Домовое сватовство

— И что ты туда смотришь и смотришь, горе ты моё? Нафаня отвернулся от резного оконца и потёрся о руку Поляночки. Мама немного пригладила его седые волосы. — Смотри, какой большой стал, волосики-то уже темнеть начали! Скоро женихаться будем, — Поляночка с гордостью утёрла Нафане нос от сажи. Как бы ни ворчал Добромур, а все соседи видели, кто из выводка ей милее. Остальных пострелят она тоже не обижала, но всё же Нафаня более всех получал материнской любви и ласки. — Это хорошо, матушка. Значит, время моё пришло. Скажи отцу, чтоб позвал Деда. Женихаться хочу, соизволения спрашивать буду. — Ох ты ж, великий Велес, — всплеснула руками Поляночка. —Откуда же краса такая-то? Кто сердечко украл? Ты же из терема почти не выходишь. А как выйдешь, так вечно с Дворовым рёбра друг другу считаете. — Он первым скотине круп когтями драть изволит, а я боли не люблю, что зазря животине причиняют. Да не о том сейчас, матушка! Не скажу того до вечера! Секрет оно — и всё! Вечёры домовых в их доме большом проходили нередко. Как-никак хозяин их человек богатый. Изба аж в три этажа. Поэтому вечёры у большой печи были делом обыденным. Как всегда собрались гости за накрытым столом. И Дед, глава деревни, на месте почётном. Каждый по прутику принёс хозяйке на веник, а Дед — так целый горшок расписной. Жил он тоже в доме небедном, силой напоённом. И руки у него были золотые да умелые. — Ну, хорош у тебя сынок, Поляночка, — вытер Дед рот о рукав рубахи, — молодец ты, Добромур. Двадцать малых, все честным путём народилися, все умелые работники. Рот и Кот, вон, уже в свои избы перешли. Отчего бы, понимаешь, не дать тебе и сыну твоему право доброе на женихание? Кто же будет она, Нафанька? Вот у Сказки Плоша подросла. Ух, хороша домовица! Такой налив спереди! — Дедушка! — вскричала в ужасе Поляночка. Остальные домовики захохотали, чарки поднимая. — Да чего я сказал, хозяйка? Он же женихается! Пора, значитца, взрослые-то речи слушать. Или вот Женка. Какая она хозяйка-то хорошая. И веретено у неё ладно крутится, и одёжа-то человечья вся по сундукам. Чего же ещё желать-то? И избы-то у них крепкие да ладные, все как есть в силе. Детишек будет тьма! — Прости, Дед, — сказал Нафаня, — и вы, гости дорогие. Не на этих домовицах женихаться хочу. А из той избы, брошенной. Разговоры вмиг смолкли, как будто кто серпом колос обрубил. И тишину можно тоже было серпом тем снять, такой тяжестью зрелого зерна она налилася. — Почему, дитя? Отказа не дам, но скажи мне, почему? Дед смотрел на Нафаню без злобы. Просто очень серьёзно, и в его тёмных, как печная сажа, глазах на молодом от прожитых столетий лице светились грусть и горечь. Нафаня спрыгнул со скамьи и поднялся по бревну к оконцу. — Часто я тут сижу, дедушки и бабушки. Как труд ночной закончу, так вот до рассвета сижу. И смотрю на избу ту чёрную, покинутую. Высок дом хозяина моего. Вся деревня как на ладони лежит. Никто не ходит мимо этого сруба, а ведь хорош он и крепок. Люди не ходят и духи тоже. Почему-то? — Жил там человек плохой. Один. Убит был незнамо кем. — Она не вышла? Дед тяжко вздохнул, сотворил руками обережный знак. — Не может, Дитя. Заперта, привязана смертью хозяина. Ежели кто не позовёт, так вовек не выйдет. — Вот на ней и хочу женихаться. В дом заберу. Слово моё твёрдое. — Ох, сынок, — вздохнул Добромур. — Дед, а ежели оно барабашка? — Тогда с жениханием этим я разбираться буду. А сын твой доброе дело делает. Ну что, братья? За домовых! Чай не на домовике-то женится! Какая-никакая, а домовица. Даю благоволение! Домовое сватовство было делом сложным. Ровно на закате дня проходило. Вначале Поляночка сбегала по дворам до Бабушки Родушки. Домовица та жила у повивальной бабушки человечьей, принимала всех домовят новорожденных. Дала ей Бабушка полотенце вышитое, заговорённое. На полотенце то клался лапоть хозяйки дома Поляночки. Ровно на закате все домовые из домов сходились во двор, и с песнями и плясками начинался путь их. Домовые шли по дворам, в каждом дворе и овине, в каждой бане на пути принято было подносить чарки. Банники не шли, считали ниже достоинства своего глупостями заниматься. А дворовые присоединялись к шествию да пляскам. Самый старший дворовой деревни гордо шёл рядом со старшим домовиком, неся на палке кусок соломы, скрученный в знак уда. Дабы силы мужицкие домовику, что женихается, от души благоволили. Старший домовой и отец-домовик тоже были впереди. Отец нёс лапоть