They say that I'm on a roll. Maybe I just lost control?
Перевод в глухую деревню, в Левковскую больницу, был для Муравьева-Апостола спасением от колющей, сдавливающей грудь боли после расставания с женой, Анной Бельской. Он говорил всем своим прежним друзьям, что просто устал от жизни в городе и ему необходима встряска, какую как раз и можно получить в деревенской больнице с нехваткой врачей и ежедневными происшествиями. Говорил, что гробовая тишина отдалённого от уездных городов и столицы будет ему и нервам только на пользу. Отшучивался, что для офицеров отдых — поездка поправлять здоровье на Кавказ, на воды, а для него как раз всё противоположное. И лишь себе признавался, что самой настоящей причиной — забытье в работе. Когда Сергея привезли на место работы, на улице был сильный мороз, а метель, кажется, норовила замести даже самые большие домишки. Тусклый свет фонаря в руках встречающего его фельдшера едва пробивался сквозь белую пелену и кое-как, но доктор направился на этот свет, что был единственным ориентиром — даже крик был едва ли слышен. Сжимая в руке свой небольшой и довольно лёгкий чемодан, он дошел до крыльца и, с силой постучав сапогами по ступенькам, тем самым отряхивая снег, вошёл в переднюю, сразу отставляя в угол свою кладь. — Ну, здравствуйте, доктор, заждались мы вас, — широко улыбаясь, произнёс фельдшер, протягивая руку Сергею, сразу представляясь, — Анатолий Лукич. Ну и пурга, скажите? Как добрались? — Сергей Муравьёв-Апостол, — дёргано улыбнувшись, мужчина жмёт руку Демьяненко, после потирая окоченевшие ладони одну о другую. — Неплохо, но, правда, чуть не сбились с дороги, не видно ж ничего. У вас согреться есть? — Есть, есть, проходите. Сейчас вам и расскажем всё, и нальём, и согреетесь, — мужчина добродушно хохотнул, проходя чуть вперёд, пока Муравьёв стягивал с себя шубу, затем следуя за фельдшером. Они прошли в одну из дальних комнат, отведённую для отдыха всего персонала, где уже собрались, кажется, все. С людьми тут негусто, конечно, но ведь Сергей того и хотел. Перед ним было три медсестры, одна акушерка, расположившиеся за столом с дымящимся чаем, печеньем и галетами. Женщины смеются, добродушно и дружелюбно улыбаясь и, заметив новое лицо, заулыбались ещё больше, попутно приветствуя. — Вот, дамы, доктор Сергей… как вас по батюшке? — повернувшись к Муравьеву, спрашивает Демьяненко, активно жестикулируя руками. — Иванович, — Серёжа тихо смеётся, направляясь к столу. — Рад познакомиться с вами, коллеги. Чаю не нальёте? — В самом деле ему хотелось быстрее покончить со всеми этими приветствиями и знакомствами, и остаться в теперь уже своей комнате в полном одиночестве. Поездка в поезде с шумящей и пьющей компанией рядом, а после многочасовая тряска и сплошной снег в лицо по дороге до больницы измотали Муравьёва-Апостола. Быть может, удастся скоротать эти посиделки в ординаторской, сказав, что болит голова, дабы не обидеть коллег, если станет совсем нестерпимо. — Нальём конечно, Анна Кирилловна, сообразите-ка, — Лукич усаживается рядом с Серёжей, сразу приглядывая себе одну из сушек с маковой посыпкой и отправляя её в рот. — А где Мишка? — Да обходит всех лежачих у нас, сейчас уж должен прийти, — отмахивается одна из женщин, на вид самая старшая, запивая чаем сухарь. — У нас, Сергей Иванович, работающих немного, но вы не беспокойтесь, мы справляемся, а с вами так вообще на раз-два всех вылечим. У нас вот, ваш товарищ был, доктор Бомгард, так он нас очень выручил — замечательный доктор, столько людей спас, без него б мы, ох! Анна Кирилловна, наполнив кружку чаем, ставит её перед новоприбывшим, когда дверь в комнату вновь распахивается и в ординаторской с лёгкой, приятной улыбкой самому себе под нос на лице появляется тот самый «Мишка», в руках держа какую-то потрёпанную тетрадь, куда, видимо, он и записывал состояние проверенных пациентов. Сергей глядит на него, паренька лет двадцати, сначала через плечо, а затем оборачивается полностью, как-то изучающе разглядывая медбрата. — Я, как вижу, опоздал? — он тихо усмехается опять же сам себе, а широкая улыбка растягивает его лицо, что невольно вызывает необъяснимое умиление. — Добро пожаловать к нам, доктор, слышали о вас. — Надеюсь, только хорошее? — Серёжа улыбается в ответ. — А можно иначе? — продолжает посмеиваться Михаил, усаживаясь на свободный стул