Аморальные истории. Моя любовь...

К. Александер Моя любовь – уродливый недуг, Не помышляющий об исцеленье, Питаемый ключом несчетных мук – Болезненным стремленьем к угожденью. За окнами поточной аудитории беспросветный мрак позднего зимнего вечера. В учебном корпусе, наверно, уже никого не осталось, кроме уборщиц и пары-тройки университетских зануд в читальном зале библиотеки. На переэкзаменовку пришло четверо, эти часы даже не оплачиваются, стоило ли относиться к этому так серьезно? Мой разум, врач моей любви, сердясь, Что предписания его забыты, Меня покинул, и я вижу: страсть Подобна смерти, никогда не сытой. Трое уже получили свои жалкие оценки и отправились отмечать это событие в ближайшем пабе. Ничего не поделаешь, курс английской литературы проходит мимо семидесяти восьми обучающихся из ста. Это нормально, к этому привыкаешь. Не понятно другое, как один из лучших студентов потока, что поражал своими познаниями на семинарах с первых занятий, заваливает тебе экзамен просто по-черному и теперь сидит на переэкзаменовке до последнего, словно дожидаясь, когда они останутся один на один. Последняя мысль, конечно, совершенно абсурдна. «Он же не узнал меня тогда, правильно?» Без разума я обречен на бред, Безумная тревога сердце гложет, В моих словах и мыслях связи нет, И правду высказать язык не может. Известный своими трудами по английской поэзии профессор К. Александер, тридцать восемь лет (из них двенадцать женат) застигнут студентом в гей-баре в компании сомнительного типа моложе себя. Два университетских гранта, три изданные книги, восемь лет дочери, у жены очередная интрижка с фитнес-тренером, но это, конечно, не повод и не причина, и вообще, ничего не было. Столько лет вести добропорядочный образ жизни, выбирать самые отдаленные районы только когда уже совсем припечет, и так глупо попасться. Случайная встреча, даже не встреча, мимолетный взгляд, в конце концов, там было темно и довольно накурено, никто никого не видел и не знает. Была ты так чиста, светла на взгляд – А ты темна, как ночь, мрачна, как ад. [1] К. Александр согрел дрогнувшие пальцы дыханием, и, не глядя на единственного оставшегося в аудитории студента, закрыл истрепанный томик английских сонетов. Привычка читать на экзаменах хоть как-то спасала от разочарований после проверки письменных работ. Чертова нервозность заставляет в который раз приглаживать чуть отросшие пряди светлых волос и поправлять ворот невыразительного серого пиджака. Надо подстричься. – Вы закончили? Юджин Двадцатитрёхлетний Юджин – воплощение беспечной, полнокровной, всё побеждающей молодости. Вызывающе красивый, свежий, поневоле излучающий уверенность, присущую всякому юному и здоровому организму, и как будто наивно спрашивающий окружающих всем своим видом: «Ну разве что-то может помешать мне стать счастливым и успешным в этой жизни?» В меру безрассудный и любитель покуражиться в компании обожающих его товарищей, Юджин имел в их кругу репутацию «славного малого». Что же до учёбы, то и здесь его не оставляло всеобщее внимание. За одарённость и усердие преподаватели обласкивали его и ставили в пример другим. Все поголовно, за исключением суховатого, вечно погружённого в угрюмую рассеянность профессора К. Александера, словно припорошённого пылью своих ненаглядных фолиантов. Светлые волосы, бесцветные брови, почти обескровленный, презрительный и тонкий изгиб губ, представлявшийся Юджину в его непристойных снах неизменно влажным и припухшим, как в тот вечер в баре. Вот уже месяц профессор упорно прикидывается, что ничего не произошло. А может, так набрался до и после, что действительно позабыл обо всём? Из-под бархатных полукружий девичьих ресниц вскидывается блестящий и пристальный взгляд тёмных глаз, приглушённый стеклами