хозяина дома. Если домовица жениха со двора погонит, следовало его в лапте этом обратно утащить. Старший домовой нёс знак Велеса. Правда, в домовом сватовстве обычно несли знак Ладушки. Но всё же домовые — народ осторожный и знали, куда идут. И уповали на защиту Господина. У избы все разговоры смолкли. И начались приготовления, увы, к сватовству отношения не имеющие. Прежде всего дворовые окружили всю избу верёвкою и старший домовой её разрезал. Только так можно было открыть пути в это место. После этого по четырём сторонам света вбили деревянные ножи, принесённые от главных банников деревни. Это уже была сила тёмная, колдовская. Чтоб, если есть где поблизости злые духи, не могли они войти в избу, что влекла их силою своею столько лет. И только потом вместе с отцом и Дедушкой Нафаня вошёл в избу. Было там темно и пыльно, веяло смертным холодом. Место, где пало тело хозяина, горело алым. Она сидела у печи на цепи. Одёжа рваная, коса распущена и волосы спутанные лицо прикрывают. Смотрит на всех злым взглядом, глаза жёлтым горят. Ноги и руки с когтями и шерстью покрыты. Значит, утрачивает домовой дух и становится зверем. Барабашкою. — Любушка, сердечко. Словом Ладушки, дыханием Лелюшки, заступничеством Велеса и благоволением Рода приди в дом мой и будь моею женою, — сказал Нафаня, раскладывая полотенце на полу и ставя на него лапоть. От дикого хохота подскочил даже Дед. Домовицу всю корчило, как от хвори какой, цепь на её ноге трещала и горела, а потом исчезла. Осталась только широкая алая полоса. — В дом?! К тебе в дом?! Женою?! А пойду! Чего бы не пойти, раз жених такой знатный приглашает! Не прекращая дико хохотать, домовица обратилась в свет и исчезла в обувке хозяйкиной. — Барабашку в дом тащу, — сказал Добромур, — себе да семье на верную погибель. И обувку выбросить теперь придётся. Ни за что не дам ножке хозяйкиной в энту гадость лезть. Захворает. Невесту в избу волокли уже молча, без песен и танцев. Замотав в полотенце, как в верёвки. Поэтому и в доме она возникла вся завязанная и перемотанная. — Только не кричи, пожалуйста, — сказал Нафаня, наступая на суженую. С ковшом воды родниковой. Гребнем. И рубахою. Рядом, уперев руки в бока, стояли злая Поляночка и другие домовицы. Нафаня вылил на голову суженой весь ковш, тут же домовицы с приговорами собрали эту воду грязным полотном. Полотно то требовалось сжечь, чтоб зло из чужой избы в эту не пришло. Нафаня отбросил волосы суженой с лица и обомлел. Она была прекрасна красою Велеса. Волосы её черны, как уголь, глаза огромные цвета летнего неба, кожа светлая, почти белая. Нафаня осторожно отодвинул с губ её полотно. — Как зовут тебя? — Горислава, — ответила она. Голос её звучал хрипло, ей было больно говорить. — Ты хороша, как летний день, Горислава, — сказал Нафаня. Домовицы вокруг захихикали, прикрывая лица. Нафаня надел на неё рубашку, маленькие лапти и закрепил волосы гребешком. Горислава лишь вздохнула с облегчением и тут же упёрлась в мужа взглядом злобным. — А ты туп, как пень осиновый. Я пришлая. Из дома колдуна. Убитого в обряде! Ты чем думал, меня сюда притащив?! Я навеки проклята! — Спасти хотел, — сказал Нафаня, почесав в затылке. — Спасти?! У бога нового тоже Спаситель есть. Рассказать, что с ним стало?! — Тьфу, — вскричала Поляночка, запустив в лоб невестке лишним горшком, — чего удумала! Нового бога тут поминать! На печку пойдёте или дела делать поможешь? — Дела, хозяюшка. Я не какая-то там молодая домовица, у которой детородие в животе свербит. Пусть сначала докажет, что муж хороший. В середине ночи Поляночка бросила взгляд на злого Нафаню на печи, играющего с отцом в камешки, и повернулась к Гориславе. Пряжу и посуду ей пока не доверяли, она мела пол. Причём с таким видом, как будто копье Перуново у неё в руках и орды врагов она истребляет. — И как? Совсем не свербит? — осторожно спросила Поляночка. Гориславу в деревне никто не знал. Скорее всего, она пришлая из мира Нави, вызванная злым своим хозяином. Ежели по лицу судить, так ровня она Деду по летам. Может, и правда это — не может уже домовят и не желает ничего. Совсем нехорошо то. Для семейства. Горислава поймала её взгляд и заговорила тихо, чтоб другие домовые не услышали: — Прости, Матушка старшая. Ты не подумай. Я к тебе с уважением. Я благодарна за спасение, хоть и такое срамное. Но я долго жила. Я столько мерзости видела! Вон там, на полатях, спит мужик. Хозяин дома. Крестьянин богатый. Молод ещё. В