Prisoner of love

Ключ неловко царапает замок, прежде чем точно попасть в скважину и отворить дверь, которую почти сразу же с оглушительным грохотом захлопнут. Шум болезненно порвет царившую до этого тишину, а фантомное ощущение спокойствия тут же улетучится. Хорошо, что Ризотто еще не ложилась спать, засидевшись за документацией слишком долго, — быть вырванной даже из беспокойного сна было бы противно. Она отрывает взгляд кроваво-красных радужек от тусклого света монитора и смотрит в коридор. А в коридоре тем временем подозрительно тихо. Со вздохом она поднимается. Это решение потребовало больше воли, чем все принятые за сегодня вместе взятые. Бесшумно она ступает по холодному паркету и оказывается у входной двери, где, в отличие от спальни, горел свет. Грудь Прошутто тяжело вздымалась. Сама она еле стояла на ногах — пришлось навалиться всем весом на дверь, чтобы не упасть. Глаза ее были прикрыты, но веки беспокойно подрагивали. Она запрокидывает голову, а ударившись затылком о дверь, морщится и досадливо шипит. Ризотто останавливается в полутора метрах от нее и скрещивает руки на груди. Смотрит, кажется, без единой эмоции, терпеливо дожидаясь, пока Прошутто одарит ее мутным, как затуманенное утреннее небо, взором синих глаз. И спустя минуты две или три она удостаивает ее взглядом — нетрезвым, тоскливым и извиняющимся. До боли в груди извиняющимся. Но Ризотто даже не моргнет, ни один мускул на ее смуглом лице не дрогнет, когда она ледяным голосом отчеканит приговор: — Ты снова пила. Прошутто уронит голову на грудь, и Неро только заметит выбившиеся из пучков пряди, по обе стороны обрамляющие худое лицо. Голос ее тих, а речь не тверда, но она изо всех сил пытается как можно яснее произнести: — Прости. Ризотто вздыхает, и вся строгость уходит с этим вздохом; подходит ближе, так, чтобы Прошутто могла ощущать на макушке чужое горячее дыхание, и аккуратно дотрагивается до ее плечей. Прошутто делает шаг, но, избавившись от двери в роли опоры, спотыкается и падает прямо в руки Ризотто. От нее разит выпивкой, крепким табаком и, чуть меньше, парфюмом. Сегодня Ризотто уснет поздно. Она всегда плохо спала после того, как укладывала свою неприлично набравшуюся возлюбленную. Непременно Прошутто она располагала на кровати, предварительно избавив от одежды, которая ночью будет мешать, укрывала одеялом, проводила по льняным волосам рукой, цепляя уже растрепавшиеся пучки и до конца их распуская. Сама же она уйдет в гостиную, на диван: что уж точно она позволит себе не терпеть, так это алкогольный смрад. Не такого запаха ей хотелось слышать от любимой женщины. Но, несмотря на это, в последнее время терпение стало главной и едва ли не единственной добродетелью Ризотто Неро. Провести пальцами по бледной, раскаленной изнутри коже с паутинной россыпью белых шрамов, очертить грудь и задержаться на затвердевших от возбуждения сосках, завести изящные, но сильные (однако не сильнее собственных) руки за голову, до красноты сжимая их в запястьях, одновременно с этим вводя в горящую плоть пальцы свободной руки, выбивая тихие вздохи из легких — вот вся награда Ризотто за ее терпение. И это вполне ее удовлетворяет. Сегодня Прошутто позволяет целовать ее, ловить выдохи, срывающиеся на блаженные стоны, по-собственнически гладить тонкую чувствительную кожу на внутренней стороне бедра, оставлять следы укусов на ключицах; и сегодня было хорошо. Но уже завтра это хорошо испарится, как утренняя роса в полдень, когда Ризотто застанет ее сидящей на окне, сжимающей в трясущихся тонких пальцах сигарету, с покрасневшими от слез глазами, дрожащей не то от вечерней прохлады, не то от переполняющих эмоций, которые, разрастаясь, как сорняк, по всему телу, начинают пожирать ее изнутри, прошибая лихорадкой. Поняв, что ее обнаружили, застали постыдно лелеявшей свою тоску, она отвернётся, спрячет глаза, сильнее съежится на подоконнике, но не воспротивится прикосновению, когда Ризотто присоединится к ней, присев рядом, и возьмет окоченевшие пальцы в свои горячие руки. А может и воспротивится, но виду не подаст — вовсе не шелохнется. Только судорожно затянется, выдыхая в холодный вечерний воздух серые клубы пара, растворяющиеся в синем, как собственные глаза, безоблачном небе. Со временем их жизнь превращается в извращенную игру печали и чувства вины под названием «спрячь свои слезы от Ризотто Неро». И обыкновенно Прошутто проигрывала, оказываясь освещенной беспристрастным взором черно-алых глаз. Сначала она не могла считать ни одной эмоции, которые