Разрушить до основания

      Прекрасная серая стена. Обшарпанная, облезлая, вся в маленьких дырочках, словно выеденных кем-то. Поворот головы налево или направо не играл роли. Четыре одинаковые стены, потолок и пол, пропитанные влагой, не лучше. Куда ни глянь — всё одно и то же. С единственным отличием — на одной из стен были прутья решётки.       Потрескавшиеся окровавленные губы мяли друг друга, всё хрупкое, побитое тело пробирала колючая дрожь. Под отросшими ногтями забились песок, пепел, даже куски глины. Спутавшиеся волосы висели грязно-серыми паклями и словно закрывали от всего мира вытянутое исхудалое лицо, побелевшее от недостатка лучей солнца, еды, а также от притупившейся боли. Казалось, в уголке тусклой камеры сидел не человек, а крыса. Но нет. В камере сидела, свернувшись в клубочек, маленькая девушка. За годы, проведённые здесь, она будто постарела лет на двадцать. Кожа сморщилась, на лице проступили скулы, а на груди — рёбра. Кое-как Беларусь пыталась согреться с помощью куска тонкой ткани, которая называлась одеждой для заключённых.       В блёклых голубых глазах пролетало каждый день очень много воспоминаний. Как своих, так и чужих. В голове творился сущий бедлам, не было ни единого свободного места. Всё было занято войной, шедшей без малого год. Впрочем, здесь, в этой крохотной комнатке счёт времени был давно и безвозвратно утерян. Здесь не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Была только скрючившаяся страна в уголке камеры с остервенелым взглядом.       В память врезалось лишь несколько слов, то ли вырезанных штыком, то ли написанных кровью: «Умираю, но не сдаюсь. Прощай, Родина!» Это было последнее, что Беларусь помнила перед тем, как увидеть собственную кровь на Брестской крепости. Ей просто повезло, что фашист не стал вышибать ей мозги. Ведь он знал, что за девушка перед ним стояла.       Этот фашист сейчас сидел в своём кабинете и разбирал бумаги, лежавшие на столе. Тяжело было сконцентрироваться на работе, когда мерный стук настенных часов сбивал мысли с толку, но Германии это было безразлично. Он привык к работе и не в таких условиях. Хотя, он молился, чтобы к нему не дай бог не зашёл шумный старший брат. Да, всегда было приятно послушать его рассказы об успешных захватах новых земель и прочие байки, но сейчас Германия предпочёл бы простые доклады штандартенфюрера, чем приправленные яркими подробностями россказни Пруссии. Когда Людвиг сказал об этом напрямую, Гилберт несколько обиделся, дулся очень долго. Но потом вроде бы стал чуточку серьёзнее. Германия был этому доволен, хоть и было немного непривычно видеть старшего брата по-настоящему серьёзным.       Звонок прервал разбор документов. Отложив их таким образом, чтобы не перемешать с другими кипами бумаги, Германия снял трубку. К его большому облегчению то было не слёзной просьбой Италии помочь с продвижением в Греции, а доклад от соседнего блокпоста.       Впрочем, это нельзя было назвать облегчением, ведь доклад был не об очередной победе немецкого оружия, а о новом подрыве поезда, вёзшего провиант. Германия потёр переносицу. Теперь он понял, почему несколько минут назад в его голове что-то щёлкнуло. И немец прекрасно знал причину. Германия давно думал раз и навсегда разобраться с её источником, но не знал, как подойти к решению этой проблемы. С одной стороны подобные диверсии не слишком мешали общей картине ситуации, но с другой — доставляли много хлопот и не позволяли расслабиться даже на секунду. Ведь продуктивность любого человека резко снижалась, начнись у него ни с того ни с сего резкий приступ головной боли.       «Нет. С этим нужно разобраться сейчас же», — Германия задумчиво начал стучать указательным пальцем по поверхности стола. Обдумывая дальнейший план, он смотрел на бумаги. Немецкий текст плыл на них, жутко хотелось спать после нескольких суток бодрствования. Помассировав виски, Германия встал из-за стола и начал методично раскладывать документы по стопкам. В глазах блеснула холодная решимость, когда в кабинет вошёл, предварительно робко постучавшись, Литва.       — Господин Германия, несколько минут назад… — но Людвиг прервал его:       — Мне это уже известно.       — В таком случае… — Литва несколько растерялся. Но быстро взяв себя в руки, спросил: — Будут какие-нибудь указания?       — Да, — Германия помрачнел. — Приведи Беларусь в первую камеру. Подготовь всё необходимое.       От Германии не укрылось то, как Литва изменился в лице. Вечно сосредоточенное, оно разгладилось, брови легко взметнулись наверх, а в зелёных глазах что-то быстро пронеслось. Это выражение длилось ровно столько, сколько понадобилось Людвигу для того, чтобы разглядеть каждый нюанс нового лица Ториса, которое ему ещё не доводилось увидеть.       — Как прикажете, — отстранённо отчеканил Литва. Он развернулся и направился к выходу из кабинета.

