Божественная вакханалия

«Народные танцы широко распространены во всех обитаемых мирах всей множественной вселенной. Они танцуются под синим небом, что бы отпраздновать оживление почвы, и под холодными звездами, потому что наступила весна и, если повезет, углекислый газ снова растает. Настоятельную необходимость в танцах ощущают как глубоководные существа, никогда не видевшие солнечного света, так и городские жители…». «Есть еще один, тайный танец. Который будет исполняться спустя какое-то время». Терри Пратчетт. “Мрачный жнец” «Когда впервые видите человеческие страдания, они кажутся противоестественными, ибо нам привычнее вид людей, пребывающих в безмятежном спокойствии. Но, мало по малу, зрелище пытки, становится чем-то обыкновенным, и обыкновенные люди начинают, в той или иной мере, получать от него удовольствие». Хольмарон. “О процедурах инквизиции” Вакх, он же Бахус, он же Дионис и Либер, сын бога небес и грозовой тучи, сын богини земли, оплодотворенной небесным богом, под видом ливня, лениво расположился на собственном троне из еловых сучьев. Длинная борода его ниспадала на землю, представляясь убежищем для многочисленных насекомых. Изящную наготу его прикрывала оленья шкура «небрис». На ногах охотничьи котурны. На главе округлый лавровый венок. В руке деревянный жезл, увитый плющом и виноградными листьями, сделанный из гигантского фенхеля, увенчанного шишкой пинии (символ мужского созидающего начала). Аскетического вида менада, облаченная в незамысловатую просторную одежду, держала в руках своих громоздкую чашу, доверху наполненную очищенным виноградом, цвета утренней молодой травы, покрытой росой. На постаменте, из плоского камня, танцующие меланонны намеревались поцеловать друг друга в алые губы. Распластавшиеся на земле фиады устроили безудержную вакханалию в честь бога своего, но глаза его и небыли обращены в их сторону. Сатиры, жизнерадостные козлоногие существа, примостились у ног речных нимф, те, в свою очередь, одной рукой ласково гладили воздыхателей по головам и чуть заметным рогам, другой прикрывали им глаза, цвета светло-зеленого. Киссос, друг юности Бахуса, восседал по правую руку от божества на маленьком троне из каменных плит. Кордак, закутавшись в черную сутану и облокотившись на пень, что стоял на бугре, покрытом разнообразной зеленью, напевая себе под нос веселую мелодию, придумывал очередной танец, во славу Бахуса и на радость окружающим его, то и дело косо поглядывал в сторону Сининда, коий, в свою очередь, косился на ухмыляющегося Эммеля, разучивающего движения в окружении менад, внемлющих его наставлениям. Акрета созывала бассарид, громко выкрикивая имена лучших: «Иона, Калика, Силена, Эта, Эревто…», чьи переливчатые голоса так нравились сыну небесного бога и грозовой тучи, сыну богини земли, оплодотворенной небесным богом под видом ливня. Создавался лучший из хоров – Бассаридов хор. Но не пели они, так как не было на то распоряжения Диониса, лениво подпиравшего голову своею мощной рукой. Тяжело вздыхал Бахус, дремотно моргали глаза его цвета первой океанской волны. Сатиры и взбаламученные фавны гонялись то за нимфами, то за менадами, игриво дразнившими козлоногих существ, ища прибежище в ногах Либерта. Тот, в сою очередь, гнал воздыхательниц пинками, настолько они ему надоели, а потом, вдруг, поднимется с места во весь свой могучий рост, сдернет с головы венок, отбросит в сторону деревянный жезл, увитый плющом и виноградными листьями, выбьет из рук, стоящей поодаль, менады огромную чашу, доверху наполненную очищенным виноградом, да как взревет и эхо, от голоса его, раскатится по всему лесу: « Довольно! Больше так продолжаться не может, уж поверьте, глаза мои меня не обманывают. А ну Кордак, Сининд, Эммел вставайте в очередь по одному (и стали тогда сатиры в линию у плоского камня). Внемлете братья. Знаю, мастера в лучшие из лучших. Так покажите же мастерство свое на деле, порадуйте Либера. Танцуйте! Танцуйте!» И были танцы те лучшие в своём роде и не было равных создателям их в разношерстой свите божественной. Первым свое мастерство выказал продемонстрировать Кордак, но танец его, названный его же именем, не вызвал какого-либо удивления в глазах Диониса, омраченных скукою как и прежде. И лишь только губа его нижняя подергивалась в приступе ярости: «Не то!