Реприза

Акт 1. Слащавые щупальца музыки, отбивая привычный ритм, уносят меня в поднебесье, лишь оправдывая вердикт. Липкая жидкость сочится из пальцев, струны режут похлеще ножа, я готов, (я готов!) уже сдаться, но не слушается меня рука. Всё привычнее страх одиночества, привыкаю ко тьме ночи́, осталось лишь содрать все почести и на дно с кораблём уйти. Под завалами вечной скверны, вне весомости и покоя, у меня остаётся верный и единственный изо всех достойный. Я протягиваю кисти к венам, я подначиваю пожар, под иссиня-белёсым пленом завывает моя душа. Обволакивает глотку смольным, прожигает петлёй клеймо, остаётся рыдать от боли и выдалбывать вновь аккорд. До безумия громче звук, трепыхающийся взаперти, заглушаю сердечный стук. Боже праведный, кто-то сможет меня спасти? Акт 2. Романтика пабов: дамы и свечи, пляски до но́чи под треск огня, время средь странников становится вечным, безопасное место для такого, как я. Пива и зрелищ, [вот это удача!] Присядь же, путник, поскорей, - невиданное счастье, увидишь лучшую из моих ролей. Верный узник этой сцены, повидавший дикий ад, нигде мне не найти замены, пред вами Я – скромняга бард. Моя подруга, дай-ка жару, закрой зевакам их уста, пляши и пой, навей кошмару, воздастся в воздух суета. [Эти струны, словно вены, я, не иначе, кукловод] Ну что, друзья, готовы к песне? Разгуляется народ! Тайна, басня, аль легенда, я всю правду расскажу, зазвенит в мешке монета, для вас играет жалкий шут. В репертуаре есть блудницы, твари: гули, мертвецы, и красавицы девицы, что ужасней лешачих. Есть кикимора старуха, горгулья, гончая, вампир, брукса [конченая шлюха], разорвёт бедняг до дыр. Стры́га, леший, суккуб, дьявол, водяной, сирена, тролль, мантихора, чёрт, химера, не встречались вам порой? «Как-то ночью, под вой псины, всколыхнулся небосвод, лес покрылся жуткой дымкой, будто сам явился чёрт. Воздух замер в подреберье, в небе полыхнул пожар, словно давнее поверье, самый страшный ваш кошмар. Иней взвился по деревьям, сотни, тысячи сердец похоронены под пленом трепыхающих телец. Вопль впился в позвоночник, разрывая глотку в кровь, каждый соткан из средоточий, порождающую боль. Свет пропал, исчезли звуки, тишина накрыла холм, доносился лишь до нюха запашок гнилостных смол. Разразились тучи вспышкой, озарила светом тьму, под разваленным домишкой притаилась тварь в углу. Очи цвета сгустков яда, под костями видно гной, пасть подобна жару ада, она вся исходит мглой. Страх вползает липким змеем, обволакивая плоть, заставляя стынуть в венах закипающую кровь. Он придавливает к полу, он трепещется в кишках, и ты весь подобен корму, пожирает тебя страх. Лишь мгновенье, блеск метала, засвистело серебро, и из рваной трупной раны льёт сливовое вино. Меч искрится в лунном свете, отражая силуэт, наряжённый в старых тряпках, самый яростный дуэт. Белый Волк со снежной гривой, весь окутан в колдовство, клинки словно из сапфира, взор хладнее, чем стекло. Банши бьется от агоний и не может закричать, вырывается из горла: «время… время умирать». Шаг за шагом, к куче желчи, исполняя менуэт, расчленил Ведьмак ту нечисть, и финальный пируэт. Бойтесь, люди, твари всюду, не запрятаться порой, вы для них подобны блюду, самой лучшею жратвой». «Что за честь – пустить изгоя? Остаётся лишь надежда на пресловутого героя». Под конец очнулся пленным, я навеки обречён. Эти струны – мои вены, будто жуткий, долгий сон. [Жизнь становится ироничной клеткой, Кукловод оказывается марионеткой] Акт 3. Женщины, вино и балы - круговая моей жизни. И изысканные залы, и поток любовных мыслей. Песни, пляски, угощения, карнавал и маскарад, для тебя я буду рыцарь, для тебя – бедняга бард. Вечер в танце, ночь в покоях, страсть и похоть, mon amour, это мне ничто не стоит, лишь бы не быть одному. Лишь бы ночью не услышать хриплый шёпот над виском, раствориться и исчезнуть, утром всё запить вином. Лишь бы утром не проснуться с цветом крови на руках, зарыдать и ужаснуться - тот самый цвет и на губах. Этот вкус ни с чем не спутать, и ничем мне не запить. Вкус хорошей медовухи, яблок, персиков, вины. Сладкий, приторный, чудесный. Вишня, слива, виноград, что-то между сказкой с детства и запёкшийся гранат. Мерзкий цвет, ужасный запах. Ландыш, море, клюква, мёд. Столь немного наслаждения, жути роза зацветёт. Обовьёт мне кости пясти, забушует в них пожар, след горя́чо-больной страсти, прямо мой репертуар. И не смыть мне алой розы, не