***
— Эй, Рами!.. Мартин чувствует себя полным идиотом, но ему нужен ещё один взгляд. Теряться в сомнениях — не то, чем он хочет заниматься остаток вечера. — Да?.. Когда тот оборачивается, сияя утомлённой улыбкой, Мартин облегчённо выдыхает. Осталось ляпнуть какую-нибудь чушь. Лучше выглядеть нелепо пару мгновений, чем чёрт знает сколько терзаться тупыми вопросами. — Круто играл сегодня. У тебя есть, чему поучиться. — Спасибо, Мартин. Ты тоже ничего. Улыбка становится шире, но тепла в ней не прибавляется. В одной руке Рами сжимает сумку, другой на ходу застёгивает верхнюю пуговицу белой рубашки — немудрено, если торопится на очередной ивент. Мартину торопиться некуда. — До завтра, — дежурно бросает Рами, исчезая за дверью. Ничего. Не ёкнуло, не отозвалось, не защемило. Просто показалось. Просто он слишком вошёл в образ. Просто мимолётный порыв. Решив, что успокаивающих «просто» пока достаточно, Мартин выходит за ту же дверь. Рами, конечно, уже скрылся из вида. Мартин не врал: играл он действительно круто. Так, что порой даже зависть брала. А порой так верилось в Эллиота, что сложно было поверить в совсем не похожего на него Рами.*
Оказывается, он радовался рано. Когда утром на площадке появляется Рами — в образе, даже перед дублем не улыбается — та волна накатывает вновь. Ничего из ряда вон: просто лёгкое тепло в груди, слабое покалывание и незначительное учащение пульса. Просто он волнуется перед сценой. Просто... Мартин понимает, что «просто» больше не работает. Ему не по себе. Нет сомнений: его тянет к этому человеку. Но когда он встречает Рами после съёмок, снова ничего не ёкает. Эти качели длятся и длятся, вводя его во всё большее заблуждение. Он даже готов поверить, что у него раздвоение личности — всё лучше, чем неопределённость. А потом Мартин случайно видит, как Рами надевает худи поверх рубашки. Вжик — и всё меняется. Одно движение — мост в другой мир. Это уже не Рами. Это кто-то, кому не по силам произнести красивую речь со сцены, зато по силам рискнуть всем, пойти против целого мира в таком привычном для него одиночестве. Это не Рами. Не он отзывается трепетом в груди, не он заставляет забыть заученные фразы, не он снился прошлой ночью. До Мартина начинает доходить. Деталь за деталью, пазл складывается, но легче не становится. Напротив: он чувствует, что ввязался во что-то долгое, пугающее, пожирающее изнутри. И просто уже не будет.*
Дни сплетаются в адское кружево. С каждым разом волна всё мощнее. Бороться Мартин не в силах; остаётся как-то с этим жить, как-то работать и не позволять безумию захватить его целиком. Может, если бы до него дошло раньше, он смог бы это остановить, но теперь… А ведь поначалу казалось, это лишь глупое увлечение коллегой по съёмкам, только будоражил его не просто Рами, а Рами в чёрном худи, в капюшоне, с отрешённым взглядом. Словом, точно не этот улыбчивый модник. Слишком поздно Мартин понял, что одержим Эллиотом.*
Любопытно ли ему, какой Рами на самом деле? Вне сцены, за пределами шоу-бизнеса, под слоями брендовой одежды, будто бы прячущими его душу? Может быть. Немного. Но какой бы ни была его сущность, он явно не социофоб с обострённым чувством справедливости. Мартин верит — даже будь они друзьями, вряд ли его ждали бы особые откровения. Чудесный актёр? Да. Бесстрашный, не знающий пределов, берущий от жизни всё и даже больше? Снова да. Тот, кто захватывает, завораживает противоречиями, чья душа манит, как опасная глубина океана? Нет. Не для Мартина. И всё же порой ему хочется знать, о чём тот думает. Чего не скажет репортёрам, в чём даже себе не признается. Что видит во сне. Мартин видит его — где-то раз в месяц, ночами, когда всего — слишком: луна слишком яркая, звёзд слишком много, времени, чтобы понять хоть что-то, слишком мало. Сны не повторяются, но одно в них неизменно: Рами ему улыбается — ярко и беззастенчиво, как никогда не смог бы Эллиот. И Мартин просыпается в холодном поту, словно эта улыбка — его кошмар.*
Иногда кажется, что это продлится вечно. Иногда — что промелькнёт, как двадцать пятый кадр. И то и другое пугает. Провести так всю жизнь — так себе перспектива, но и забыть тоже страшно. А если эти порывы — единственное, что по-настоящему его вдохновляет? И всё, что его окрыляет — паранойя, воздушный замок, игра.*