очков. – Почти, профессор. Александер приглаживает свои волосы нервозно и скованно. Проходит минута, он делает это опять, как нарочно демонстрируя узкую ладонь, длинные сухощавые пальцы и запястье, выглядывающее из-под края рукава. В коридоре – непривычная тишина. Слышно, как дребезжат стёкла окон в рассохшихся рамах под напором ветра. Высоко над головой монотонно гудят лампы. Блики на отполированных бесчисленными локтями партах неподвижны, как масляные мазки. Вместо кабинок в уборной были крошечные, запирающиеся изнутри комнатки. С тёмной плиткой, сверкающим чистотой фаянсом, зеркалом на полстены за раковиной и узким приступком по бокам от неё, на котором профессор К. Александер едва умещался сидя, обхватывая коленями его бёдра и целуя с пьяной, ненасытной жадностью, до которой было далеко даже милашке Джине со второго курса. Юджин вновь ловит на себе беспокойный взгляд светло-серых глаз. Улыбка распускается на его губах хрупкой и порочной осенней розой. Аудитория плывёт сквозь зарождающуюся ночь, как Ноев ковчег, забывший принять на борт свой важный груз. Корабль без рулевого, бесцельно ныряющий в косматые волны вечности. Они теперь одни на всём свете. Он, кажется, различает вздох облегчения, когда поднимается и идёт к преподавательскому столу. Густо исписанные листы бумаги ложатся перед профессором. Юджин виновато усмехается, видя его реакцию. Да, ужасный неразборчивый почерк – единственный и самый серьёзный изъян «одного из лучших студентов потока». Разбираться с ответом придётся… долго. – Вы посмотрите сейчас? Юджин не отходит от стола. Напротив, он стоит очень близко и даже слишком близко, так что неловко отставленный локоть может задеть его бедро. Он держится за спинку стула и наклоняется, небрежно опираясь свободной рукой на столешницу, как будто заранее предупреждая попытку к бегству. Спокойно-сосредоточенный взгляд демонстративно скользит по строчкам. Юджин расшифровывает профессору особенно замысловатые иероглифы. И тихо-тихо, миллиметр за миллиметром подвигает большой палец к мизинцу прохладной бледной ладони, лежащей рядом. Сначала касание кажется случайным. До той поры, пока подушечка большого пальца не гладит невесомо костяшку. Если не считать румянца, выражение лица Юджина не меняется, но сердце в это мгновение замирает и пропускает удар, сбиваясь с ровного ритма. К. Александер Растрата духа – такова цена За похоть. И коварна, и опасна, Груба, подла, неистова она, Свирепа, вероломна, любострастна. Насытившись, – тотчас ее бранят; Едва достигнув, сразу презирают. И как приманке ей никто не рад, И как приманку все ее хватают. Безумен тот, кто гонится за ней; Безумен тот, кто обладает ею. За нею мчишься – счастья нет сильней, Ее догнал – нет горя тяжелее. Все это знают. Только не хотят Покинуть рай, ведущий прямо в ад. [2] Да, он посмотрит. Этого требует не профессиональная, а его собственная этика. Только для этого не нужно подходить так близко. Есть, в конце концов, определенные правила приличия. Даже для тех, у кого столь высокие баллы в аттестате. И особенно для тех, кто еще в самом начале семестра провалился в темные омуты бесовских глаз, так изящно прикрытых очками в тяжеловесной модной оправе. Где он допустил ошибку? Если и был чуть более строг, то лишь по той причине, что видел потенциал несравнимо больший, чем Юджин демонстрировал на семинарах. Таким как он, все слишком легко удается и это расслабляет, заставляя забыть об истинной ценности знания. Не сблевать бы только от собственного лицемерия. Взгляд скользит по заковыристым арабескам предложений, почти не улавливая их содержания, потому что чужое дыхание опаляет ему щеку, и она вспыхивает алым, будто ее приложили каленым железом. Но отодвинуться, значит признать свое полное и