***

      Германия ничуть не изменился в лице, когда увидел сидевшую перед ним девушку, которую со всей осторожностью привёл Литва. Дождавшись, пока Торис покинет комнату, Людвиг начал рассматривать Беларусь. Она тряслась от холода и тяжело дышала, её щёки покраснели, из носа вырывался звук, похожий на свист. Из-под полуопустившихся век на немца глядели тусклые глаза, в которых скопилась, наверное, вся усталость народа. Стоило им пересечься с пронзительным взглядом, как в них тут же начала закипать ярость. Беларусь с силой стиснула зубы и, сев поровнее, нагло отвернулась, не желая разговаривать с Германией или смотреть на него. Однако тот считал иначе.       — Беларусь, — чеканя каждое слово, произнёс Германия на немного ломаном русском языке. — Мы с братом уже давно держим тебя в заточении. Однако твой народ до сих пор отказывается повиноваться. Не то, чтобы это мешало, но… — он подался чуть-чуть вперёд. — Неужели тебе совсем нет дела до него?       Беларусь промолчала. В её изнемождённом лице ничего не поменялось, лишь немного брови приблизились к переносице.       — Ты же прекрасно понимаешь, что мы с братом делаем и с какой целью, — продолжил Германия, скрестив пальцы, обтянутые чёрной кожей перчаток. — Увеличение жертв ведь не из-за того, что это нас оставила человечность. Нам понадобятся в будущем твои люди, я уже говорил тебе об этом. Но они сопротивляются и совершенно не сидят тихо, — здесь ему показалось, будто Беларусь улыбнулась. Нахмурившись, Германия заговорил с большим напором. — Поэтому ты должна умерить свой пыл…       — Чтобы вы подобрались ещё ближе к брату? — проскрипела Беларусь, напрягая изо всех сил горло. — Пошёл ты, фашист грёбанный.       — Я не могу понять, почему ты даже в таком состоянии не сдаёшься, — проговорил Германия. — Ты сидишь в камере без еды и воды почти год, в начале этого месяца тебя изрядно потрепал мой брат. Почему ты не хочешь успокоиться? Думаешь, если будешь показывать свой дух, от этого станет кому-то легче?       На сей раз Германия точно увидел перекошенную от безумия улыбку Беларуси. В её взгляде было сейчас столько презрения, что у Людвига прошлась дрожь по спине. Резко встав из-за стола, он наконец-то понял, о чём тогда говорил Пруссия. Страна, в народе которой нацистские солдаты хотели видеть животных, сама делала из них этих самых животных. Это было бы иронично, если бы на войне было место таким шуткам. Людвиг подошёл к Наташе вплотную. Та смотрела на него исподлобья, совершенно не страшась возможных последствий. Борьба холодных взглядов продолжалась недолго. Уже построив в голове оправдательный вердикт для себя, Людвиг больше решил не сдерживать себя в собственных действиях. Взгляд Наташи оказался острее и пронзительнее, а оттого оболочка спокойствия порвалась лишь от короткого диалога с девушкой. Людвиг корил себя за беспечность, но поделать было уже ничего нельзя. Теперь через эту рану по капельке вытекала сосредоточенность и здравомыслие. Но вместе с тем Людвиг терял человечность. Как и Наташа.       