в противоположной части стола. — О, а вот и Миша. Бестужев-Рюмин, тоже двойная фамилия, представляете? Михаил Павлович вашим помощником и правой рукой будет. Он у нас лучше всех и уколы делает, и растворы, да и в целом хороший парень, — с какой-то по-отечески гордой улыбкой рассказывает Анатолий Лукич, всё так же активно жестикулируя. — Ну что вы, ну. Смущаете, Анатолий Лукич, — а юноша всё также лучезарно улыбается, пряча половину лица за кружкой своего чая. — Правду же, Миша, правду говорю. А хорошая правда и доброе словцо никогда не бывает лишним, — продолжает Демьяненко, распластавшись на скрипящем стульчике с болтающейся спинкой, устланной когда-то пёстрой и уже значительно потёртой тканью. Порозовевший, что было видно даже при таком тускловатом освещении, Миша выглядел как-то совсем юно, чуть ли не по-детски открыто, а это продолжало вызывать приятное, ползучее по груди патокой умиление и, конечно, вызывало доверие, добавляя к времяпровождению здесь хоть какой-то интерес. Все продолжали увлечённо и весело рассказывать какие-то истории, произошедшие в своё время в Левсковской больнице, но Серёжа их толком не слушал, натянуто, но правдоподобно и уверенно улыбаясь, смеясь там, где оно было нужно и в целом изображая весьма заинтересованного слушателя. Его мысли опять вернулись к ней, к тому, как они проводили время вместе и насколько им было хорошо вместе. Он никогда никого не любил так сильно, как любил Анну, нет, просто Аню. Аню, что каждое утро улыбалась ему и это было лучшим началом утра. Аню, что встречала его после учёбы, была с ним, когда он писал множество сложных работ для получения образования. Аню, что в самый ужасный день в его жизни изменила ему, потому что разлюбила. И он не мог её винить за то, что она остыла, но и боль выплеснуть было некуда. Ему казалось, что он умер прямо в тот момент, а внутри всё то, что Сергей строил столько лет просто было уничтожено. Безвозвратно, словно Бельская провела там, в груди у Муравьёва-Апостола успешную революцию, сменив счастье на скорбь о нём. Когда одну из историй решил рассказать Бестужев-Рюмин, периодически запинаясь и говоря быстро, будто куда-то спеша, доктор всё же вынырнул из своих размышлений, вслушиваясь не то в голос, не то в сам рассказ. Но скорее просто радуясь тому, что Михаил кидает частые взгляды на Серёжу, как бы наблюдая за реакцией виновника ночных посиделок и надеясь увидеть одобрение. Они точно могут стать хорошими друзьями. Муравьёв подпирает подбородок рукой, одновременно прикрывая улыбку, что так и хочет расползтись по лицу. — …ну мы и думали, что она помрёт прямо в операционной, на столе. Доктор тоже не надеялся. А она выжила, так ещё и спустя пару недель приезжала поблагодарить Владимира Михайловича, — после чего Мишель залпом допил уже холодный чай. Сергей одобрительно закивал, как бы негласно соглашаясь с тем, что Бомгард всё-таки молодец, хороший врач, в чём Муравьёв-Апостол ни секунды и не сомневался. Повисло молчание — небольшая передышка между историями и доктор всё-таки решил, что пора расходиться — он и так засиделся, а уже далеко за полночь. Приветственный обряд проведён, а значит можно и спокойно идти к себе, тем более, что метель за окном поунялась и преградой к прохождению до выделенного дома она больше не являлась. — Ну, господа и дамы, завтра первый день, а уже давно пора ложиться. Да и я в дороге несколько устал, — Сергей поднялся из-за стола, потянувшись и выгнувшись в затёкшей спине, словно кот. — Правы вы, пора уже, пора, — Демьяненко протяжно зевнул, прикрывая рот рукой. — Миша, покажи Сергею Ивановичу его дом, ну и расскажи что да как. Бестужев-Рюмин кивнул, поднимаясь следом и накидывая на себя пальто, которое обычно надевал чтобы выйти на короткое время на улицу. Попрощавшись со всеми, оба молча покинули ординаторскую, подхватив чемодан и доходя до двухэтажного дома, что был буквально в двадцати метрах от больницы. Говорить им, собственно, было не о чем, но повисшее молчание не было неловким или отягощающим. Напротив, его можно было даже называть приятным, какое обычно бывает, когда ты находишься наедине с близким другом и Сергей счёл это хорошим знаком — его предположения не ложны. Общаться с кем-то из своей прежней компании он не хотел, а завести нового друга будет приятным дополнением к его своеобразному «отпуску». — Ну, ваша