безоговорочное поражение, а К. Александер не может себе этого позволить. Только не сейчас. Все произошедшее в тот день было ошибкой. Непростительной ошибкой, о которой профессор пожалел не один триллион раз. Он вполне трезво оценивал свою внешность и положение в обществе, не считая себя привлекательным и впервые столкнулся с тем, чтобы его так неприкрыто и бесстыдно «клеили» у всех на глазах. Можно было бы все списать на алкоголь, но только для тех, кто не знает, как умеет пить любой преподаватель высшего, мать его, учебного заведения. Если он и был пьян, то не настолько, чтобы забыть, как его язык скользит по губам своего студента, толкаясь в глубину рта, одаривая привкусом алкоголя и чистого безумия. Ничего не было, потому что он сбежал, воспользовавшись так некстати подвернувшимся звонком телефона, а хотелось… Да. Хотелось прямо там, в этой тесной кабинке, опуститься перед юным Адонисом на колени, нетерпеливо дергая на себя пряжку ремня и высвобождая из петли пуговицу на ширинке, рывком спустить брюки с бедер ровно настолько, чтобы оттянуть резинку белья и прижаться впалой щекой к горячей возбужденной плоти. Кончиком языка вывести узор взбухших вен, задержавшись на мгновение у шелковистой головки, бережно собирая губами выступившую каплю влаги, и потом взять его целиком, до самого корня, до выворачивающего наизнанку рвотного рефлекса и комариного звона в ушах. – Вы прекрасно знаете содержание учебников, это… Похвально. Но я так и не увидел вашего собственного мнения, – голос почти не подводит и судорогу, комом стоящую в горле, удается проглотить, словно стопку ледяной русской водки. – Кроме того, вы дали недостаточно полный анализ поэтов Озерной школы, упустив несколько… Несколько… Заело как старую пластинку. Он же не думает, что тот случай в чертовом баре дает ему право на повышенную стипендию? Это как попытка ухватиться за соломинку в условиях девятибалльного шторма. Все эти россказни об искрах, проскальзывающих между двумя людьми не имеют ничего общего с мучениями приговоренного на электрическом стуле. И рука, словно случайно, выскальзывает из-под прикосновения, не отрываясь от поверхности стола. Так хотя бы не видно ломкой дрожи, сводящей пальцы с лживо блеснувшим обручальным кольцом. – Важных имен. Контроль над эмоциями восстановлен. Главное в это верить. И не смотреть в глаза. – Впрочем, этого ответа вполне достаточно на положительную оценку, – рука, практически не дрогнув, выводит под последней строчкой «хорошо». Не «отлично». На его курсе и за меньшее готовы были продать душу. Юджин Профессор подвигается прочь от стола вместе со стулом, схваченным за спинку. Скрип ножек, скребущих вытертые доски пола, противно режет слух. Раньше, чем К. Александер справляется с охватившей растерянностью, раньше, чем понимает, что ему надо бежать – бежать как можно дальше и не оглядываться, Юджин занимает его колени. Лицом к лицу. Крепко обнимая бёдра своими и обвивая сильными руками ссутулившиеся плечи. Скулы профессора пламенеют под пытливым взглядом будущего астрофизика и учёного. Лилово-чёрные, весёлые, чуть испуганные глаза оказываются слишком близко. Он рассматривает губы, с их жёстким упрямым изгибом и неприметной дрожью в углах от сдерживаемых эмоций. Юджин знает, какие они мягкие и податливые. Знает, какие непристойные вздохи и полустоны могут вырываться из них. Честно сказать, он знает гораздо меньше, чем хотел бы, потому что чёртов звонок не входил в его планы на тот вечер. Тогда он позволил профессору выскользнуть из его рук, позволил себе просто стоять рядом и тупо смотреть, как Александер, лихорадочно поправляя одежду, выскакивает из уборной, оставляя его с болезненным стояком, расцелованными губами и съехавшим на сторону узлом галстука. – Ваши волосы… отросли