До ушей белоруски долетело бряцанье наручников. Буквально через секунду они защёлкнулись на запястьях Наташи. Прикрыв глаза, девушка почувствовала своеобразное облегчение — ей не придётся бороться с навязчивым желанием защищаться и избить фашиста до полусмерти. Сейчас, правда, она навряд ли смогла бы это сделать: худые, похожие на ветки берёзы, руки не позволили вступить в конфронтацию. От осознания своей беспомощности Наташей начала завладевать апатия. Глаза, пытаясь закрыться, заволоклись тонкой плёнкой, похожей на бельмо, потрескавшиеся губы слегка приоткрылись, дыхание и сердцебиение стремились стать тише. Только по этой причине Наташа не удивилась тому, что кожаная перчатка пошлёпала по её щеке. Даже после резкой оплеухи девушка не отреагировала. Лишь мёртвый взгляд был ответом Людвигу. Впрочем, тот не сдавался. Взяв со стола какую-то плеть, мужчина изо всех сил хлестнул Наташу по щеке. Через несколько секунд место удара начало разбухать и кровоточить. Наташа всё никак не реагировала. Даже после десяти, двадцати, пятидесяти, сотни ударов она не переменилась бы в лице. А именно столько и пришлось на высохшую кожу девушки. Щёки, лоб, нос, подбородок — всё было залито кровью. Губа была рассечена, но Наташа этого даже не почувствовала. Когда удар пришёлся на ухо, в голове тут же зазвенело; кажется, барабанная перепонка лопнула. Голова медленно закачалась, словно порываемый ветром одуванчик. Чёрная кожа схватилась за его длинные потрёпанные и словно кем-то изъеденные лепестки и потянула на себя, но не с желанием оторвать, а с намерением повредить стебелёк. Услышав хруст в шее, Наташа поморщилась, но не более того. В глаза начала заливаться кровь. Щурясь, девушка немного проморгалась, но это не помогло. В ухо залетели немецкие речи с вкрадчиво-озлобленными нотками, однако Наташа, хрипя и извиваясь, словно кошка, сиплым голосом отвечала только крепкими ругательствами. Она начала уже жалеть, что всё-таки среагировала на пытку, потому что Людвиг не был намерен останавливаться. «Что б ты сдох, что б все твои солдаты и весь твой народ страдал так же!» — вот, что хотела крикнуть Наташа, но могла только исступлённо смеяться немцу в лицо и плеваться собственной кровью.       А тем временем Людвиг легко поднял Наташу со стула и, разорвав её одежду на спине, резко посадил на колени. Перебросив длинные спутавшиеся волосы на перед, мужчина открыл своему взору позвоночник и лопатки, как будто просто обтянутые кожей. Людвиг обагрил их кровью безо всякого сожаления. Полосы одна за другой покрывали спину Наташи, сама девушка лишь слегка подрагивала от ударов и сдавленно охала. Ни стонов, ни всхлипов, ни криков. Наташа просто крепко стиснула зубы и впилась ногтями в кожу ладоней. Желание защищаться всё-таки не покидало белоруску. Когда удары по спине прекратились, её первым действием был поворот головы в сторону Людвига и хриплый, немного жутковатый смех. Из-под сальных волос глядели два пляшущих огонька, слово спрашивая: «И это всё?» Людвиг помрачнел ещё больше. Он теперь понимал, почему Гилберту не удавалось сохранять самообладание. Прошлый раз закончился для Наташи обширным ожогом на плече. А этот раз, которым занимался уже сам Людвиг, мог закончиться совершенно по-другому. По крайней мере, не так болезненно для Наташи. Людвиг вдруг резко толкнул девушку вперёд. Та упала на холодный пол и, кажется, окончательно разбила себе нос. Почувствовав давление от немецкого сапога, Наташа невольно прогнулась в пояснице. Заёрзав на полу от дискомфорта, она поняла, что напрочь стёрла кожу на запястьях. Наташа положила голову набок, чтобы не вжать нос в череп. Лицо Людвига всё больше и больше начало превращаться в каменную маску, лишь изредка трескавшуюся возле уголков рта. Кожаные пальцы не щадили, плеть была давно отброшена. Людвиг уже терял всякий контроль над своими действиями. Первые ограничители улетели с силы: в несколько минут мужчина медленно и беспристрастно ломал девушке пальцы на одной руке, вырывал ногти — с другой. Один раз он