комната вот, на втором этаже. Здесь осталось всё от прежних… Вот, один музыку очень любил, оставил граммофон да пластинки. Книг медицинских тоже много, так что если что-то понадобится повторить или подучить, то, вот, — Михаил кивком указал на стеллаж, полный книг с самыми разнообразными корешками, атласов и различных плакатов со схемами и строениями. Рассматривая всё это, Муравьёв продолжал молчать, внимательно, что удивительно для его состояния, слушая. — А, да, у нас звонок сломан, так что если что-то потребуется, то постучите по дверце печки чем-нибудь, там снизу хорошо слышно будет, да позовите. Там либо я могу быть, что чаще, — и эта новость обрадовала Сергея. — а иногда Зинаида Аркадьевна. В общем, вы по голосу скоро понимать будете уж сами. — Хорошо, спасибо, Михаил Павлович, — доктор повернулся лицом к Мише, отвлекаясь от изучения занимательного (о, он ещё несомненно вернётся к нему!) стеллажа, чуть улыбнувшись. — Можно просто Миша. Никто не зовёт меня так. Ну, кроме больных, — юноша усмехнулся, смотря в сторону. — Тогда можешь звать меня просто Серёжей, — так же заявил в ответ Муравьёв. И опять эта необъяснимая детская робость Рюмина. Господи, такому только учиться идти, да романы крутить, а он губит себя в этой глуши. — Вы старше, а это не положено, — оба не перестают улыбаться. — Сколько тебе? — Двадцать три, — и ведь действительно, у него ещё вся жизнь впереди! А, ладно, всё это Серёжа разузнает уже потом. — Ну, если друзьями будем, то друга же ты не будешь звать по имени-отчеству? — подходя к нему и шутливо протягивая правую руку вперёд, продолжает доктор. Миша смотрит ему в глаза и вновь тихо смеётся, а Сергей поражается его сангвинистичности. Таких людей мало, чертовски мало, общество прогнило и гораздо реже теперь можно встретить хорошего человека. А такого — непосредственного и открытого, — вообще, кажется, пару раз в жизни. — Серёжа. — С нажимом проговаривает Муравьёв-Апостол. Рюмин медлит, а потом, как бы сдаваясь, протягивает свою руку в ответ и пожимает чужую. — Миша, — отвечает он, облизывая губы и смеясь. Ситуация в целом комична, но помимо этой комичности есть что-то ещё, что ещё не опознано ни тем, ни другим. И, возможно, это и есть именно та необходимая дружеская особая связь. — Будем друзьями? — спрашивает Сергей, отпуская теплую руку медбрата. — Будем друзьями.***
Первые две недели пролетают очень быстро. Настолько, что Серёжа не замечает, что уже наступила первая февральская суббота, день без приёма и дел на выходные дни у него меньше, чем на будни. Разве что в экстренных случаях вполне размеренное времяпровождение может прерваться. Муравьев-Апостол, кажется, не работал за всю свою карьеру столько, сколько ему приходилось работать за неделю здесь. К вечеру от усталости ноги почти не держали, но эта усталость была самым лучшим на свете чувством, выбивающим какие-либо мысли, даже способность к самоанализу, к воспроизведению воспоминаний. А это было на руку. Вследствие усталости Сергею ничего не снилось, а потому бывшую жену он вспоминал совсем редко — буквально раза два за шесть дней и пять за две недели всего, а это было его личным рекордом. Доктор не мог не ликовать. Ко всем приятным впечатлениям о новой работе, о коллективе, словно вишенкой на креме в тарталетке была укрепляющаяся дружба с Бестужевым-Рюминым, что утром будил доктора, за завтраком часто болтал о чём-то отвлечённом, рассказывая истории уже не о больнице, а из жизни и постоянно крутился рядом. Было всё равно, что такие утренние диалоги были больше монологами, потому что слушать Мишу было удивительно для Сергея интересно. В перерывах, когда Муравьёв выходил курить на улицу, они так же перебрасывались парой фраз, если удавалось встретиться. Один раз — и этот раз Серёжа запомнит, сохранит в той небольшой коробочке «счастье» надолго, как и многие яркие кусочки, окрашенные положительными эмоциями, приятными чувствами, — Мишель заглянул к нему вечером не из-за какой-то причины, а потому что хотел провести время вместе, и они играли в шахматы, включив одну из пластинок граммофона. Темы бесед, что свойственно ночным разговорам, были более откровенными, более глубокими. Муравьёв терпеть не мог, когда к нему лезут в душу, но тут, тут он хотел открыться сам и даже побаивался этого желания. Но раскрывался. На свой страх и риск. — Что это