Последний день съёмок кишит сожалениями. Как жаль, что у него было так мало времени. Мартин безмерно благодарен небесам и Всевышнему Сэму за эту возможность, и всё же его не покидает ощущение, словно Тайрелла, а вместе с ним и его, обделили. Это не всё, что его не покидает. Мартин взглядывает на Рами, уже переодевшегося, с энтузиазмом обсуждающего что-то с Кристианом. Гаснут прожекторы. Здесь всё и началось — кажется, вечность назад, когда он ещё был другим, ещё не понимал, что происходит. А будто бы сейчас понял. Мартин закрывает глаза. Иногда лучше не видеть. Хотя бы одну, две, три секунды не смотреть, а затем вновь отдать себя на растерзание реальности. Казалось, самое страшное позади, но нет. Теперь, глядя на Рами, Мартин понимает: самое страшное — впереди. Когда он выходит из павильона, Рами идёт следом и спрашивает: — Одолжишь мобильник? Мой разрядился. Позвонив, с улыбкой и вежливым «спасибо» возвращает телефон Мартину и уезжает, оставив его одиноко стоять на холодной улице. Одолжить чёртов мобильник? Боже. Ничто. Я бы всё для тебя сделал. Но ты — не он. Мартин замечает, что идёт против ветра, колючие снежинки бьют ему в лицо, царапая, кажется, до крови. И ему всё равно. Он думает только о том, что съёмки закончились, совсем, навсегда. И больше не будет Эллиота. Будет только Рами. Только горящие глаза, улыбка, вагон амбиций и желание объять весь мир. И, чёрт возьми, это нормально. Это Рами, какой он есть. Если что здесь и странно, так это пускать слюни по сценическому образу. По его, блин, роли. Дрочить, вспоминая его, всего в чёрном, с рюкзаком, идущего по коридору. Возбуждаться оттого, как он растягивает гласные. Представлять, как он расстёгивает худи. Вот что ненормально. И плевать, если бы это был просто фетиш. Если бы Мартин просто хотел Рами в чёрной одежде и с такой стрижкой. Но нет: ему нужны не только внешние атрибуты. Характер, мысли, образ жизни. Эллиот целиком. Но всё, что у него есть — страх. Страх, что видеть Рами будет невыносимо. Что он покажется ему оболочкой, клоном, внеземной сущностью, захватившей тело Эллиота. Что он будет отчаянно искать что-то родное в его глазах, но не найдёт ничего. И это смешно.***
Он вправду смеётся, стоя у зеркала, но смех — на грани истерического. Он сам — на грани Тайрелла; для пущей схожести осталось влепить себе пощёчину. Шум воды заглушает звук шлепка.*
С начала съёмок ничего не изменилось: в команде он так и не стал «своим». Отщепенец Мартин с поехавшей крышей. Но на попойку его всё равно зовут. И он, наплевав на принципы, идёт. Что-то должно вернуть его крышу на место. Что-то должно помочь, и он чувствует: уйти с радаров, держаться подальше — не вариант. Победить нужно болезнь, а не симптом. Но как? Он пока не знает. Рами пьёт и включает тусовщика. Мартин пьёт и выключает мозги. В какой-то миг ему кажется, что поддаться безумию хоть раз, пока ещё можно, пока огонёк ещё горит — не такая уж плохая идея. А потом, когда Рами заносит, когда он говорит, что перебрал, и ему, наверное, пора, Мартин тоже со всеми прощается. Они вместе выходят в холодную ночь, но его не отрезвляет и это. Чуть не падая, Рами неловко вцепляется в рукав его пиджака и бормочет: — Извини. Мартин отвечает: — Ничего. Держись, сколько хочешь. Мартин выдыхает: — Жаль, что мы толком не общались во время съёмок. Кажется, здесь так холодно, что от дыхания идёт пар. — Никогда не поздно всё исправить, — пьяно улыбается Рами, безуспешно пытаясь открыть дверцу Убера. — Едешь? Чтобы открыть, Мартину приходится коснуться его руки.*
Они вместе на заднем сидении. Мартин украдкой бросает на Рами взгляд: он смотрит на огни, плывущие за окном. Он слишком близко. В отличие от Эллиота, на личные границы ему плевать. Зато не плевать на парфюм; Мартин даже не хочет знать, какую сумму Рами отвалил, чтобы от него несло столь утончённым благородством. Эллиот точно таким не пользовался. Да и пользовался ли вообще? И всё же… Мартина будоражит мысль о том, что если закрыть глаза на аромат, оставив один лишь запах кожи — Рами будет пахнуть точь-в-точь как Эллиот. А если закрыть глаза на гладкую ткань рубашки и провести по его руке — на ощупь он тоже будет как Эллиот. И его голос — единственная константа в море отличий. Если закрыть глаза и просто слушать, можно поверить в реальность любой, даже самой смелой фантазии.*