убрать и лепестков, что спадают тихим бризом на льняное полотно. Пока рядом спит девица, пока я играю ей, можно до смерти напиться и менять хоть сто ролей. Спать. Спать. Спать. Дела – потом. Я всего-то боюсь очнуться с хладным трупом и окровавленным ртом. Сон приходит, как и водится, рано, где я весь тону в цветах . Предо мной рваная рана и вкус крови на губах. Акт 4. Город утопает в крови и трепещется жизнь едва ли. «В город явился вампир, или ещё какая-то падаль!». Он ступает на гладь брусчатки, каблуками чеканит шаг и снимает свои перчатки, в столицу явился сам Страх. И скользя меж тихих улиц, пробирается в дома, словно с бахромы ресниц в глаз сочится кислота. Зной под кожей режет нервы, запирайте окна в ночь, добрый друг ваш из таверны может выкрасть вашу дочь. Ночью - крики, утром - трупы, пятна крови на цветах, что завёрнуты уютно вместо сердца у дева́х. Ветви рёбер все в наружу с пеленой багровых слёз, в этот раз подсчёт не нужен - ровно двадцать алых роз. Каждый раз на том же месте собирается букет, то с пионов, как невесте, то ромашек первоцвет. Что не жертва - то картина, вся утыкана в цветах. Вместо глаз растёт жасмин, орхидеи в волосах. Под изодранною раной распускается нарцисс, в животе цветут тюльпаны, под лопатками - ирис. У этой - маки на запястьях, хризантемы на висках, все убийства цвета страсти, утопающих в слезах. Больше мне никто не нужен и теперь я не в плену. Я не слышу вой над ухом, уволакивающий во тьму. Не пытаюсь бить по струнам, заглушая тихий крик, не трещат по швам сосуды, заводя игру в тупик. Не боюсь проснуться утром и остаться одному, выпотрашиваю брюхо, обмотав вокруг тесьму. Днём - играю в пабе людям, ночью - создаю шедевр. Тонкость дела - подать трупы на изысканный манер. Жаль, что смысл не поймёт и треть, суть к моей охоте: ужасна не смерть, а бесполезность плоти. Человечество тонет во лжи и предательстве, не снимая маски лицемерия, так откуда во мне взяться жалости, когда они изнутри прогнили? Выводить грехи на теле, извлекая из души, чутка страсти и веселья, исцелят бедняг цветы. Я устал противиться сущности и хотел я лишь покоя, моё сердце набралось грубости, сам для себя я был изгоем. Мужчины и дамы, морально гниющие, объявляется аншлаг! Каждый здесь по особому случаю, для вас я самый страшный враг. Поутру красуется надпись на скрижали, Дали мне глупейшее прозвище. Что ж, вы ведьмака позвали? Нет опасней меня чудовища. Акт 5. Гул по улицам проносит новый слух, будто люди видели ту нечисть: не призрак и не грозный дух, ведь облик явно человечий. День изо дня рождалась сплетня и продолжалась сия шарада, все подозрения на рассвете к ночи́ кончались клоунадой. «Хитрый Глэстин в темень шарит, не даёт людям покоя!» «Чушь и сказки, это Баггейн, он кровожаднее и тролля!» Мне впервые так спокойно, мне не хочется кричать, вы моей главы герои, искусства неотъемлемая часть. Ринулись горожане на площадь и послышался лай собак, не осталось сомнений больше - в город явился Ведьмак. Он рыщет в потёмках, копается в грязи, изучает мои творения, пытается высмотреть меж трупами связи, упорство достойно уважения. Он скитается ночью под полной луной и не спит уже третьи сутки, заходит в таверну едва живой, где я и мои нелепые шутки. Что за роль, одна бравада: бард, поэт, любовник, шут. Это будет моя лучшая тирада, теперь я – самый верный друг. Одинокий путник в час ненастный, я тебя сопровожу, присяду рядом: «просто здравствуй, о тебе баллады я сложу!». День за днем идёт игра и становимся мы ближе, ты не знаешь что искать, но всё так настырно ищешь. Ночью я подкину труп, утром – вместе его сыщем, грязный и нелёгкий труд, что не взялся бы и нищий. Романтичная выходит история, я бы даже сказал – сатира, ты во мне видишь друга, героя, что сражаться с тобой против чудовища вышел. Мы с тобой - в огонь и в воду, параллельно убивая тварей, ночь под чистым небосводом, засыпаешь под колыбель моих арий. Ты мне шепчешь: «самый лучший», я тебе шепну: «пока что». На волос седых жемчужин звёзды льют из тёмной чаши. Соцветье ран твоих Плеяды прорисую стеблем роз, шрамы красок на закате окроплю тоскою слёз. Гладь кинжала над ключицей просвистит последний акт, взор родной вонзится в мысли и останется в веках. И дрожащею рукой положу тебе на сердце всё, что связано с тобой, от чего покой мне снится. Я буквально задыхаюсь от последних строк. Твой мертвенный висок украшает лютика нежный лепесток.