за девушка? — подпирая щеку рукой и расположившись в странной полулежачей позе в небольшом кресле доктора, спрашивает Мишель, любопытно разглядывая фото в рамке, стоящей на тумбе. Муравьёв поворачивается от окна посмотреть, о каком фото спрашивает собеседник, пусть и прекрасно зная, что за фото там. Аня. Единственное фото, что он не смог оставить в прошлом — в их общем доме. — М? Да, так, не важно. Давняя знакомая, — отмахивается он, будто это и вправду пустяк. — Совсем неубедительно, Серёжа, — фыркает Бестужев. — Я тут тебе рассказываю всю подноготную, а ты скрыва-аешься. Это твоя девушка? И Мишель всё так же по-детски безмерно любопытен. Сергей какое-то время молчит, смотря в пол и после тихо, но тяжело выдыхая. — Моя бывшая жена, — он поджимает губы, кидая взгляд на лицо Миши, смотря на то, как отреагирует друг, будто отдав себя на суд ему. Муравьёв-Апостол молится всем богам, чтобы юноша не продолжил расспрашивать. Губы его помощника складываются в удивлённое «О» и тот своим виноватым взглядом бегает по комнате. — Прости, я не должен был лезть в это, — вполголоса отвечает Михаил и Серёжа мысленно облегчённо выдыхает. — Нет, ничего. Правда. Это в прошлом и не должно меня беспокоить. — Не должно, но…? — Рюмин поднимается с кресла, подходя к доктору, сочувственно глядя на того и через пару приглушённых шагов оказываясь напротив, совсем близко к Серёже. — Я не думаю об этом. Стараюсь не думать. Мне здесь легче, так что не беспокойся, — мужчина пытается как-то ободряюще улыбнуться, хмыкает и это вызывает ответную неуверенную улыбку и сопереживающий, чувственный взгляд тёмных глаз. И становится легче. Миша действительно обволакивающе греет его изнутри, разливая тепло в сухой пустыне боли. Песня доигрывает, задорными нотами начинается другая, а в голову Бестужева вновь приходит какая-то идея. Сергей видит этот уже выученный блеск в карих глазах, ожидая действий, слов — чего-то, что придумал Миша. А тот лишь бессловесно и призывающе протягивает руку вперёд, которую Муравьёв неуверенно берёт, идёт за юношей в середину комнаты и Мишель, вслушиваясь в начало нового куплета — первые куплеты были уже пропущены, — располагает левую руку на плече доктора, правой всё ещё держа Серёжу. — И нежно вспоминая, иное небо мая, слова мои, и ласки, и меня, — тихо, едва слышимо подпевает Бестужев, улыбаясь широко-широко, чуть ли не до осязаемости его веселья другими, будто кто-то его очень осчастливил и он решил одарить своим счастьем, своим внутренним сиянием всех вокруг. Муравьёв-Апостол смеётся куда-то тому в медовую макушку, после выполняя подходящее па по инерции, ведя танец, и сам невольно прокручивая на кончике языка знакомую песню. Свою вторую руку, как и полагается, он кладёт на талию прижимая к себе друга чуть ближе, ощущая ладонью жар чужого тела через лёгкую белую рубашку. Странно. Странно, но так нужно и дело не в правилах танца. Кажется, что всё правильно, всё так и должно быть. Движение за движением, прикосновение за прикосновением, смешки и короткие лукавые взгляды Рюмина — образ Бельской растворяется, осыпаясь остывшим пеплом. — В бананово-лимонном Сингапуре, в бури, Запястьями и кольцами звеня, Магнолия тропической лазури, Вы любите меня, — пропевает мужской голос, после чего звучит лишь проигрыш, а Мишель, шутливо кланяясь, отходит, не сразу расцепляя руки и почти не прерывая зрительного контакта. Кажется, что либо Миша, либо Серёжа, либо оба выпили перед танцем, потому что эмоции довольно острые и это странно. Но они не обращают на это внимание. По крайней мере, Сергей, так увлечённый глазами друга, точно. — А теперь, доктор Муравьёв, вам пора спать, — неприкрыто озоровато говорит Бестужев нравоучительным тоном, подхватывая с подлокотника свой свитер. — Доброй ночи, Серёжа. — Доброй ночи, Мишель, — а после юноша скрывается за дверью, напоследок окинув определённо довольным взглядом друга. Сергей Муравьёв-Апостол не может не заснуть с донельзя улыбкой на губах и образом его, несомненно, лучшего друга перед закрытыми глазами.***