силе. Собой хорош. Но если он хоть тронет, хоть пальцем, жену да детишек. Хоть накричит даже. Со мной плохое сделается. Я его когтями разорву. Потому что превращусь в барабашку. — Твой хозяин люд обижал? — Никто с ним не говорил, к нему не ходил. Он людей прям силою в дом звал. Чужих, не деревенских. Там под полом, хозяйка, костей тьма. Обрядом жизни детишек и женщин забирал. А я ничего сделать не могла. Только смотрела да зубами скрипела в злобе. Домовик хозяина обидеть может, но не убьёт, ежели не барабашка. Тот, кто его убил, тоже не добряк был. Убил, силу взял да из царствия человечьего вон. И с тех пор зла я видеть не могу. Как я такая на печку пойду? Как я, такая, домовят порождать буду? — Бабушка Родушка травы знает и… — Бабушка Родушка Лелю да Ладе кланяется. Мало этого. Надо Макошь призывать али Перуна. Али самого Велеса. Не излечишь ты меня. Убеди сына отказаться от женихания такого. Срамота! На старухе безумной женился, а теперь ещё печку ему подавай! Поляночка головой покачала горестно. Может, и права Горислава. Но обряд отменить — Ладу обидеть. Тоже нехорошо. Чего боялись, прямо оно с утра и случилося. Хозяин о чём-то с хозяйкой заспорил. Без злости сначала, да всё громче и громче. И грех свершил, по столу кулаком врезал. Спали все почти духи домашние. Но на вой такой Навий пробудилися все. Поляночка еле успела веник перед Гориславой выставить. А Нафаня тело ухватом зажал. Здоровенное, чёрное, хвостатое. Без признаков чего человечьего. Хозяева все застыли, как куколки деревянные. Значит, Дед тут, опасность отвёл. — Отпусти её, Нафаня, она барабашка, — возник Дед посереди избы, смотрел серьёзно и грустно. — Я пути открою, она в лес уйдёт. — Нельзя! Она умрёт без дома! — выкрикнул Нафаня, ухватом наседая. Даже самое сильное оружие домовиц трещало под напором силы чудища. — Умрёт, — кивнул Дед, — может, и должно ей помереть. И память о хозяине её страшном умрёт с нею. Она хочет уйти, Нафаня. Пойми ты её и отпусти к богам. Засветилась стена избы, Горислава туда комком грязного чёрного меха и вылетела. Но под крик Поляночки Нафаня её за хвост ухватил и вылетел следом за нею. Встали они в траве у самой бани, дышат тяжко. Ошибся Дед али правильно силы посчитал. Ежели бы их за баню выкинуло, так сразу смерть. Домовик без дома не живёт. — За что ты меня так ненавидишь?! За что смерти лишаешь?! Я уйти хочу! — Горислава плакала, она снова стала домовицей. — Не знаю, — сказал Нафаня, — может, потому, что зла не хочу. Зло в мире мне поперёк глотки. И домовиком быть не хочу! Хочу человеком! В дружину князя! Горислава в ужасе отступила, творя знак защиты. — Ты что, от судьбы своей отказываешься? Да как можно, маленький? Ты хороший домовой. Все тебя любят. Тебе бы ладную домовицу и… — Не хочу ладную! Хочу безумную! Хочу такую, как я! Надоело всем врать, какой я хороший и как люблю по ночам за хозяевами пол мести! Взять бы стол этот да хозяина им по лбу! Горислава улыбнулась и тихо всхлипнула. Нафаня подбежал к ней и, заключив в объятья, поцеловал страстно. Горислава тихо рыкнула ему в лицо, и они упали в ближайшие кусты. Когда Нафаня из них вылез, первое, что увидел, была довольная морда банника. Тот сидел у дверей своей бани, пожевывая травинку. — Ну? И как налив? — Не твоего ума дело, — ухмыльнулся Нафаня. — Хороший ты домовик будешь, — хрюкнул банник, — хоть тебе то и не нравится. Дед их в дом втащил, за что Поляночка била его веником по голове. — Ай, ай, хозяйка! Ну надо же было им помириться! Ай! — ныл Дед, прикрывая голову. — Я думала, они померли, дурень старый! — кричала Поляночка. Страшное это дело, домовица в гневе. С тех пор прошло много годков. Переехал Нафаня с семейством в свою избу. И изба та в деревне считалась не самой хорошей. Но все бабы деревенские старались к людям, что там жили, с мужьями в гости ходить. Да желательно на ночь остаться. Мужья, если пили, оттуда возвращались шёлковые. Говорили, домовой там не любит мужиков злых да пьяных. И стращает их по хребту веником, от чего те пить бросают. Говорили о том домовики и Деду, да тот не делал с тем ничего. Была Горислава домовицею опасной, а Нафаня от любви ей во всём потакал. Зато детишек, в любви зачатых, была у них полна изба. И все хитрые, умные да сильные. Такие деревне очень нужны. Если вернётся тот, кто убил хозяина Гориславы, Дед на них очень рассчитывал. Поэтому прощал домовикам неправильным мелкие козни против хозяев. Что поделать, домовица. Все они такие.