немного. Мне нравится. Сейчас важны не сами слова. Он может говорить всё, что угодно, и он будет понят именно так, как нужно. Ладонь, словно в нерешительности, гладит мочку и концы коротких светлых прядей за ухом профессора. Может, Юджин действительно не отдаёт себе отчёта в том, что стоит кому-нибудь заглянуть в аудиторию, и у профессора будут проблемы. Да и у сидящего на его коленях студента тоже. Но если он не заставит Александера взглянуть на себя, то упустит его опять, и уже безвозвратно. В этом кратком перекрещении времени и пространства решается большее, чем он может себе позволить понять. Ломаются и меняются чьи-то судьбы. Он чувствует, как у профессора встаёт. Это настолько явно, что кровь бросается в лицо, и улыбка приоткрывает губы Юджина. Он подвигается ближе с тихим шорохом ткани, его собственный пах и бёдра зажимают бёдра и пах мужчины, щека скользит по щеке и непроизвольный резкий выдох согревает висок. Несколько секунд, цепенея с колотящимся сердцем, он ещё способен усмирять порывы, но буйная, требующая выхода энергия молодости берёт верх. – А что я должен сделать на «отлично», профессор? Дело в оценке, аттестате, амбициях? Оба знают, что нет, но эта игра позволяет придать ей привкус повседневной пошлости, случающейся со всеми и на каждом шагу. Позволяет бережно укрыть завесой мнимой лжи то, что вспыхнуло болезненным томлением в глубине сердца. Юджин отстраняется с робкой нежной усмешкой и опускается на пол у его ног также естественно, как на стул в библиотеке. Кажется, слишком долго возится с пуговицами пиджака, пряжкой ремня и молнией на брюках профессора. Конечно, это тебе не Опарина в оригинале читать… Пальцы немного путаются, Юджин хмурится, сосредоточенно сжимает губы, пока налившийся ствол в короне мягких светлых волос не оказывается напротив них. Он позволяет себе помедлить, поглаживая подтянувшуюся мошонку, перед тем как жар его рта и горячий ласковый язык согревают повлажневшую вершину. К. Александер О нет, ни умиранья черный труд, Ни гнет судьбы бесплодной и невзрачной Не совлекут с души одежды брачной И тела на позор не предадут; Ведь на губах моих звучит этюд Любимых губ — той музыкой прозрачной, С какой Орфей спускался в Тартар мрачный, Чтоб милую спасти от смертных пут. Я был дитем в ее руках, — мужчиной, Когда бессильно голову склоняя, Она с мольбой глядела на меня; Я богом был, когда смела лавиной Обоих страсть — и слились воедино Два друг от друга вспыхнувших огня. [3] Кто бы знал, как профессор К. Александер не любил все эти экзамены, рейтинги, опросы. Система контроля его выматывала, оставляя после себя лишь чувство мутного, словно лондонский смог, разочарования то ли в себе, то ли в своей пастве. Оценивать на «отлично» или «крайне посредственно» знание чужой жизни, чужих эмоций, волнительные моменты бытия, невесомо облеченные в хитросплетения аллегорий и метафор… Было унизительно. Но хватит на сегодня. Это был действительно тяжелый день и довольно безрадостный вечер. Самое время пропустить пару кружечек пива в одном из отдаленных пабов, где точно не наткнешься на своих же студентов. Бар, Юджин, уборная. Нет! Домой! К своей библиотеке и в душ обязательно. Он уже собирался подняться, когда подвергся внезапному нападению, ошарашенно замирая и попадая в плен таких же испуганных глаз напротив. Мгновение сродни вечности, ни того, ни другого не удается осознать до конца, но этого вполне достаточно, чтобы очнуться. Хватит! Это уже слишком! Только лицемерная волна негодования плохо сочетается с инстинктивным движением рук, обхвативших гибкую талию дерзкого мальчишки. Конечно же, не для того чтобы обнять и притянуть ближе, а чтобы сбросить на истоптанный студенческими штиблетами пол. – Что вы себе… «Позволяете? Возомнили?» А