Мартину пугающе-неуютно в его квартире. Он рад бы сбежать, но азарт не даёт. Кажется, Рами не понимает, зачем позвал его к себе, и сам рад бы выдворить беднягу, да вежливость не позволяет. Алкоголь чуть сглаживает неловкость. Они пьют и говорят ничего не значащие глупости. В голове у Мартина — ещё бо́льшие глупости: он думает, что Эллиот никогда не выбрал бы такие шторы, такой диван и такую выпивку. Да и его бы не выбрал. А когда речь ожидаемо заходит про съёмки, он не сдерживается. — Ты скучаешь по Эллиоту? — срывается с губ Мартина. — Он был для тебя особенным? Похоже, вопросы кажутся Рами странными. Он только смотрит на него, как на сумасшедшего, и молчит. Конечно, умник. Ведь для него это была работа. В отличие от некоторых, он не забивал свою голову ерундой. Он — Рами, мать его, Малек, у него, на минуточку, «Оскар» есть, и он не собирается на этом останавливаться. А кто ты? Жалкий актёришка, который даже игру и жизнь не смог разделить. И если какой «Оскар» тебе и полагается, то разве что в номинации «Главный лузер». Мартин налегает на выпивку. Что дальше? Вернуться на землю, обратно к серости? Забыть про воздушные замки. Выучить все свои «должен», вышвырнуть все «а если». Вдруг ему становится всё равно. Плевать, что будет завтра. Нет разницы, что подумает, вспомнит или скажет Рами. Он просто устал. Он слишком долго внушал себе, что это — пустое, и какое же удовольствие — перестать держаться и честно признать: будь в этой комнате Эллиот, он бы ползал перед ним на коленях. Он бы мир перевернул, лишь бы тот взглянул на него не как на слизняка. И если это невозможно, он попробует хотя бы представить. Хотя бы иллюзию запечатлеть, чтобы хранить, как самый дорогой талисман. Вот чем это станет для него — доказательством, что всё не зря. Напоминанием, что жизнь — не череда механических действий и обязательств. Есть что-то ещё: призрачнее, но глубже, сильнее, важнее. Несколько смелых глотков — и язык развязан. Мартин спрашивает: — Каково это было — целоваться с мужчиной на съёмках? На этот вопрос Рами хотя бы реагирует. — А почему тебе любопытно? Что, ни разу с мужчиной не целовался? Мартин отрицательно качает головой. В горле пересыхает. — Господи, да не вопрос, — Рами картинно опускает бокал на стол. Приближается к Мартину катастрофически быстро, не позволив осознать масштаб бедствия. Мартин не готов; он поднимает руки, чтобы закрыться, но вместо этого встречает Рами неловкими объятьями. Голова едет, он чувствует чужое дыхание и запах алкоголя. Он пытается набрать в грудь воздуха, как перед прыжком в воду, но не успевает. Рами целует не для галочки. Медленно, увлечённо, открытыми губами. И что-то в этом поцелуе не так. Ощущение такое, словно Рами понимает Мартина, будто тоже желает чего-то, но никак не может получить. Что-то точно не так. Рами — уравновешенный, нормальный, без дыры в груди — не может целовать так жадно, надрывно, словно пытаясь вдохнуть и хоть на чуть-чуть удержать в горле, как дым косяка, чужую душу. Мартину кажется, что он целует Эллиота. Именно поэтому он отстраняется. Поэтому идёт на балкон в надежде проветрить голову, ведь у него, похоже, глюки. Когда он, потерпев крах, возвращается в комнату, Рами уже спит. Мартин накрывает его пледом и замирает, вглядываясь в неровности на смуглой коже. Вот же он — и совсем не идеальный. И — откуда ему знать? — может, по ночам он взламывает корпорации, ведя тайную борьбу один против целого мира, под прикрытием обворожительной улыбки и красных дорожек?.. — Знал бы ты, как я скучаю. Как хочу, чтобы ты хоть на секунду стал им… – шепчет Мартин, наклонившись слишком низко и боясь, что обдаст его сбитым дыханием и разбудит. А потом уезжает и надеется, что ночь заберёт с собой весь этот бред.*
Когда следующим вечером кто-то звонит в его дверь, Мартин в замешательстве. Он перебирает в голове варианты, но этого там нет: на пороге стоит Рами. В чёрном худи. Он смотрит на Мартина непривычно-потерянно; его глаза ненормально, затягивающе блестят. Делая шаг вперёд, он говорит: — Я скучаю, Мартин. И достаёт из кармана что-то голубое — кажется, платок. Сделав ещё шаг, вскидывает руки, чтобы опустить их на плечи Мартину. Это не платок. Это галстук. Рами затягивает галстук на его шее — как петлю, как приговор, как обещание, от которого по коже бегут мурашки. Это не конец. Не паранойя. Не игра. — Но не по Эллиоту. Пальцы Рами скользят по шёлку; кажется, щёлкает статическое электричество. Или это всего лишь разрывается, рассыпаясь кровавым фейерверком, чьё-то сердце. — По Тайреллу.***