Михаил Бестужев-Рюмин — это вихрь. Михаил Бестужев — это кладезь всеобъемлющего, безмерного счастья и детской непосредственной радости. Михаил Павлович — это то, что не может оставить всё как прежде. Миша — это то, что перевернуло всё с ног на голову. Мишель — это точка невозврата. Весь февраль так же протекает в работе и наслаждении обществом Бестужева, в их шутках, которые понимают только они, в вечерних, уже ставших традицией, игр в шахматы, шашки или домино, в греющих руках Миши замёрзшие от уличного холода руки Серёжи, пропахшие табачным дымом, в улыбках и взглядах. Муравьёв осознаёт всё это свалившееся счастье, словно божью благодать за страдания и добрые дела, а оттого бережёт его с особым вниманием. Как бесценное сокровище. Бесценный друг, что вытащил, вытянул его за руки-ноги из прежнего состояния и заставил полюбить жизнь. И как без него теперь обходиться Муравьёв-Апостол понятия не имеет. Чувства, что возбуждал в груди Сергея Миша, были огромны, были самым лучшим мотиватором ко всему. И эта власть Михаила над доктором, которой, кажется, он даже не осознавал, пугала. Он стал слабостью и Серёжа это признавал. Назад — нельзя, вперёд — тоже. Удивительно, как за такой короткий срок человек может стать настолько необходимым. Как воздух. И ведь правда, он был внутри. Пропитал всё нутро. Заполнил всё до краёв и, казалось, распори грудь — вытечет вместе с кровью. Нельзя так сильно любить друзей, нельзя. Но Муравьёв не пытался идентифицировать свои чувства под какой-то другой призмой, кроме как дружеской. Боялся. И когда после празднования удачно проведённой сложнейшей операции Миша пьяно сталкивается своими зубами с губами Серёжи, притягивает его к себе за лицо, ладонями за щёки, когда самозабвенно ласкает губы Муравьёва, ощущая на своей пояснице его собственнические руки, всё точно катится в тартарары. Едва ли возможно оторваться от такого Мишеля, перестать впиваться в губы Рюмина, а потом, развернувшись так, чтобы поменяться местами и прижать того к стене, скользнуть влажными поцелуями по шее. Сердце выворачивает кульбиты. Язык немеет от такого чувства и от него захватывает дух. И эти губы — спасительные, эти поцелуи — доверительные, эти объятия — слияние душ. На кончике языка оседает потребность всего этого. Этот мальчишка сведёт его с ума. Эйфория от него лучше всякого алкоголя, лучше вообще всего на свете. Лучше Анны Бельской. Она и близко не стоит с его Мишелем Бестужевым-Рюминым. На утро нет смущения, а тем более разочарования, разве что неловкость пред друг другом, пусть что Миша, что Серёжа итак краем сознания понимали неизбежность произошедшего в тёмном коридоре больницы. Но напряжение, что росло между ними было частично выплеснуто в этот поцелуй и это было несомненным успехом и победой чуть ли не над самой судьбой, пусть и фаталистом Муравьёв не был. Вечером, когда Бестужев привычно заглянул к доктору, они все-таки обсуждают то, что произошло — без этого никак, — расположившись на диване. Сергей — полулёжа, облокотившись на спинку дивана и запустив руку в медовые пряди, а Миша — уложив голову на его колени и блаженно прикрыв глаза. — Я не хочу забывать этого, — делая акцент на последнем слове, говорит мужчина. — Не вздумай забыть этого, — из-под полуприкрытых век беззастенчиво разглядывая родное, уже родное лицо, отвечает Миша. — Почему? — Потому что это самое ценное моё воспоминание и я не хочу хранить его один, будто это плод моей фантазии. — Мне кажется, что я тебя люблю. — Так и есть. Бестужев укладывается щекой на его бедро, закрывая глаза вновь, расслабляясь и сознанием лишь скользя по всему вокруг, погружаясь всё глубже в свои ощущения и чувства, пока не улавливает, как чужое дыхание становится редким и доктор издает болезненный звук, хватаясь за живот. — Что? Что такое? — юноша сразу поднимается, обеспокоенно глядя на Серёжу. Тот сначала молчит, задержав дыхание и подавшись вперёд, чтобы хоть как-то облегчить боль. — В области желудка побаливает. Но… — он хочет продолжить, но опять медлит, жмурясь от очередного болезненного спазма, — я ведь совершенно здоров. Почки и печень в порядке, кишечник тоже… не понимаю. Рюмин поднимается с дивана и быстро спускается вниз, пробормотав лишь короткое «сейчас». Его нет минут десять, а боли всё усиливаются так, что приходится кусать губы, чтобы не издавать никаких громких звуков и чтобы хоть как-то отвлекаться от одной боли на другую. Мишель возвращается со шприцом и стеклянной баночкой морфия. Он аккуратно, но быстро расстёгивает плотную рубашку Муравьёва, чтобы не причинить ему ещё больше вреда, а затем, стянув один его рукав и протерев плечо проспиртованной ваткой, вкалывает обезболивающий раствор, сочувственно рассматривая позеленевшее от этих "шуток" организма лицо мужчины. Бестужев мягко касается его горячего лба губами и убирает все приборы на стол, оставляя их в комнате. Всё унимается в скорейшие семь минут и, потушив свет, оба вымотанные за день, ложатся спать вдвоём, обосновывая это тем, что боли могут повториться и Мише лучше быть бы здесь, поблизости, несмотря на то что они знали, что им просто хочется уснуть вместе и не делить сон напополам с одиночеством.***
