***
Все, что он помнит — боль. Всепоглощающую, дикую, непереносимую, от которой даже он орал бы до хрипоты, если бы мог. С того момента как он очнулся прошло всего пара дней, а потому состояние явно оставляло желать лучшего. Даже повязки еще не все были сняты, что уж говорить о физических возможностях. Более того, Гилберт понятия не имел, что же с ним происходило, а двое, которые были в курсе, молчали, как рыбы. Двое, благодаря которым он остался жив. Байльшмидт открывает глаза, осторожно садится на кровати и мутными глазами оглядывает комнату вокруг себя. Никого. И куда это подевалась Хедервари вместе с Людвигом? Негодование и злость медленно закипают внутри, когда мужчина почти рывком поднимается на ноги и хватается за стену, чтобы попросту не упасть. — Блять. Хрипит он и крепко жмурится от боли и головокружения. Что бы он, Великий, да в таком состоянии?! Где это видано?! Он собирает в кулак все имеющиеся силы и ковыляет в коридор. Благо, что эти двое дверь оставили открытой, хоть на это силы не тратить. По мере его приближения к лестнице голоса внизу становятся отчетливее, вот только слов все равно толком не разобрать. Или это просто у него в ушах стоит такой звон? Вот же… Байльшмидт держится за перила и на подрагивающих ногах шаг за шагом спускается ниже. Какого черта они молчат? Какого черта не хотят ничего говорить? Липкий страх холодными руками сжимает изнутри, а ноги упрямо шагают по ступенькам. Шаг, еще один… Беседа резко обрывается на полуслове. — Байльшмидт! Девичий вскрик. Испуганный, искренний, громкий. А следом руки на плечах в таком оберегающем жесте. Она придерживает его и с ужасом смотрит на слишком бледное лицо. — Ты совсем с ума сошел? Тебе нельзя вставать! Мужчине все равно. Он смотрит на осунувшееся лицо, на пшеничные пряди, смотрит в зеленые глаза, в которых сейчас плещется беспокойство, испуг, черт знает что. Беспокойство за него. Вот же… — Брось, Хедервари, я же кремень, что со мной будет? Двое не замечают как из гостиной тактично исчезает Людвиг. Недалеко, так, чтобы помочь в случае необходимости, но он уходит, оставляя их наедине. Это необходимо. Это правильно. На девичьем лице скользит тень раздражения, которая примешивается ко всем прочим эмоциям. Хедервари дышит глубже, моргает чаще, а следом слишком громко, не так, как хотелось, рявкает: — Придурок ты конченый, а не кремень! Ты только очнулся, только в себя пришел, у тебя швов на теле немерено, а ты решил встать и пройтись?! Если уж тебе на себя плевать, пожалей хотя бы меня и своего брата! Мы тебя чуть не потеряли, а ты… Зеленые глаза наливаются слезами. Девушка поджимает губы, сжимает зубы, только бы не заплакать, только бы… Вот только слезы сами катятся по щекам к подбородку и срываются вниз, а пальцы сильнее сжимают широкие плечи Гилберта. Он больше не думает. Он сгребает ее в охапку, жмет ближе к себе и утыкается носом в светлую макушку, вдыхает такой родной, до боли родной запах, ведет ладонями по спине. Ближе. Еще ближе. — Ли-из… Едва слышно хрипт он и затихает, чуть трется щекой о ее голову, ловит момент, пока она растеряна, пока не оттолкнула. — Прости. Заканчивает Байльшмидт и прикрывает глаза, желая хоть на пару секунд задержать это мгновение. Голова невообразимо кружится, боль во всем теле медленно нарастает, но он молчит, терпит и только крепче сжимает в объятиях ту, во многом благодаря которой он все еще здесь. Элизабет разжимает пальцы и обнимает мужчину за шею, ловит его сорванный, удивленный вдох. Ей страшно, до одури страшно, и в этих объятиях она находит защиту, находит то, за что боролась несколько недель. — Никогда больше… Ты меня слышишь, никогда… Она не договаривает, но мужчина прекрасно понимает. Сердце заходится от ответных объятий, а мир на мгновение перестает вращаться. Он здесь. Он жив. Она рядом с ним. А остальное не имеет значения.***
Мужчина стряхивает пепел, затягивается крайний раз и тушит сигарету о край урны. Руки чертовски замерзли, в голове вакуум, а сердце даже от воспоминаний щемит и бьется чаще. Нужно идти. Он сует руки в карманы куртки и ускоряет шаг. До дома всего ничего, но так хочется оказаться там как можно скорее.***
Входная дверь с тихим щелчком закрывается, звонко падают ключи на тумбочку в прихожей. Элизабет наскоро вытирает руки полотенцем и выглядывает с кухни: — Что-то ты сегодня рано. В голосе обида и сталь. Вчерашняя ссора еще не остыла в воздухе, и это очень видно по сведенным к переносице тонким бровям, по поджатым губам и такому колючему взгляду зеленых глаз. Девчонка. Гилберт разувается, снимает куртку и молча входит на кухню, где спиной к нему хозяйничает Хедервари, всем своим видом демонстрирующая безразличие и лед. Но ему плевать. Сейчас плевать на все. Кинолента все еще отрывисто мелькает перед глазами, а потом мужчина в пару шагов оказывается сзади и мягко, бережно, но крепко обнимает девушку. Он утыкается носом в светлую макушку, привычно тянет домашний родной запах и прикрывает глаза. — Байльшмидт, какого черта?! А ну-ка отпусти, у тебя руки холодные! Элизабет предпринимает попытку вырваться из кольца его рук, но тщетно. Вот же гад, сначала наговорит всякого, а потом обниматься лезет! Она вдыхает и отчетливо ощущает запах любимого одеколона и сигаретного дыма, который не выветрился еще от слова совсем. — Опять ты курил по дороге домой, знаешь же, что… Она не успевает закончить. — Ли-из… Его хриплый голос заставляет замолчать, заставляет замереть, распахнув глаза. Эта интонация… — Прости. Хедервари рвано выдыхает и крепко жмурится, чувствуя, как тело начинает бить мелкая дрожь. Воспоминания тяжелой волной накрывают с головой, топят, не давая возможности вдохнуть. Она поднимает руки и касается чужих ладоней, гладит, сжимает пальцы и старается сглотнуть ком, вставший в глотке. Мужчина трется щекой о ее голову и жмет ближе к себе. — Люблю тебя, Гил. Едва слышно говорит девушка и крепче сжимает его руки своими. У Байльшмидта сердце заходится от этих слов, а мир на мгновение замирает. Он здесь. Он жив. Она рядом с ним. А остальное не имеет значения.