***
— Что будем делать? Тебе тут оставаться нельзя, это понятно, — Кен сверлил её взглядом, сидя на диване, скрестив руки и облокотив их на колени. — Да, конечно. Поеду на родину, а куда еще. В другое любое место — подозрительно. Некогда ведь отдыхать, пока лютые гули жрут наших гражданских. Ну, если вы понимаете о чем я. А так я сказала, что хочу родных повидать, — она сидела напротив него, поджав одну ногу под себя, а другую согнув в колене и поставив перед собой, и задумчиво накручивала локон соломенных волос на палец, — не видела мать четыре года. — Пожалуй, это правильное решение. Когда отправляешься? — Мне сказали, что заявление будет на рассмотрении в течение месяца в связи с усилившимися атаками на людей. Как подпишут, сразу же рвану. Это наша последняя встреча. Видеться дальше — неоправданный риск. — Да, согласен. На связи, мой номер ты знаешь. Она встала и пошла на выход из переговорной. — Кстати, хотел спросить! — М? — Ты ему сказала? Она обернулась наполовину, направив пустой уставший взгляд в окно, где ласково светило теплое апрельское солнце. — Нет. Я не смогла.***
Постепенно, за время их крайне извращенных отношений он сумел полюбить её страшно. Её, ранее безумно раздражающие, черты казались ему невероятными. Никогда прежде он не был так внимателен к кому-то. Уступчив для кого-то. Так нежен с кем-то и одуряюще влюблен. Нет, не было розовых соплей, телячьих нежностей, сюсюканий и прочей мерзости. Но было глубокое понимание того, что теперь он не целостен внутри. Не принадлежит себе до конца. Что теперь она навсегда будет его частью. И почему-то он еще знал, что никогда уже не почувствует к кому-то тоже самое. Когда Канеки сказал ему о её решении, в Аято вскипела ярость. Прошло пара минут, прежде, чем пришло понимание, что это самое правильное решение в сложившейся ситуации. На послевкусие осталась обида, что узнал он не лично от неё. Но и та прошла быстро. Он не мог на неё долго сердиться. Первый месяц с последней встречи прошел мучительно. Редкие ранее свидания давали ему надышаться. Нарадоваться. Утомиться, чтобы вновь расстаться на какие-то недели перед новыми жаркими и сладкими минутами их воссоединения. Но эти разлуки никогда не были дольше 2-3 недель. А сейчас начало ломать. Сильно. А осознание того, что она все еще в Токио, где-то готовиться к отъезду, было еще мучительнее. Аято провел этот месяц словно в бреду. Была некоторая апатия и постоянные гонки по местам, где они часто ходили раньше вместе. Попытки хоть мельком на неё взглянуть, случайно встретить где-то на улице. Конечно, безуспешно.***
— Ты должен мне сейчас же дать её номер, — это вышло достаточно сдержано. Аято собой почти гордился. — Я не могу, Аято, и ты это знаешь. Это подставит и её, и всех нас, — Кен понимающе сжал его плечо, в глубине души не представляя, что чувствует его приятель. — Дай мне этот чертов номер! — взревел Аято, скидывая руку Одноглазого с плеча. — Нет. И мой ответ не изменится.***
Второй месяц был легче. Отчасти от того, что он начал привыкать к этому удушающему одиночеству, а отчасти благодаря Канеки, который завалил его заданиями по горло. И Аято был ему даже признателен. Однако, его сосредоточенность и сноровка давали сбой с достаточной регулярностью, чтобы потом несколькими днями зализывать раны. Аято был опустошен, и это сильно сказывалось на его работе. Тоука тогда рвала и метала. Рвала остатки нервов Аято в мелкие кусочки истериками о том, что ему надо взять себя в руки, и что никуда она его не отпустит, пока младший опять за голову не возьмется. А метала в Кена за то, что посылал ее брата без остановок на миссии, не заботясь о том, что Аято сейчас явно не в лучшей форме. Её долго пришлось успокаивать, но они на пару смогли. Успокоил бы кто его.***
— Я полечу за ней в Россию, — уверенности, с которой была сказана эта фраза, можно было позавидовать. Чего не скажешь об адекватности говорившего. — И где ты будешь её искать? Сколько ты будешь её искать? А как же Коза? Как же наша миссия? Ты нужен мне здесь, Киришима, и это не обсуждается, — Кен на него уже даже не смотрел. Отчасти из-за вины перед ним, отчасти от усталости. Он не хотел другу этих мучений. Знал бы, чем все обернется, он бы её не позвал.***
Последующие пять месяцев прошли в спокойствии. Можно даже сказать в апатии. Аято никогда не задумывался о том, что жизнь может быть настолько унылой и серой. До встречи с ней, до создания Козы, до встречи Канеки Кена Аято никогда не пытался осознанно анализировать свою жизнь. Его сердце горело целью, и он шел к ней, не смотря по сторонам. После, когда он вступил в ряды организации под предводительством Одноглазого, он так же не обращал внимание на мерное и однообразное течение будней. И только с её появлением его мир встал на голову. Его чувства бурлили внутри, его мысли не давали ему покоя, мешали концентрироваться на текущих задачах. Он распробовал вкус настоящей жизни. Ему дали глотнуть свежего воздуха после десятилетий затворничества в кладовой комнате. А после перекрыли доступ к кислороду. Но с этим можно жить. Аято научился. Мир с серым фильтром уже стал чем-то привычным. Безвкусная еда, пресный кофе. Это все то, с чем можно смириться. Только с пустотой в голове никак не получается.***
Декабрьский снег медленно падал, практически сразу тая на мокром асфальте. Пар изо рта растворялся в холодном воздухе так же бесследно, как и спокойствие и непоколебимость Аято. Снег размеренно падал, оседая на каштановых волосах, придавая образу некоторую сказочность. Она стояла, замерев, словно статуя, смотря на небо. Он бы подумал, что она действительно мраморная в своей белой коже, если бы не клубы теплого воздуха, выходящего из ее носа. Она так стремилась к этому белому, пытаясь быть похожей на призрака, осветляя волосы, пряча кожу от загара, что теперь, вернувшись к своей натуральной внешности, была похожа на дитя природы. Ей не хватало лишь яркости весны, или насыщенности лета. Черты ее лица подобрели, взгляд потеплел, он словно блестел в свете полуденного солнца. И это яркое воспоминание навсегда впечаталось ему в подкорку. Наверное, поэтому было так дико смотреть на нее сейчас. Снег размеренно падал, оседая на каштановых волосах, все так же наделяя ее образ таинственностью. Она лежала, замерев, как статуя. Совсем как живая, только теплый воздух давно остыл на дне ее легких, и больше не вырывался наружу, растворяясь в атмосфере так же быстро и бесследно, как разрасталась паника в груди гуля. Она так стремилась к белому, и наконец настигла его. Став призраком. Ее мраморно-белое лицо не выражало былой теплоты, а холодные глаза, навеки ставшие узниками ее полуприкрытых век, смотрели на небо потускневшим взглядом. И яркий, насыщенно красный цвет ее крови завершал этот ужасающий образ.