Проходит день, а фантомные боли, совсем не сильные, но отвлекающие, вновь ударяют по Сергею и он просит сделать второе впрыскивание, на что Миша, пусть и хмурясь, потому как морфий — не шутки и им не лечатся, делает его, надеясь, что больше Муравьёву-Апостолу не понадобится этот раствор и делая попытки убедить его съездить к уездным врачам, ведь может быть что-то серьезное. Серёже становится лучше, всё возвращается в привычный ритм. Они засыпают исключительно вместе, несмотря на то, что коллеги что-то подозревают. Это было неважно, было всё равно. Главное, что они безукоризненно выполняют свою работу, а остальное, по сути, никого не касается. Тремя дня позже Серёжу чуть ли не потряхивает от сильного желания вновь ощутить всё. Первая минута после укола: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. Муравьёв даже подумывает, что если бы не имел медицинского образования, то был бы несомненно уверен в том, что нормально человек может работать только после укола морфием. Он не хочет лишний раз тревожить Бестужева и дрожащими руками делает укол сам. Когда Сергей просит приготовить ещё один раствор, потому как сам он делать это не умеет, в чем сразу признался, Мишель, хмурясь и укоризненно — а так он никогда не смотрел на него, — глядя на любимого им человека, отказывается. Муравьёв-Апостол пытается убедить медбрата, что он человек с большой силой воли и уж точно не станет морфинистом, где-то в самой глубине души чувствуя вину перед Михаилом. Крупная и первая ссора разгорается прямо тогда же, в комнате Рюмина. — Серёжа, нет. Я не буду этого делать. — Будь добр, достань этот чертов препарат и сделай раствор, — резко, холодно и грубо отрезает Муравьёв, сжимая руки до побеления костяшек. — Я говорю тебе как доктор. Последняя фраза звучит как пощёчина, оскорбительно бьющая Мишу по лицу. Серёже понимает, что не прав, что не должен так обращаться с этим человеком, он не имеет права так делать. Но зависимость слишком сильно управляет им. Бестужев смотрит неверящим, разочарованным взглядом и от этого хочется прямо сейчас упасть перед ним на колени, вымаливая прощение, чтобы не видеть разочарования. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, прошу, не смотри на меня так. — Уходи. — Миша, ты не понимаешь, мне необходимо... — мягче и спокойнее, по крайней мере собирая остатки спокойствия, говорит Сергей, делая шаг к нему пытаясь как-то повлиять на ситуацию. — Что!? Что тебе необходимо? Ты становишься зависимым, Серёжа. Я не хочу тебя терять из-за такой глупости. Я вообще не хочу тебя терять. Тебе нужны эти ощущения? — он секундно медлит, — Я могу тебе их заменить, — твердо проговаривает сквозь зубы и рывком притягивает за ворот к себе доктора, кусая его губы и машинально расстёгивая полосатую бело-синюю рубашку, которую так любил носить Муравьёв, и отбрасывая её в сторону. Сергей сначала бездействует, горя лишь желанием ощутить ту эйфорию от морфия, о которой грезил, но одновременно для него оттолкнуть Мишу — что-то из области фантастики, наверно. Чтобы отказаться от любимого человека нужно быть круглым идиотом. И потому он отвечает с той же порывистостью, но инициативу оставляя на юноше. Толкнув Серёжу на постель, он усаживается сверху, поперёк живота, склоняясь к шее и россыпью поцелуев спускается ниже, к груди, не пропуская ни миллиметра кожи, вдыхая запах, наполняя им лёгкие, впитывая в себе сбивчивое дыхание и «Миша, Миша, Миша...». — Ты не обязан это делать. — Но я хочу, — одного взгляда на подрагивающие губы снизу вверх хватает, чтобы юноша понял, что на правильном пути, что делает всё так как нужно. Более того — всё тело Муравьёва одно большое кричащее «продолжай». Языком обводит ореол соска, слышит судорожный вдох, но не заостряя на нём более никакого внимания и изучает тело дальше, ниже, кончиком носа