Ризотто так умело прятала внутрь себя (в чем Прошутто ей завидовала), а потом научилась узнавать в изгибе ее белых бровей и сочувствие, и тоску, и боль, не слабее своей собственной. Иногда они засыпали вместе после долгого тягучего секса, когда сил не оставалось ни на душ, ни на смену ложа, и Ризотто, бывало, ощущала остывающее тепло Прошутто, еще тяжело дышащей, но откуда-то издалека: она всегда отворачивалась, устраивалась с краю, а из объятий выскальзывала, как своенравная дикая кошка. Неро привыкла, и обида уже почти не трогала ее истерзанную душу. Однажды силы встать и уйти все же нашлись. Ризотто опаляет дыханием тонкую шею Прошутто, порою спускаясь ниже и оставляя расцветать алые метки засосов на ключицах, уже догадываясь, как утром на нее будут ругаться за то, что рубашку придется застегнуть на все пуговицы или подобрать шейный платок чуть большего размера. Но сейчас каждое ее движение поощрялось рваным вздохом или тихим стоном, почти умоляющим, и Ризотто позволяла себе все, чего так отчаянно желала: оставлять лиловые засосы, прикусывать нежную бледную кожу шеи, втягивать ее во влажные глубокие поцелуи. Прошутто, такая уязвимая сейчас, открывалась ей полностью, отдаваясь до последней капли ей, Ризотто, и она наслаждалась каждой секундой, ловя момент сладкого, почти мазохистского удовольствия. Прошутто на грани. Она тихо стонет в поцелуй, и что-то внутри Ризотто сгорает дотла. Неро отстраняется, чтобы не пропустить ни единой эмоции на лице Прошутто, стараясь запомнить каждый опьяненный возбуждением взгляд. Та сначала закусывает губу, но вздыхает и все же срывается на стон. Еще немного, отмечает она про себя. Прошутто прикрывает глаза, и ее светлые ресницы дрожат. Раскрасневшиеся припухшие губы приглашают к поцелую, но Ризотто сдерживается: она хочет видеть и слышать все. Прошутто запрокидывает голову и почти бессвязно выстанывает: — Вот так... ах! Не останавливайся, прошу, Брун... Обе они тут же замирают. Прошутто, осознав, что сказала, тут же хватает Ризотто за руку: — Ох, черт, прости, Ризотто, прости пожалуйста! Прошу, прости меня, я... Она не знает, как себя оправдать. Она смотрит отчаянно, почти беспомощно. Этот взгляд Ризотто не выдерживает. Она встает, сбрасывая руки Прошутто со своих — не нежно и не резко, а будто совершенно без эмоций. Так же без эмоций она встает с постели, поднимает с пола вещи и выходит из комнаты под тщетные мольбы Прошутто. Голос ее надрывается, но Ризотто все равно уходит и запирается в ванной. Не Прошутто сейчас нужно рыдать, не Прошутто. Вода до боли обжигает смуглую кожу Ризотто, но та стоически выдерживает температуру, подставляя под шипящие струи белые короткие пряди. Ей хочется смыть с себя все, смыть с себя это проклятое имя, смыть осознание того, что все это время Прошутто в своем мирке отдавалась не Неро, а ей. Metallica Ризотто была таковой, что она могла создавать предметы из металла, уже имеющегося в теле человека. Порой же ей казалось, что стенд обратился против нее, пронзая ее собственное сердце множеством и множеством тонких игл. Но только вот Metallica работала исправно. Неаполь. Польпо требует убрать каких-то мелких бандитов, вломившихся в лавку, которую крышует Пассионе. Дело пустяковое, можно было б отправить Гьяччо или Формаджио, но Ризотто берется сама и берет с собой Прошутто. Та недоверчиво вскидывает брови, ведь знает, что Ризотто отлично справится и одна, но все же вопросов не задает и едет. Пока еще Неро ее капо, вопросы подобного характера кажутся излишними, если не оскорбительными. Ризотто же догадывается, что ее раскусили: Прошутто она взяла лишь для того, чтобы та хоть на что-то отвлеклась. С делом они расправляются даже слишком быстро: в подворотне уже холодели состаренные и окровавленные трупы, уродливо искаженные в конечностях. Сквадра редко за собой убирает. Пускай мертвые товарищи послужат страшным предупреждением для оставшихся бандитов. Пора домой. Это всего пара часов на поезде. Прошутто займет себя чтением по дороге, а Ризотто задумчиво уставится окно. До вокзала добираться пешком слишком долго, и они собираются поймать такси, уходя вглубь города. И тогда же Ризотто понимает, что совершила большую ошибку. Белый с черным промелькнул впереди. Угольное каре, легко шевелимое ветром, чуть покачивающаяся походка, идеально ровная гордая осанка. Глубокие вдумчивые голубые глаза, которые, мазнув по ликвидаторкам мгновенным взором, в панике спрячутся и больше на них не посмотрят. Буччеллати. Конечно, это же чертов