в глазах вместо праведного преподавательского гнева совершенно беспомощная растерянность, прошитая всполохами подступающей паники. Собственное возбуждение опаляет жаром, и впалые щеки профессора заливает предательский румянец. Волосы? Да. А жена все пилит: «Подстригись», навязывая какого-то новомодного вертлявого парикмахера, поэтому и не… Это осторожное, почти ласковое касание к блеклым прядям лишает последних остатков благоразумия. Глупый мышечный мешок в груди пропускает пару ударов, видимо, вся кровь сейчас сконцентрировалась в совершенно другом месте. И почему это не происходит так быстро и стремительно в те редкие моменты секса с женой, когда вот-вот готов ощутить себя импотентом? Надо будет в следующий раз просто подумать о Юджине. Если он будет, этот самый следующий раз. Мысли о жене ухнули в бездонный омут расширенных от возбуждения агатовых зрачков и растворились в них без остатка. Господи, прости меня, грешника, но так отчаянно хочется сейчас просто прижаться щекой к этой ладони, забывая о возрасте, статусе, положении. Прижаться, ласкаясь и покрывая поцелуями дорогое лицо, сумасбродно осыпая мальчишку обрывками цитат, словно подвядшими лепестками роз. Хуже всего то, что собственный стояк очевиден не только тебе. Впрочем, при таком тесном контакте сложно что-то утаить. Надо остановиться. Остановиться или остановить? И попробуй объясни потом самому себе, что ты ничего не сделал, пока мальчишка расстегивал тебе ширинку, стоя на коленях перед преподавательским троном. Почему смотрел на него, словно загипнотизированный, пока крепкий налитой ствол медленно погружался в чужой рот, а собственные пальцы бестолково зарывались в темные спутанные пряди, едва удерживаясь на грани грубости, чтобы не рвануть на себя, засаживая на всю глубину судорожно дернувшейся глотки. Безумие какое-то. Сладкое, томительное в своей непристойности, пугающее и от того еще более желанное. – Прекрати! – приглушенно рявкнул, рывком вздергивая наглеца за лацканы пиджака и поднимаясь сам. Брюки при этом соскальзывают к щиколоткам, а мокрый от чужой слюны член упирается готовкой прямо в пряжку ремня. Это почти больно, но явно недостаточно, чтобы протрезветь. Шаг вперед, насколько позволяют болтающиеся у ботинок штаны, прямо к столу, выискивая опору для обоих. Губы у Юджина сейчас чуть припухшие и вызывающе влажно блестят. Это настолько непристойно, что профессор впился в порочный рот жадным поцелуем, лишь бы не видеть. Не смотреть. И не думать. Что там, у славного Матфея? «Если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну». [4] Это все понятно, только вот что делать с левой рукой, которая сейчас торопливо выдергивает кожаный язык ремня из хищной пасти металлической пряжки, чтобы с недостойной для профессора лихорадочной суетливостью дернуть вниз молнию и стащить джинсы вместе с бельем. И все это время взахлеб, до удушья целовать податливые губы, пьянея от собственного вкуса на чужом языке. Самое время зайти ректору. Он как раз любит обходить аудитории перед закрытием корпуса. Юджин Член во рту ощутимо твердеет, вызывая непроизвольный прилив слюны. Солоновато-мускусный привкус ударяет в голову, ладони обнимают раскинутые бёдра, впиваются в расстёгнутый ремень, и Юджин с готовностью склоняется над пахом профессора, теряя себя в самозабвенных, возвратно-поступательных движениях. На секунду лишь он трезвеет, даже ужасается мимолётно, представляя их со стороны, когда на затылок опускается рука, только что старательно выводившая оценку и витиеватую роспись в его зачётке. Рука, так часто и неосознанно поглаживающая чувственными прикосновениями обложку книги, всегда лежащей на столе во время лекций. Теперь она также неосознанно зарывается в его пряди и хочется выдохнуть хрипом – да