IKEA

Бывает, смотришь на кота и думаешь: котик ты, мягкий мой, нежный, ласковый. Животик у тебя теплый, носик бархатный, ушки, мимими, аняня. А потом это чудовище зевает во всю пасть, и разверзается бездна, утыканная клыками, как средневековый пыточный агрегат, ребристое нёбо, и разит оттуда тленом и мертвыми мышами. Ну или мертвым Вискасом. Потом оно закрывает свой портал в адские недра, облизывает хорошенькую мордочку розовым язычком и дальше мимими, аняня и я плюшевый нежный котик, а ты седой и молишься. Вот именно такое впечатление производит подкроватный монстр. За вычетом мимими и аняня. Я купил его в Икее. Нет, неосознанно, разумеется – какой дурак будет покупать свой худший кошмар? Да такой же, который не заподозрил подвоха, прочитав название модели выбранной кровати. Это Икеа, у них все названия такие, что можно без пентаграммы дьявола вызвать, зачитав вслух каталог товаров. Должно настораживать, но почему-то все считают, что это же шведы, все окей. Моего звали Улленсванг. Еще относительно неплохо, если подумать. Тысячу лет назад викинги кровью поливали земли, две тысячи лет назад друиды кишками врагов украшали сосны, все это не проходит даром. На удобренной смертью ниве много родится всякой нечисти. В Европе куда ни плюнь, попадешь в замок с призраками или дом с полтергейстом. На кладбище – вампиры, в лесу – оборотни, каких только упырей нет в легендах. Бардак! Скандинавы ушлые, свою нечисть к деревьям привязали, чтоб не мешалась. И ведь работает: почитать фольклор – так у них из монстров только девки с коровьим хвостом и дуплом в спине. Хульдры, хули. А теперь представьте. Миллионы стволов с нечистью внутри пускают на щепку, на ДСП, и потом из этого добра делают кровати. Вы все еще удивляетесь, почему у вас остались лишние шурупы? Да если вы ошибетесь и где-то что-то недокрутите, оттуда такое полезет... Я-то знаю. У меня полезло. В первую ночь я чуть заикой не остался. Проснулся – не по себе. Открыл глаза, а оно... сидит. На корточках на столбике кровати. Пиздец ни с чем не спутаешь. Он ко мне руку протянул, оперся на кровать, одеяло не прогнулось даже. Как тень. Сгусток темноты. Пополз ко мне. Как меня удар не хватил – не знаю. Фигура вроде человеческой, а двигается – как кошка. Рук может отрастить еще пару-тройку, голов, хвостов, да чего угодно. Форма для него – условность. Это мы потом выяснили. Пополз, или пошел на четвереньках, и вот это чувство, как когда пушистая киса зевает в полный рот смертельных зубов, только усиленное в сотню раз. Жизнь промелькнула пестрой лентой перед моими глазами – так себе картина, Оскар не за что давать. Я выцепил одно воспоминание, незначительное, как любой из серый дождливых дней. Была такая сказка про... не помню. Смысл в том, что герои спаслись, назвав пиздец по имени. Имя – помню: Румпельштицхен. Кажется, так. Когда к тебе по кровати ползет на четвереньках хтонический ужас, попробуешь что угодно, даже абсолютную глупость. Я бы ничего другого и не смог сказать – горло ссохлось, как будто на ужин ел наполнитель для лотка. Черная тень была уже близко. Я посмотрел на пододеяльник с мелкими синими цветочками, такой, в сущности, неподходящий для взрослого человека узорчик, но он всегда вызывал во мне теплые чувства. Бабушка, лето, шторы с незабудками покачиваются от теплого ветра, вот это вот все. Мои синие цветочки не шевелились под неестественно длинными пальцами монстра, как будто были нарисованы на фарфоре. – Ты – Улленсванг, – сказал я, ни на что особенно не надеясь, но тут же в темном провале его головы раскрылись три, потом четыре, пять и еще больше щелей в звездное небо. – Слышу, – ответил монстр, и голос его был похож одновременно на скрип несмазанных петель и тот звук, с которым сопла ракеты испепеляют все, что не успело из-под них убежать. – Видишь. Знаешь? – Я ничего не знаю, честно, – пролепетал я, и монстр с любопытством склонил голову набок. – Знаешь слово – даешь слова. Не знать – страх – еда. Знаешь – говорить. Трогать. Тепло. Живой. Еда, но не еда. Не страх. Другое. Я не очень-то понимал, что он хочет этим сказать, но монстр протянул ко мне длинные пальцы, похожие на паучьи лапки, и прикоснулся к моей руке. Это было не страшно, не вполне прикосновение, что-то большее, что-то внутрь, и я понял, что начал думать так, как он разговаривает: обрывками, с трудом. Воспоминание о бабушкиных занавесках чуть поблекло, будто принакрылось пылью. Страх отпустил, голова закружилась, бросило в пот, как будто опасность наконец отступила, но только я расслабился, как черная тень подобралась, будто прислушиваясь. А потом я увидел, как на одеяло снизу, из-под кровати, вползла еще одна такая же черная рука с длинными пальцами. «Мой» монстр зашипел, прыгнул, и по полу покатился беззвучный клубок. Волосы встали дыбом от тишины, неестественной и невозможной. Я с тревогой следил за борьбой и едва не пропустил момента, когда на кровати обнаружился третий монстр. – Улленсванг! – закричал я, не то призывая на помощь того, первого, не то пытаясь отмахаться этим волшебным словом. У Третьего от заклинания по-котеночьи раскрылись такие же глаза в небо, но не звездное – закатное, яркое. – Мы Улленсванг, – сказал Третий, – я – мы. Ты – еда. Еда – страх, радость, грусть, стыд, гордость, похоть, ненависть... Еда – много что. – Вы... питаетесь эмоциями? – спросил я, наблюдая за собой как будто со стороны. Слишком... странно. – Мы – я. Мы Улленсванг, – повторил он и придвинулся поближе. Я почувствовал запах древесной смолы, хвои, чего-то узнаваемо лесного, но сквозь него пробивался тревожный смрад гнильцы. Под прорезями глаз блеснули треугольные акульи зубы, и я вжался в постель, забыв себя от ужаса. – Ты вкусный, – проворковал Третий, запуская невесомые пальцы мне в плечи. Внутрь, в меня, невозможно насквозь. Над одеялом мелькнула тень, и Третьего сбили с кровати. Первый, должно быть. Защищает? Они недолго возились, потом некоторое время совещались – все так же безмолвно. Наконец Первый вернулся на изножье кровати, и Третий вытащил Второго, придержал надо мной. Тот шипел и отбрыкивался. – Дай слова, – потребовал он, и я беспомощно обернулся к Первому. – Знаешь, – сказал тот ласково, насколько ласковым может быть вдох утопающего или погремушка гремучей змеи. – Дай. – Улленсванг?.. – сказал я единственное, что приходило на ум, и Второй раскрыл глаза цвета полуденного неба. Потом они сговорились не жрать меня сразу, а тянуть потихоньку. Сразу – это ужас того уровня, от которого останавливается сердце, они мне позже объяснили, когда я наловчился понимать их обрывочные фразы. «Сразу» насыщает их надолго, но убивать меня недальновидно. «Потихоньку» подпитывает каждый день. Они жрут эмоции, любые чувства, я собираю корм с утра до самого вечера: босс на разборе полетов устроил флюгегехаймен без вазелина, девушка на улице улыбнулась, в пробке простоял три часа, в магазине из сумки мужика впереди меня выглянул щенок и смотрел на меня, высунув розовый язык... Я несу все домой и сливаю Улленсванг, это их коллективное имя. Если впечатлений не хватает, они стимулируют меня сами. Когда пугают, мучают, когда... скажем так, они умеют быть осязаемыми, если надо. Там, где надо. Их трое. Они умеют творить чудеса с моим телом. Не в каждой кровати из Икеи прячется нежить. Но если ты просыпаешься более усталым, чем засыпал, если жизнь померкла и кажется, будто онемел, зачерствел и к горю, и к радости, вполне возможно, что у тебя совсем не депрессия, а повод для беспокойства. Шурупы из особого сплава и в стратегических местах создают какой-то там контур, который не выпускает из древесины... этих. Если после сборки у тебя остались лишние детали, если ты собрал не по инструкции и пропустил какой-то шаг, это повод для беспокойства. Если тебе часто снятся кошмары, но ты не помнишь ничего конкретного, кроме слепых теней, это повод для беспокойства. И тогда тебе лучше вызубрить наизусть название модели своей кровати.