие, как все новые и новые армии идут на смерть за ваши идеи. Представь: новые города, новые дороги — все вокруг новое, и только маленький клочок леса останется посреди этого Нового мира нетронутым. Ты будешь жить в этом лесу, тебе не будет отсюда ходу. Ты будешь здесь жить — и ждать меня. Тараса топит в жаре — и в ужасе. Он слишком живо представляет это: как Эд оставляет его здесь в одиночестве и уходит, а он пытается привыкнуть к своей новой, слепой, зависимой жизни. Как он натыкается на углы, как обжигается о печь, как заново учится — всему, что умеет с детства: колоть дрова, готовить еду, носить воду. Как живет в полном одиночестве посреди страшного, враждебного леса, как не может заставить себя сделать ни шагу дальше калитки, потому что слишком хорошо представляет, что с ним может там случиться. Как ждет Эда — Рарога. Рарога, который один заменяет ему целый мир. Это настолько… беспросветно, настолько жутко, что Тараса пробивает дрожью, он хрипло дышит и цепляется побелевшими пальцами за ступеньки. Эд жадно смотрит на него, Тарас чувствует его взгляд и вдруг понимает: это его мечта. Запереть, посадить под замок, заставить забыть про весь свет, кроме себя — этого хочет Эд-Рарог. И сейчас он как никогда близок к тому, чтобы эту мечту осуществить. Тарас с трудом разлепляет сухие губы. Ему не хочется показывать, как его пугает описанное Эдом будущее, но это от него, увы, не зависит — дрожь, прокатывающаяся по позвоночнику от одной мысли, слишком наглядна. — Я бы тебя, — выдыхает он, не в силах справиться с голосом, — не простил. Эд усмехается рядом. Тарас вздрагивает, чувствуя прикосновение к плечам, но Эд не убирает руки — ему нравится пугать, и впервые рядом с ним Тарасу по-настоящему страшно. — Я знаю, — отвечает Эд — и вдруг сильно, но аккуратно валит Тараса спиной на крыльцо, на нагретые за день скрипучие доски. — Я бы все равно приезжал. Тарас тяжело дышит, с трудом сдерживая себя, чтобы не вырываться. Эд накрывает его собой, опускается сверху, прижимая к полу телом и удушающим жаром; Тарас откидывает голову, пытаясь отдышаться, но Эд его не выпускает — трется носом о подбородок неожиданно нежно и утыкается лицом в волосы рядом с ухом. — Ты бы ненавидел меня, — шепчет он. Его руки гладят, просто гладят сверху вниз — плечи, бока, бедра и снова плечи; он будто успокаивает — в противовес словам. А может, заставляет смириться. — Но все равно ждал. Встречал бы меня на крыльце, едва услышав шаги, в любую погоду. Принимал бы меня, как сейчас, безропотно. Тарасу хочется его ударить, он даже сжимает кулаки, но Эд смеется ему на ухо невесело и прикасается губами к губам. Они редко целуются, Тарас сам не знает, почему; может быть, для Эда это слишком интимно, интимнее, чем постель. И поцелуи его зачастую значат больше, чем он хочет показывать. — Ты бы слушал меня, — продолжает шептать он, оторвавшись. Руки тянут с них обоих штаны; Тарас пытается помочь, но Эд сжимает его запястья, припечатывая к полу, и больше он не дергается. У них никогда не было так, в близости, как и в жизни, они всегда на равных, но Рарогу, видимо, очень нужно это сейчас. Нужно — пережить свою мечту в реальности, чтобы больше ею не мучаться. Эд аккуратный, хоть и не бережный, он не пытается осторожничать, берет свое по праву — а Тарас, так и быть, сегодня ему это право дает. Это тоже уязвимость — вот так принимать, вот так отдавать себя, и он до боли сжимает кулаки, заставляя себя не двигаться; хочется обнять, но Эд этого не хочет, и Тарас это принимает так же, как и все остальное. Доски скрипят под спиной от каждого движения, рубаха задирается — Эд водит горячей ладонью по животу и груди, и Тарасу кажется, он и там хочет оставить свою метку; но вместо этого он спускается ниже и обхватывает член — уже обычно-теплыми пальцами. Тарас кусает губы и давится стоном: касания слишком слабые, не приносят облегчения — только мучают, еще больше распаляя. — Ты бы слушал меня, — повторяет Эд ему в губы — и сжимает ладонь крепче. — Слушался меня. Его шепот сводит с ума, его касания сводят с ума; Тарас запрокидывает голову, сознательно уязвимо подставляя шею, Эд снова прижимает к ней горячую ладонь — и больше не убирает. — И я бы никогда тебя не потерял, — шепчет Эд на грани слышимости, и это, видимо, последнее, что он хочет сказать. А дальше — только стоны и жадный, иссушающий жар, от которого трещит рубашка и, Тарас уверен, темнеют доски; его опаляет снаружи — касаниями, внутри — толчками, он теряется в этом жаре, распадается на куски и плавится, и почти не замечает, как всего этого становится слишком много. Эд коротко стонет ему в висок, на миг с такой силой сжимая ладонь на горле, что у Тараса вспыхивают перед глазами звезды; впрочем, он быстро убирает руку и широко лижет оставшийся след. Некоторое время они лежат в тишине — только шумит вокруг лес. — Ты… действительно… — Тарас сглатывает хрип. — Хочешь этого? Эд усмехается и снова его целует. И Тарас понимает, что на самом деле не хочет слышать ответ.*