надави уже, трахни меня в рот, ну же, сколько можно надо мной издеваться! Не тут-то было. У профессора ещё хватает силы воли сопротивляться. Последняя вспышка гнева, последняя титаническая попытка остановить неизбежное. Как глупо, ты же понимаешь? Глупо и безнадёжно. У меня не стопроцентное зрение, но я же не слепой, вижу, как тебе хорошо, вижу, что ты хочешь меня до волчьего воя. Как я мог позволить тебе избегать меня так долго? Очки чуть не слетают от рывка, Юджин вовремя хватается за край жалобно скрипнувшей столешницы, чувствуя слабость в коленях, и немеет от ласки ненасытных профессорских губ, попервости отвечая невпопад на грубый, сметающий остатки неуверенности поцелуй. Губ гораздо более умелых, чем его собственные, потому приглушённый напором стон не заставляет себя ждать. После стольких дней мучительного ожидания то, что происходит наяву, не укладывается в голове. Неизменный участник самых грязных его фантазий, почти сорокалетний мужчина насилует его в рот с эгоистичной настойчивостью подростка, впервые дорвавшегося до уступчивого тела. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, и остаётся лишь подчиниться, обняв подрагивающие под плотным пиджаком плечи, подчиниться, срываясь на полустоны, влажно целуя шею и посасывая скользящий под кожей кадык. Рука нетерпеливо шарит внизу, заставляя крепче вжиматься в преграду за спиной, чтобы не упасть. Обрывочные мысли беспорядочно скачут с одного на другое, пока пальцы вслепую отыскивают пряжку, замок на брюках и стаскивают их вниз с лихорадочной поспешностью. Что? Прямо здесь? На столе? Да он с ума сошёл!.. Впрочем, они оба, раз уж на то пошло. Но чем решительнее действует К. Александер, тем отчётливее у Юджина понимание, что именно этого он и ждал. Под маской видимого безразличия бурлил вулкан нерастраченных страстей. Едкая насмешливость, бесконечные придирки по любому поводу, демонстративное пренебрежение и вспышки ярости, изливавшейся на нерадивых студентов, - всё это стоило терпеть для того, чтобы сейчас гладить в прогибе поясницы под рубахой, сминать горячими ладонями окаменевшие от напряжения полукружия, целовать в засос и тереться членом о его член бесстыжим кобелем. – Пососите мне, профессор… Сам задохнулся от собственной наглости, перехватив Александера за ворот, с трудом оторвав от себя и недвусмысленно потянув вниз. Ты же разрешишь мне смотреть на тебя сверху вниз? Позволишь любоваться твоим блядским видом? Давай, вставай на колени… И пусть только попробует проявить свой скверный тиранический норов, тогда… тогда… Юджин так и не придумал, что «тогда», столкнувшись взглядом со своим ожившим искушением. Губы профессора – откровение. Сколько раз представлял себе их вот такими, зацелованными и полураскрытыми, представлял, содрогаясь в сладких, обжигающих спазмах оргазма на мятых простынях. Если бы К. Александер хоть раз застал Юджина разметавшимся на постели, ожесточённо онанирующим и выдыхающим его имя сквозь хрип удовольствия, он бы сдался гораздо раньше. К. Александер Мои глаза в тебя не влюблены, - Они твои пороки видят ясно. А сердце ни одной твоей вины Не видит и с глазами не согласно. Ушей твоя не услаждает речь. Твой голос, взор и рук твоих касанье, Прельщая, не могли меня увлечь На праздник слуха, зренья, осязанья. И все же внешним чувствам не дано - Ни всем пяти, ни каждому отдельно - Уверить сердце бедное одно, Что это рабство для него смертельно. В своем несчастье одному я рад, Что ты - мой грех и ты - мой вечный ад. [5] «Тишина в аудитории!» – обычно и слова не нужны, хватало жесткого преподавательского взгляда на разболтавшуюся ораву перевозбужденных недорослей, чтобы прекращалось шуршание, бормотание и мышиная возня на последних партах. Первые ряды не требовали внимания, здесь