Неаполь. Как Ризотто могла об этом забыть, допустив их встречу? Сопровождающая ее высокая белокурая дама, вся в черном, презрительно морщит нос и отворачивается. Кладет руку на плечо Буччеллати, чуть нагибается и шепчет ей что-то; они синхронно ускоряют шаг и скрываются за ближайшим поворотом. Прошутто этого достаточно. Ризотто бросает на нее беспокойный взгляд: ее трясет. Часто-часто моргая, она вынимает из пачки сигарету, но даже не может закурить — руки не слушаются. Наконец, ей удаётся поджечь табак, не без помощи Неро, и она долго затягивается. — Это она, — дрожащим голосом говорит Прошутто, — Ради нее она меня оставила. Душа Буччеллати, как уже успела убедиться Ризотто, создана где-то в преисподней. Брун любит пылко и красиво, зажигая возлюбленную лихой страстью с первых минут, и так же быстро остывает, потом уже выискивая, кем бы еще загореться, оставляя несчастную сожженную ею чужую душу тихо тлеть в страшном одиночестве. Ризотто же не умела ни гореть, ни поджигать других. Ей чужды были изящные жесты и слова, чужда была и пресловутая романтика. Но она любила долго и жертвенно, не за что-то, а вопреки всему. Вопреки всему же она любила и Прошутто, оставшуюся дотлевать в ее заботливых руках. Будь Неро религиозной, она была бы уверена, что это бог посылает им испытания. Но Ризотто не верила ни в бога, ни в судьбу, однако несмотря ни на что продолжала смиренно нести свой крест, оступаясь и спотыкаясь, но раз за разом поднимаясь снова. Зачем, если это вовсе не было никаким испытанием? Едва ли она могла ответить на этот вопрос. Наверное, потому что Прошутто совсем пропадет без нее. А может, она сама пропадет без Прошутто, исчезнет, полностью растворившись в сигаретном дыме без остатка. Багряный закат поджигал море, и по воде расплёскивалась светящаяся алость; блистали расплавленные до жидкого золота тяжелые облака. Вечер был теплым, но слабый прохладный ветерок приятно шевелил белые пряди и целовал в щеки. То, что нужно. Ризотто вышла на балкон, с которого наблюдала вечернее великолепие, минут так двадцать назад. Ей стало невозможно душно, что, казалось, еще минута, проведенная в квартире, и она умрет от удушья, так что спасаться она решила на балконе: сил на полноценную прогулку совсем не было. Дверь скрипнула, и чуткий слух Неро уловил едва слышные, как и всегда, шаги. Она не пошевелилась. Прошутто остановилась рядом, так же оперевшись о чугунное ограждение руками. Вечерний запах после недавнего дождика разбавился парфюмом и табаком. — Прекрасно, правда? — тихо проговорила она, закуривая; Ризотто не обернулась, но была готова поклясться, что она улыбается, — Сегодня великолепное небо. Впрочем, как и всегда здесь. Почему мы не наблюдаем закат каждый день? Ризотто не ответила. Она молча проследила за тем, как розовеет и исчезает сигаретный дым. Лишь спустя время Неро обожгла Прошутто взглядом своих угольных глаз. Умиротворённая, спокойная, какой бывала обычно лишь во сне, она с настоящим наслаждением оглядывала прибрежные постройки, темно-синие громадины в закатных лучах; она вышла в одной только рубашке, даже толком не застегнутой, и, должно быть, скоро начнет мерзнуть. Ризотто лишь поймала себя на мысли, что стоило бы ее приобнять, но тут же бросила эту затею — спугнет ее, как синицу с подоконника, и останется в сгущающихся сумерках одна. Нет, нельзя портить такой момент. — Хотя, созерцай мы это каждый чертов вечер, привычка убила бы все удовольствие, — Прошутто затушила бычок о пепельницу, специально приспособленную здесь для нее, — К хорошему чересчур быстро привыкаешь. Она опустила руку на чугун совсем рядом с Неро, что та могла почувствовать исходящее от нее тепло, быстро развеивающееся в вечерней прохладе. Плечо к плечу, они смотрели, как солнце утопает в черном море. Совсем уж стемнело. — Постоянство перестаешь ценить. Оно становится твоим бытом, к которому начинаешь относиться как к должному. Это так неправильно. Прошутто вдруг прильнула плечом к Неро. Вторую будто ударило током. — Я не хочу относиться к тебе как к должному, Ризотто. Так не должно быть. Я исправлюсь, обязательно. Совсем скоро. Спасибо, что дала мне время. Ризотто притянула Прошутто к себе и обняла ее сзади, уложив ладони на худых бедрах. Прошутто запрокинула голову и впервые за вечер заглянула в глаза Ризотто, а Ризотто впервые за вечер посмотрела в глаза ей. — Ты веришь мне? Ризотто не могла не верить. Она медленно кивнула, утягиваемая синевой глаз ее возлюбленной, но снова перевела взгляд на на сумеречное небо. — Верю.