Просыпаться на следующее утро страшно. Картинки, нарисованные Эдом вчера, настолько яркие, что мешаются с реальностью: в полусне Тараса снова скручивает ужасом, он отчаянно вслушивается — и не слышит ни единого звука, кроме собственного дыхания. Кулаки сжимаются сами собой, он сосредоточенно дышит в пахнущую травами подушку — дышит, дышит, утишая панику. От одной мысли, что Эд действительно — действительно — мог уйти и оставить его здесь, спрятать ото всех, посадить в эту клетку из бревен и леса, хочется кричать. Тарас окончательно просыпается, когда слышит на крыльце знакомые уже шаги. Утыкается в подушку на миг, чтобы не показывать слабость, и садится, стоит открыться двери. — Хорошая погода, — сообщает Эд, и голос у него… другой. Тарас хмурится, вслушиваясь. — Давно проснулся? Он подходит, садится рядом на лавку. Коротко гладит по плечу — и Тарас не вздрагивает, потому что голос у Эда… спокойный. Привычный, слегка насмешливый, чуть усталый, будто он не спал всю ночь. Без звенящей, напряженной злости, которая, как писк флуктуатора, заставляла все время быть начеку. — Только что, — отвечает Тарас и чувствует, как Эд наклоняется, мягко прижимается виском к виску. От него пахнет сырым утром, опавшими листьями и, как всегда, огнем. Тарас медлит и осторожно, на пробу, проводит ладонью по его волосам. Эд не отстраняется. — Завтракаем, — сообщает он. — Приводим себя в порядок. И уходим. Ухо… …дим. Тарас останавливает ладонь у него на загривке, сжимает на миг; Эд вздрагивает и, хмыкнув, ведет плечами, сбрасывает его руку — только чтобы перехватить и дать на себя опереться, вставая. Тарасу очень хочется спросить, почему Эд передумал. Но он — совершенно недостойно коммуниста — суеверно молчит.*
— Посиди здесь. — Эд насильно усаживает его под дерево, давая прислониться спиной к стволу. — Закончу кое-что. — Эд, — зовет, хмурясь, Тарас. Хвоя тихо шелестит впереди — Эд разворачивается на его оклик. Секунду медлит, а затем возвращается и, что-то молча впихнув ему в руки, снова уходит. Тарас ощупывает попавший ему в пальцы предмет и, наткнувшись на тиснение, улыбается. Удостоверение ВЧК. Самое дорогое, что у них есть. С десяток минут ничего не происходит. Кричат птицы, мерно поскрипывают под ветром деревья; а потом ветер доносит до Тараса запах гари. Воронов хмурится и сжимает удостоверение крепче. Он догадывается, зачем ушел Эд, но не понимает, почему это надо было сделать именно так. Когда Эд еще двадцать минут спустя возвращается, от него пахнет дымом, гарью, и весь он горячий, возбужденный и по-хорошему, азартно-злой. — Идем. — Он подхватывает Тараса под мышки, помогая подняться на ноги, закидывает его руку себе на плечи, обнимает за пояс и тянет вперед. Тарас следует за ним. Удостоверение ВЧК он по-прежнему сжимает в ладони. — Зачем? — спрашивает он все-таки. Сердце колдовского леса, конечно, следовало уничтожить, чтобы его не использовали новые колдуны; но для уничтожения присылают специальные группы зачистки, и это совсем не дело агентов Спецотдела. — Чтобы не искушало, — хмыкает рядом Эд. Тарас понимает, что это — и есть ответ на его вчерашний вопрос. Да, Эд действительно хотел, очень хотел сделать то, о чем ему рассказывал, — но почему-то отказался. Фактически отказался от мечты, которая сама шла ему в руки, — извращенной, больной, но все-таки мечты. Тарас ему благодарен, но… Он не знает, как правильно спросить, и долго молчит. Наверное, даже слишком. — Ты мне нравишься, — говорит Эд, разбивая его молчание. — Таким — очень нравишься. Тарас едва не передергивает плечами, заслышав знакомые нотки в его голосе, — но не позволяет себе дать слабину. — Тогда почему? — ровно спрашивает он. Эд останавливается, разворачивает его к себе. Трогает горячими пальцами шею, скользит ими по меткам-ожогам, будто запоминая. А потом поднимает ворот его шинели, запахивая от ветра. — Потому что равным ты мне нравишься больше, — отвечает он. На миг притягивает за ворот к себе, опаляет губы дыханием, но так и не целует — вместо этого забирает свое удостоверение из его ладони, а взамен вкладывает в кобуру наган, цепляет на пояс футляр с ножом. И, снова обняв, тащит дальше за собой. Тарас улыбается, обнимая его в ответ. Впереди их ждет много проблем: Тараса наверняка упекут в больницу не меньше, чем на месяц, и если не удастся спасти глаза, придется ставить привои — а это время и деньги; шрамы почти наверняка останутся с ним, и это окончательно ставит крест на возможности работать под прикрытием — а значит, спектр заданий у него сильно уменьшится. Эду наверняка влетит за то, что со своего задания явился не сразу, а пошел искать Тараса — Воронов практически уверен, что Эду такого поручения не давали. Как рассказывать семье, почему лицо у него теперь изуродовано еще больше, чем было, как выдержать сочувственные взгляды соседей при следующем визите… Тарас продолжает улыбаться, несмотря на пронизывающий ветер и боль в ранах, и на миг, как когда-то давно, сжимает пальцы Эда в своей ладони. Ничего страшного. Его огненный маг, его эзконтра — все еще с ним, и это главное. А остальное — издержки службы.