проводя над линией брюк по коже, вызывая мелкую дрожь; руками, блуждая сначала вдоль пояса, а теперь расстёгивая ширинку и лихорадочно стягивая их, избавляясь от них, как от самой бесполезной на свете вещи. Недовольство и страх кипит под кожей ядерной смесью, Бестужев не замечает ничего, увлечённый своими действиями и отзывчивостью Серёжи, как и того, что оказывается без свитера прижатым спиной к матрасу, хватая воздух ртом и удивлённо смотря на Апостола. Тот рвано целует, оперевшись одной рукой на постель слева от головы Мишеля и нависая над ним. Рукой — понятия не имея как это вообще удалось, — и не без помощи Бестужева Муравьёв раздевает его полностью, оставляя таким же нагим, как и он сам. Миша прекрасен, превосходен и Серёжа лишь сейчас в полной мере осознаёт, что может потерять обретённое счастье, поддавшись слабости перед раствором. Клянёт себя, пожирая себя ненавистью к совершенной ошибке изнутри. — Только попробуй променять нас на морфий, — выдыхает юноша, затуманенно глядя в серые глаза напротив. — Я не прощу тебе этого. Серьёзность Миши он извинительно сцеловывает, не в силах смотреть в его глаза. Стыдно, безумно. Серёжа не в силах вынести это. — Я умру, если оставлю тебя, — шепчет на ухо, щекой в неожиданном побуждении потеревшись о щёку Рюмина, и устраиваясь меж его разведённых ног, которые тот заводит за спину Сергея, пусть и боится того, что вот-вот должно произойти. Но не так сильно, как потерять возлюбленного. Одурманенный этой близостью и отходя от выплеска эмоций он почти не думает о боли. Лишь прикрывает глаза и прикусывает нижнюю губу, обхватывая руками шею Серёжи и чувствуя, как глухой болью отдаётся проникновение указательного пальца внутрь; сжимается, всхлипывая и жмурится. — Тебе больно, — предупреждающе тихо констатирует Муравьёв, всё ещё неуверенный в том, что Мишель готов. — Не вздумай останавливаться, — резко отвечает, подаваясь навстречу движениям, выгибаясь, кусая тёмные волосы Сергея и привыкая. Второй палец не приносит никакой боли, но лишь усиливающееся ощущение азартного нетерпения в получении большего. Муравьёв вместе с тем одновременно отвлекает юношу, заботливо лаская шею и ключицы губами. Воздуха становится катастрофически мало, низ стягивает тугим узлом каменного возбуждённого напряжение, которое просто чертовски необходимо выплеснуть. — Серёж, Серёжа... — лепечет на ухо, ощущая, что пальцы заменяются резким толчком внутрь, едва ли сдерживая рвущийся стон. — Боже, — ногтями впивается в спину, расцарапывая лопатки и до хруста выгибаясь в пояснице, прижимаясь так близко, насколько это возможно. Сергей нашёптывает утешающее «тише, тише», когда хочется слышать каждый стон Мишеля максимально громко, хочется выбивать из него эти стоны, но вместе с тем — брать аккуратно, не причиняя никакого вреда и максимально отдаваясь заботе о партнере. Любить во всех смыслах. Принадлежать полностью и овладевать без остатка. Каждый поступательный толчок отдаётся приглушенным стоном куда-то в тёмную макушку Серёжи, но в конце концов Мишелю становится просто-напросто мало и он подмахивает бёдрами сам, насаживаясь, а Муравьёв, улавливая это, увеличивает амплитуду, наполняя комнату звенящими в ушах, отталкивающимися от стен звуками размеренных шлепков кожи о кожу и стонами, молясь, чтобы никого не было в доме сейчас. Мужчина обхватывает рукой зажатый меж разгоряченных потных тел член, ощущая скорую разрядку и помогая её достичь и Бестужеву. Они засыпают в абсолютной темноте, ногами во сне сбив одеяло в конец кровати и оттого в поисках тепла прижимаясь друг к другу. Носом зарываясь в мягкие светлые прядки Мишеля, Серёжа думает о том, что занятие любовью — иначе язык не поворачивается это назвать, — действительно помогло притупить дрожащее желание опять наполнить шприц раствором морфия и ввести его, наполнить себя теми же ощущениями, окунуться в них с головой. Муравьёв большим усилием воли подавляет это, цепляясь за Бестужева, как за спасательный круг, прижимая к себе плотнее и вдыхая запах его волос. А Мишель тихо сопит ему в ключицу, закинув ногу на бедро мужчины и руку на его пояс. Утром Михаил берёт обещание с Серёжи, что тот больше не будет вкалывать себе морфий. Но его он не сдерживает.***
