***
Хенджин никогда и не думал даже, что можно так влюбиться. Так влюбится, чтоб без памяти, до боли в животе, до хруста. Так, чтоб дышать становилось невозможно, а в желудке, будто ураган из бабочек, из-за которых лишний раз слово сказать страшно, вдруг ойкнешь, а они вылетят, крича на весь мир. Так, чтоб под ребрами что-то сжималось с такой силой, будто треснешь скоро, да с хрустом. Но любишь. Так любишь, что умереть хочется то ли от счастья, то ли от страха. И вроде бы ничего особенного, но в груди ноет, а в голове крик беги. Ведь бабочки имеют свойство умирать Сынмин ждал. И ждал долго, но преданно, не торопясь, не намекая. Просто ждал. Понимал, что таких, как Хенджин - один на миллион, миллиард. Да он бы все звезды галактики променял на его теплые, но редкие объятия, которые укутывают и усыпляют похлеще, чем лучшее снотворное на третьей полочке в ванной. Спугнуть боялся. А как тут не бояться, когда иной раз, лежа и глядя в ночное небо, усыпанное миллиардами светил, понимаешь, что те уже давно умерли, а видишь ты лишь жалкий отблеск света, путь, который они проделали много лет тому назад. А он лежит здесь, совсем рядом, такой красивый, словно идеальное созвездие, сочетание умерших звезд, собравшихся в прекрасную картину, только руку протяни - вот он. Так близко, что на секунду кажется, будто убежит. Но прикоснуться страшно. Исчезнет. Они никогда не говорили, что чувствуют, но это, казалось, само собой подразумевалось, когда укрывали одеялом после тяжелого дня, с такой заботой, будто музейный экспонат, самый дорогой, с которого пылинки сдуваешь, лишь бы не повредить. Когда касания, легкие, едва уловимые, но такие значимые и родные, что выть хочется каждый раз, когда боязливо убирал руку - спугнешь. Когда разговариваешь пол ночи о мире, а потом засыпаешь с легкой улыбкой, зная, что завтра Хван будет смущаться, поняв, что спали вместе, а потом побежит готовить завтрак. Они ни на что не надеялись. Просто жили, каждый в своем мирке, боясь пошатнуть чужой, привычный, но так отчаянно нуждались друг в друге, что порой становилось страшно. Даже сейчас, лежа вдвоем на просторной кровати, смотря в потолок, оба думали о своем. О друг друге. Так спокойно, но при этом невыносимо тоскливо молчали, боясь нарушить то хрупкое между ними, сломать, разбить вдребезги. Но так хотелось, что Сынмину показалось, что это не Хенджин говорит, а голос в его голове, такой родной, но при этом далекий, не подпускающий, вдруг открывает дверь и пропускает, доверяет. - Минни, я, - Хван поворачивает голову, говорит тихо, почти шепотом, разглядывая давно знакомые черты. Ведет взглядом от скул, по мягким ангельским щечкам, аккуратному носу, по глазам, сосредоточнно блуждавшим в его, будто ища что-то, заглядывая в самые глубины сознания. - знаешь, есть моменты, определяющие вечность. Когда все, будто, застывает, и мгновения, проведенные с кем-то становятся чем-то большим, чем просто время. Чем-то запредельным, космическим, понимаешь? - Я тоже тебя люблю, Джинни. - смотрит мягко. Понимает. Ему только что позволили нарушить покой чужой вселенной, такой одинокой и пустой, что Сынмину, казалось, там нет места. Но правда в том, что Ким и есть вселенная. - И наши моменты - это наша вечность.***