- крикнул он, вскочив с места. - И небеса тому свидетели, отец мой, тому наблюдатель. Не то! Совсем не то!» Смутился тогда Кордак, понурив округлую мохнатую голову, наставив рога свои на Киссоса, друга юности Бахуса и замер в молчании. Следующим на каменный помост, не без труда, взобрался коротконогий Сининд, чья жизнерадостная улыбка вселяла искреннюю надежду. Вот и Бахус приосанился, закинул ногу на ногу, бороду свою перекинул за спину и внимательно так посмотрел на улыбающегося сатира. Изувеченный одноногий фавн, расположившийся около плоского камня, заиграл на авлосе. Полилась музыка. Начался танец. Ох и отплясывал же тогда Сининд, как никогда ранее и как никогда ранее был он доволен танцем своим, лучшим из лучших. «Божественным» обозначили танец его речные нимфы, расположившиеся у подножия импровизированной сцены. Вот он сделал колесо, чуть не упав с постамента. Стал он на руки, оцарапав рогами камень. Спустя несколько мгновений опустился на колени, тем самым дав понять Бахусу и остальным, что танец его окончен. И тек пот с головы вымотавшегося сатира ручьями, и бились тогда неимоверно сердца возбужденных нимф. Но не было одобрительной улыбки на лице Бахуса. Не было ожидаемой Синундом мягкости во взгляде его. Склонил голову Дионис, махнув на сатира рукой. «Иди» тихо молвил Киссос, друг юности Бахуса. И пошел Синунд тогда вглубь непроходимого леса и был слышен его плачь горестный на многие лиги вокруг. С надеждой воззрились менады на последнего из достойных танцоров. Было имя того Эммел и был он выше и красивее всех остальных. Хватились тогда за сердца свои хрупкие нимфы, что расположились на коленях у постамента, вздыхая наигранно и протяжно. А Эммел подмигнет улыбчиво одной из них, та же, в недоуменном смущении отведет взгляд свой любовью преисполненный, закроет глаза руками, да и молчит, косясь на танцора, а после и вовсе, сиганет в реку головою вперед заметив как Эммел подмигивает другой. Не столько было в танце его изящества красоты и благолепия, сколько пафоса и наигранной заскорузлой патетики. Мгновение и танец кончился. Поклонился тогда Эммел, отерев сапоги свои собственными же волосами. И молчали тогда зрители, не смея приоткрыть рта. Вдруг, послышались чьи-то робкие хлопки. Сам Киссос хлопал очарованный танцем, а потом и остальные зашлись в неумолчных аплодисментах. А Эммел только и успевал, что кланяться да улыбаться, улыбаться да кланяться. Не хлопал один только Бахус. Не аплодировал Дионис, ибо разочарование его окрасило сердце его кровью и слезы отчаяния катились из глаз. Рукоплескания стихли в один миг. Уставился каждый завороженно на бога плачущего, так как не проливал он слез ранее никогда. Слышно было, потом, как кто-то ахнул, удивленно так, и неожиданно. Либер же настороженно прислушался и не было более всхлипов горьких его безысходностью отягощенных. «Никак, слышится мне чье-то пение искусное?» вопросил тогда Киссос, чуть приподнявшись на каменном троне. «Правда, друг мой, слышится же оное и мне». Встал Бахус на ноги и двинулся Бахус на звук, из глубин лесных исходящий. Сатиры направилась вслед за божеством, изредка перешептываясь. За сатирами же нимфы. За нимфами менады. За менадами бассариды. За бассаридами меланоны и остальные мелкие духи. Шли тихо, все равно, что крались, аккуратно переступая с ноги на ногу, а кто и вовсе летел над головами. Остановился Дионис у большого многогранного валуна, остальные же за Бахусом немо, ибо был он сам не меньше валуна того. Тень громадная легла от спины его, укрыв зрителей любопытных черным саваном. Не дышали. Высунул тогда Бахус голову свою из-за камня и посмотрел. И увидел он тогда существо милейшее и красивейшее из всех существ. Существо, чей голос во сто крат превосходил очарованием своим голоса всех известных ему бассарид. С призрением вспомнил тогда Дионис «Бассаридов хор». И было то существо…ЧЕЛОВЕКОМ. И пела она, и журчал голос ее подобно речушке и ниспадающему в про-пасть водопаду. И сколь плавно ступала она по земле и как танцевала! Гложили Бахуса тогда сомнения, лучшими ли были Кордак, Сининд и Эммел? И рассеивал глас рассудка сомнения его. Нет, не лучше. Танцы, сатировы, являли собой средоточие крайней посредственности и заурядности, в то время как, танец этого человека был полон неподдельным изяществом, миловидностью и благолепием. А лик ее прекрасный?! А улыбка?! Сама Афродита была ее жалкой и чахлой тенью. Щеки же Диониса зарделись ярким алым румянцем. Задумчиво поглаживал он свою волнистую бороду. А девушка эта, тем временем, покружившись, сплела себе венок из белеющих в тени деревьев ромашек. Надев венок она ушла, точнее, уплыла, словно розы лепесток, брошенный на воду. Миг и исчезла вовсе, будто пригрезилась. Долго еще стоял Бахус у валуна того многогранного, обняв его руками могучими. И видели существа лесные блеск в глазах его ранее затуманенных. Молча двинулся Бахус в обратном своем направлении к трону из сучьев еловых. И горела огнем зависть в глазах обиженных сатиров. Яростью сияли глаза менад и нимф. И лишь смертный человек был тому причиной. Но все же закатили небывалый пир они в честь бога своего, отца своего и правителя, хоть и не присутствовал Бахус на пиршестве том. Оно, может быть, и к лучшему, ибо так и не узнал Вакх, сын бога небес и грозовой тучи, сын богини земли, оплодотворенной небесным богом под видом ливня, кого именно принесли в жертву сатиры и фавны, менады и нимфы, мималоннны и бассариды. Занялся огонь и кружили существа лесные вокруг огня того и плясали они, как не плясали ранее. Пел Бассаридов хор, не чувствуя соперничества и вторило эхо ему громогласно. И пылал огнем ярким венок, сплетенный из белеющих в тени деревьев ромашек.