— Сергей Иванович! Сергей Иванович! Деревня горит! Стойкий запах дыма стоит в воздухе даже у больницы. В темноте ночи хорошо видно яркие огненные языки, пожирающие деревянные дома. Люди кричат, куда-то бегут, а Муравьёв понимает, что пропал. На телегах привозят пострадавших, заносят их внутрь, в палаты, а доктор, нервно и наспех выкуривая сигарету, не особо спеша входит следом за двумя черными от копоти и покрытыми ожогами тела. — Вкалываем морфий, Анатолий Лукич, — говорит медсестра, протыкая иглой кожу и вводя раствор в плечо девушки, почти безжизненно лежавшей на столе. Одновременно с ней то же проделывает и Демьяненко, но уже с привезённым мужчиной, помещиком и отцом этой девушки. Секунда, две — груди перестают вздыматься, а пульс — биться. Муравьёв-Апостол застывает в дверях, понимая: их смерть на его руках. Его руки в крови. — Умерли, — с непониманием констатирует медсестра, смотря на фельдшера. Бешеный, клокочущий страх в венах. Они могут знать. Они все могут знать, что из-за морфиновой зависимости доктора, из-за того, что он воровал, нагло воровал морфий, погибли люди. Миша. Сергей соврал и ему. Обманул, обманывал весь месяц, тайно делая раствор самостоятельно и вкалывая так же аккуратно, чтобы не было нарывов и следов от шприца. Днём, перед обедом, а так же в полночь, когда Бестужев-Рюмин спал в его постели. Ноги сами несут его в комнату на втором этаже, где Мишель, отдыхающий после тяжелой смены, спал. Слёзы. В глазах пеленой стоят слёзы и Сергей падает на колени перед кроватью, рядом с той стороной где сопел Бестужев. — Миша, — тихо, скрывая дрожь в голосе. Он слабо тормошит за плечо юношу, почти сразу открывающего заспанные глаза и смотря непонимающе. — Миша, я их убил. Я виноват. Я обманул тебя, — лицом утыкается в грудь Рюмина, рефлекторно укладывающего руку на макушку Сергея и успокаивающе гладя, всё ещё не понимая, что происходит. — Я не перестал вкалывать морфий. Я делал раствор сам, я брал склянки с морфием и переклеивал надписи, подставляя другие препараты. Я, я их убил. Я виноват, Миша... — он задыхается, произнося эту исповедь и сжимая руками простынь. Бестужев молчит, молчит и не знает, что сказать. Ему больно от признания, но он понимает, что Сергей искренне раскаивается. Понимает, что тот и так сейчас сжигает себя виной изнутри. Миша просто не может не простить. И только продолжает гладить по волосам, тяжело выдыхая. Прощает. — Ты не виноват в том, что зависим. Это я сделал тебе первое впрыскивание. Я виноват не меньше, Серёжа, — мягко произносит вполголоса, смотря на подрагивающие плечи, спину. — Тебе нужно лечиться. Мы поедем в уезд, там тебе помогут. Успокойся. Всё будет хорошо, — выдыхает он склоняясь и губами прижимаясь к макушке Серёжи. Эмоциональное перенапряжение сказывается и Апостол засыпает беспокойным сном. Это происшествие сильно влияет на Муравьёва. Он берёт отпуск на месяц и вместе с Мишей уезжает в город. Бестужев вместе с Серёжей, которому невероятно стыдно признавать свою болезнь и который подаёт лечащему врачу записку, не в силах сказать всё вслух, записывает его на курс лечения. Приходит к нему каждый день в часы посещения, приносит чудом купленные зимой апельсины, оставляя их на тумбе и смотря умоляюще. Видит, как плохо его Серёже, видит, что того трясёт, руки дрожат, что зависимость опять периодически берёт верх и его настроение постоянно меняется. Но терпит и проходит через всё с ним вместе, старательно игнорируя всю агрессивность и зная, что это всё действие наркотика. Месяц проходит быстро, но по истечении они не возвращаются в Левковскую. Уезжают в один из городков под Петербургом, Гатчину, несмотря на гремящую в столицах революцию, окончательно уходя от прошлой жизни и оставаясь там. Там, в тоже не особо большом городе, но небольшом и красивом, они гуляют по парку у Павловского, иногда — у Приоратского дворца, кормят уток, что нахально выпрашивают хлеб у всех гуляющих; работают в местной больнице и первое время Мишель особо следит за Серёжей, чтобы тот даже не притрагивался к морфию, но Муравьёва-Апостола просто воротит от наркотика. Ему противно даже думать о том, что он может вновь прочувствовать все те эффекты. Цена за минутное наслаждение слишком велика. Под музыку из граммофона они танцуют в выделенном государством небольшом доме, словно всё вокруг — их собственный бананово-лимонный Сингапур. Ходят в театр и синематограф на премьеры, читают вслух по-французски, пьют шампанское. И любят.