одни perfectus`ы. Юджин обычно сидит на третьем ряду, рядом с главным проходом, практически в центре поточной аудитории. Фокус преподавательского внимания, вычисленный с математической точностью. Самое выгодное место, можно ничего не учить и даже не отвечать, тебя все равно заметят и запомнят. Он никогда не записывает все подряд, но смотрит, слушает, словно действительно заинтересован, с бесстыдной настойчивостью пытаясь зацепиться взглядами, поэтому приходится все время одергивать себя и скользить поверх его головы вверх и вправо, потом влево вниз и так до бесконечности, обходя слепое пятно, как саперы заминированный участок. А еще он все время выставляет в проход между рядами ногу, демонстрируя безупречно начищенный лакированный ботинок и полоску синего носка. Иногда антрацитово-серого, иногда в полоску, крапинку, а однажды даже фиолетового. Это безумно раздражает. Особенно когда на тебе стоптанные и запыленные туфли, цвет которых даже навскидку не определить, ступни гудят от четырех пар, проведенных на ногах, а ты думаешь, насколько тонкие у него щиколотки. Сам не понял, в какой момент разорвал поцелуй, чтобы глотнуть воздуха. Видимо, когда уже в глазах темнеть начало. А вот как и когда подставлял шею под бесстыжие ласки, уже не помнил. Не было ничего, ничего не было. Только чертов мальчишка не дает протрезветь, словно впрыскивая под кожу очередную дозу наркоты, собственническим жестом наглаживая жесткий профессорский зад. Видимо, по этой самой причине Александер не сразу понял, что ему говорят. Просят? Приказывают? Вот тут как электрическим разрядом прошило. Яростный взгляд, фирменный и смертоносный, как удар ногой с разворота у Ван Дамма. Он уже готов был увидеть в глазах самодовольную усмешку с долей затаенного превосходства. Такое унижение профессор вряд ли забудет. Можно собой гордиться, в три слова отомстив за все страдания студенческой братии, зубрившей опостылевшие строки разложившихся в своих могилах поэтов и получивших неуд на экзамене. А в черных от возбуждения зрачках ничего, кроме пьяного безрассудства, страха и отчаянного желания. Знаете, профессор, а ведь на вас никогда и никто так не смотрел. Наверно, именно это подломило колени, заставляя опуститься на пол. Да, именно это, и уж точно не давление ладоней на плечи, пусть не воображает о себе невесть что. Ниже падать, кажется, некуда. «Пососать. Господи боже, Александер, с кем ты связался, что за вульгаризмы? Можно же было сказать «возьми в рот»…» Правый коленный сустав вспыхивает застарелой болью, когда профессор, цепенея от одного только осознания собственной капитуляции, раскрывает рот и насаживается на крепкий молодой член до выворачивающего нутро рвотного рефлекса, до судорожной дрожи горловых мышц. Совсем не так, как в тех порочных фантазиях, когда есть время на изощренные прелюдии и неторопливые ласки. Так не сексом занимаются, а бросаются в омут с головой без надежды выплыть обратно. Словно наказывая самого себя за все это безумие, ненасытные поцелуи, взгляды насквозь. За неудачную женитьбу, ехидный нрав и полустертую собственным лицемерием потребность любить. Отдаваясь всецело и без остатка. Иссушенные меловой пылью подушечки пальцев неловко ложатся на бедра, скользя ладонями верх до нахально выпирающих косточек таза. Знаешь, даже профессорам университета нужна иногда точка опоры, чтобы отстраниться, не выпуская пульсирующей плоти изо рта, шумно и порочно сглатывая слюну и снова вперед. Уже медленнее, глубже, ничего не чувствуя кроме жара пылающих скул и мучительно сладкой ломоты в паху. Юджин От убийственного выражения лица холодеет нутро. Он что, и правда только что сказал «пососите»?! Становится страшно до немоты, что сейчас профессор с оскорблённой усмешкой оттолкнёт его и