перестарался и со ступни оторвал один из почерневших от холода пальцев. Загноившиеся раны говорили многое о предыдущих пытках, и Людвиг совершенно не брезговал обновлять их. Ступни покраснели так, словно их сварили в адском котле, покрылись желтоватыми пузырями. Где-то на столе оказались гвозди. Людвиг дырявил пузыри, из них вытекала почти бесцветная жидкость. Выхватив из кобуры пистолет, мужчина прострелил девушке колени. Схватив за волосы и подняв её с пола, Людвиг переложил Наташу на стол, освободил ей руки и по очереди отковырял остатки ногтей на правой руке. Он развернул девушку к себе и, сорвав остатки верхней одежды с неё, снова положил на стол. Людвиг вбил в ладони по гвоздю. Наконец-то он услышал новые звуки, вырвавшиеся не столько сквозь стиснутые зубы, сколько из груди. Кожа и здесь искусно очерчивала каждую косточку, на удивление не испортив естественной красоты гордой и непоколебимой страны. Наташа словно пришла в себя. Она видела теперь заплывший взгляд Людвига, и страх за то, что будет дальше, с новой, доселе не виданной силой охватил девушку.       А Людвиг словно действительно ослеп — он не видел луж крови, натёкших под ранами. Его тело двигалось само по себе. Ограничителей больше не было нигде. Об этом Людвиг мог бы пожалеть, но гораздо позже.       Наташа не в первый раз оказывалась в подобных ситуациях. На неё покушалось не одно государство, однако всегда на выручку приходили либо верный нож, либо старшие брат или сестра. Чаще всего первое. Но увы, эта ситуация была проигрышной с самого начала, а именно с той минуты, как Наташа решила не защищаться вовсе. Теперь ей пришлось жалобно-озлобленно всхлипнуть, закусив губу. В том положении, в котором её зафиксировал Людвиг, она не могла ни увильнуть, ни сбежать — гвозди и крепкие руки мужчины держали намертво. А потому Наташе ничего не оставалось, кроме как терпеть невыносимую боль, прокатывавшуюся от поясницы до макушки. Шея уже ныла от неудобной позиции и невозможности сменить её. Ноги медленно, но верно наливались свинцом. Силы покидали Наташу, но боль не давала ей отключиться. До последнего момента перед глазами её было помертвевшее лицо Людвига, окружённое цветными мушками, появившимися от нестерпимых мук и частых прищуриваний. От первой и до последней секунды Наташа чувствовала, как этот изверг не щадил её ни на миг и лишь с большим напором вбивался в её хрупкое окровавленное тело, почти что ломая руки, в которые вцепился, и пальцы ног, на которых топтались тяжёлые немецкие сапоги…       …Мерные шаги раздались в коридоре. Дверь пыточной открылась. На пороге оказался мужчина, чья голова вжалась в плечи от представшей перед ним картины. Девушка, сгорбившись, сидела под столом, прижимая к себе разорванный и окровавленный кусок материи. Кажется, она давилась слезами. Рядом на стуле сидел мужчина: бледный, как полотно, лоб покрыт испариной, а рядом валялись два окровавленных гвоздя, как будто выпавших из ослабевших пальцев.       С уст Ториса не соскользнуло ни единого вопроса. Он прекрасно понял, что здесь, возможно, произошло. Во всяком случае, догадывался. Сколь бы ни пытались подобные картины отпечататься обыденностью, Литва всё равно в смятении опускал взгляд. Но ему тут же приходилось находить в себе смелость подходить к немцам и другим преданным служителям Рейха. Прошагав до стула, Торис осторожно коснулся плеча Людвига.       — Господин Германия! — позвал он. — Проснитесь. У вас есть срочные де-…       Ему не дали договорить. Внезапно нога Германии дёрнулась, ударив Литву под колено и заставив его тем самым упасть вперёд. Людвиг ухватил Ториса поперёк живота и прижал к груди. Внезапный страх сменило недоумение для того, чтобы через несколько мгновений обратиться в ужас. Литва испытал именно это чувство, когда пересёкся взглядом с Германией, когда почувствовал тяжесть его тела и когда услышал сквозь ткань военной формы глухо колотящееся сердце. То были не беспокойства в Берлине — всего лишь работа насоса внутри уставшего человека. Торису прежде не доводилось видеть Людвига таким. Он никогда бы не смог подумать, что ослабевшая и захваченная страна так обескуражит его нового начальника.       — Литва, — голос Германии звучал по-прежнему отрывисто и гулко. Теперь в нём появилась ещё и сталь. — Уведи Беларусь.       — Её нельзя возвращать в таком состоянии, — твёрдо возразил Литва, вставая на ноги. — Прошу, позвольте мне обработать раны Беларуси. Хотя бы-…       — Уведи Беларусь, — произнёс Германия тем же голосом.       От сухости и безразличия Литва мысленно отшатнулся. По телу прошлась дрожь, но перечить Торис не смел. Он подошёл к Беларуси, всё ещё сидевшей под столом, и помог ей подняться. Закон велел Торису рывком поставить девушку на ноги, но блюститель оного сейчас не следил за действиями литовца.       Наташа не могла стоять без помощи Ториса, не могла шевелить руками и ногами. Казалось, дай ей волю, она бы так и осталась сидеть под столом, избитая, окровавленная и замёрзшая. Беларусь из-под полуприкрытых век смотрела в неопределённую точку то на стене, то на полу, то — если голова нечаянно запрокидывалась назад — на потолок. Тёплые руки прижимали её к телу, перемещавшемуся достаточно быстро, чтобы за считанные минуты оказаться в нужной камере, но и предельно осторожно, чтобы Наташа не щурилась лишний раз от боли.       Очнулась девушка уже лёжа на животе на своей затхлой кушетке. Кровь больше не текла из разодранной спины, Литва всё-таки тайком обработал раны. Беларусь всё равно чувствовала себя ужасно. С потрескавшихся губ хотели бы слететь такие непривычные, но определённо нужные слова благодарности, но сил на их произношение уже не было.       Торис же по возможности не отходил от Наташи. Её била лихорадка, состояние ухудшалось с каждым днём, но упрямство и гордыня не утихали ни на миг.

***

      Германия выбрал удачный момент, когда Литва ушёл по важному поручению, а у него самого не было работы. Это были ничтожные пять минут, в которые мужчина проскользнул в камеру пленницы и увидел её, похожую на труп, словно поросший струпьями. Эта страна должна была вот-вот рассыпаться и стать прахом — вот, что думал Людвиг, легко коснувшись щеки Наташи.       Он не мог просто взять и бросить девушку в печь или газовую камеру, как поступал со многими на этой войне. Ведь каждый раз, подходя к Беларуси, Германия встречался с непоколебимым мрачным взглядом, направленным исподлобья. Он испепелял, возводил вокруг своей обладательницы новую Брестскую крепость, орошённую кровью народа, но на сей раз нерушимую и непокорённую. На стенах этой защиты было огромными буквами выведено: «Вы меня не возьмёте».       «Когда-нибудь эту страну что-нибудь да погубит, — подумал Германия, выходя из камеры. — Если не брат и не я, то найдётся оружие, что разрушит Беларусь».       И сейчас, замерев перед столом, Людвиг думал о том, что было бы лучше: самому сломать Наташу или дождаться момента, когда она сама начнёт стрелять себе в ногу, потом колоть ножом в сердце, а после…

…от неё ничего не останется. Даже фундамента.