прикажет одеваться, из-за одной лишь этой просьбы, выраженной слишком явно. Кажется, К. Александер потрясён не меньше, чем его студент, но готовые сорваться оправдания вперемешку с неловкими извинениями так и не слетают с горящих от грубых поцелуев губ – Юджин как заворожённый следит за своим старшим любовником, встающим на колени и сдвигающим край рубахи, прикрывающей пах напротив его лица. Веки опускаются сами собой. Жгучий стыд не позволяет наблюдать за тем, как губы профессора сжимают его член упруго и жадно, так, как даже не смел представить. Любовник ласкает языком умело и медленно, подавив первый, животный в своей откровенности порыв, от которого Юджин потерял дар речи и едва не соскользнул на пол, со стоном отклоняясь на преподавательский стол. Теперь и ему физически необходимо за что-то держаться, и под ладонью оказывается край скулы, щека, кончики пальцев проскальзывают по шелковистым прядям у виска, когда Александер в очередной раз забирает в рот налившийся ствол. Так и не хватает решимости зарыться ладонью в золотистые волосы, сжимать и толкать на себя, поддавая бёдрами так, чтобы член крепким рывком погружался до основания в жаркую, расслабленную глотку. Оглушённый, на грани оргазма, он упускает момент, когда профессор отклоняется. Тело становится ватным, не слушается, и чужие руки подсаживают на стол, небрежно сдвигая бумаги. Губы что-то хрипловато шепчут у губ, слишком непристойное, чтобы позволить разуму вникнуть в слова, пока ладони снимают с него брюки вместе с обувью и раздвигают его бёдра. Руки обвивают плечи, окаменевшие от напряжения под серой тканью пиджака, и надрывный от боли протяжный стон заглушается поцелуем.

***

На губах свежеиспечённого студента блуждает бессмысленная улыбка. Он и несколько его товарищей поднимаются по бесконечной лестнице к парадному входу главного университетского корпуса, толкая друг друга и перемежая болтовню взрывами здорового хохота. Радость жизни, пьяной эгоистичной молодости переполняет его и манит своими обещаниями. Ему не нужен повод, чтобы чувствовать себя счастливым в этот безоблачный день, в компании таких же молодых и весёлых, как он, друзей, провожаемых смущёнными взглядами миловидных девиц. Мимо в обратном направлении по ступеням сбегает мужчина. Он не обращает никакого внимания на группу первокурсников и не замечает, как выпархивают белыми птицами альбомные листы из пачки у него подмышкой. Юджин успевает подхватить их раньше легкомысленного весеннего ветра. Взгляд цепляет обрывки стихотворных строк. Имя, данное мне, значит «желание»… – Подождите! Подождите, вы уронили! Бегущий преодолевает ещё полдюжины ступеней, прежде чем притормозить и обернуться. Как там пишут в книгах? На миг исчезает всё вокруг. Он не видит и не слышит ничего, пойманный прицелом пронизывающих светло-серых глаз. Молю тебя: возьми меня в придачу Ко всем другим желаниям твоим… Лицо незнакомца выражает недоумение пополам с раздражением. – Ээ… Простите, это ваше… В ответ слышится невнятное бормотание, вроде «спасибо», мужчина забирает листы и торопится дальше по своим делам, на ходу заталкивая бумаги в пухлый преподавательский портфель. В жизнь вновь врывается оглушающая какофония внешнего мира с её галдящими студентами, гулом автомобилей, припекающим затылок солнцем, серебристым блеском трепещущих на ветру тополей и запахом нагретого камня. Недобрым «нет» не причиняй мне боли, Желанья все в твоей сольются воле… [6] – Эй, Юджин, идём!.. Ты меня слышишь? Том! Том, подожди нас!.. Ну, идём же… Товарищ шутливо толкает его в плечо и настойчиво тянет за рукав, но Юджин ещё какое-то время смотрит вслед спешащему к парковке незнакомцу в невзрачном костюме. Под щедрыми майскими лучами ступени лестницы до боли в глазах светятся белизной.