Галлюцинация

Снова эта голова. Он ее видит. Галлюцинация это или все-таки реальность? Почему она не оставляет в покое столько времени, и почему преследует именно ЕГО? Что она хочет? Что нужно сделать, чтобы она прекратила появляться там, на двери - сжечь черную курицу на перекрестке, станцевать ритуальный танец, произнести заговор? Или - как раньше - уколоться и забыться? А она всегда смотрит на него своими пустыми глазницами и, естественно, молчит - говорящие галлюцинации бывают у людей достаточно редко, да и бывают ли вообще? Хотя голоса он тоже слышит - отдельные, безликие, в отсутствие образов. То кричат, то бормочат что-то. Бред?.. К чему об этом рассуждать, думается ему. Он ведь не психолог, чтобы копаться в этом. Да, конечно. Он кивает сам себе, не сводя глаз с головы. Он не психолог. Он псих. Он и не отрицает этого. Разве нормально это - не узнавать, чье это лицо? Усилием воли он отводит взгляд. Открытый тюбик ярко-алой помады попадается под пальцы, заскользившие по поверхности трильяжа. Вообще-то он тянулся за стаканом, но ладно. Все равно пора на выход. Он обводит алым цветом губы, размазывая помаду вокруг, обводя нарочито грубо, удлиняя рот в ширину, словно рисуя зияющую рану. Это заметно издалека. И это хорошо. Потому что, даже стоя на сцене, он опасается слиться с толпой. А теперь серой мышью его точно не назовешь. Высоко начесанная копна темных волос, густо подведенные глаза, яркие размазанные губы: его внешность - проходной билет. Тюбик выскальзывает из пальцев, падает и с едва слышным звуком катится под ножку крутящегося кресла. Опять предательски дрожат руки. Надо выпить. Но он знает, что, когда прикоснется к стакану ртом, зубы застучат о стекло. Плевать. Не выпьет - не пойдет никуда. Хватает стакан и осушает его залпом. Можно уже выходить. Достаточно немного пройти по коридору - и дошагает до сцены. Репетиции позади, строки его песен - плоды его собственного мозга - известны наизусть. Даже если забудет, запутается - сымпровизирует, не впервой. Только бы не мешало это видение. Только бы чужие голоса внутри не кричали больше. Возникло непреодолимое желание остаться в комнате и запереться на все замки. Но не поможет, нет. Эта галлюцинация - здесь; и голоса, и звуки - они живут в его мозгу, а значит, могут проникнуть вместе с ним куда угодно. Но комната есть комната, может, она все-таки символизирует безопасность? Ведь другие люди не услышат и не поймут, когда посреди толпы он вдруг снова схватится за свою патлатую голову. Хотя... А вдруг в голове у каждого человека звучат свои собственные голоса? Все, хватит. Он берет полупустую бутылку, стоящую рядом на полу, и снова наполняет стакан. Сразу выпив содержимое, чувствует, как тепло разливается по горлу, пищеводу, проникает в желудок. Но проясняются ли мысли? ...Дверь приоткрывается, и в проем протискивается голова с длинными, начесанными вверх волосами, как и у него. Но эта голова - настоящая и принадлежит живому человеку. - Пойдем. Он кивает и, подняв стакан, ловит языком последние капли. С глухим стуком донышко касается поверхности стола. - Пошли в этот вертеп. Рука живого человека ложится на его плечо. - Ты заранее накидался, что ли? Роб, давай только без выебонов. - Да брось, - он беспечно машет рукой. - Я два стакана выпил. Отыграем. Сам же поддал. Тот хохотнул. - Да я-то с утра. Ты как? Роберт улыбается. - Распадаюсь на части и загниваю, как дерьмо. Это нормально. Жизнь вообще дерьмо, Саймон. Саймон согласно кивает. - Дерьмо. Ходи по нему и улыбайся. Идем. Трек-лист прокрути в голове. - Уже. ...Он поет. Многосотенную аудиторию он видит, но смотрит как бы сквозь нее. Он поет для себя и о себе. Достаточно высокий, крупный, с прядями волос, падающими на глаза, он наигрывает себе соло на гитаре, висящей на ремне на его опущенных плечах. Он никогда не распрямляет плечи, всегда таскает на них этот груз безысходности, слова своих песен и звуки голосов. Сбросить не получается - может быть, просто лень, а может, это все-таки уже образ жизни, и он не умеет по-другому. "I open my mouth And my head bursts open A sound like a tiger thrashing in the water Thrashing in the water Over and over We die one after the other..." Его пение похоже на плач. Особенно когда нужно напрягать связки, беря более высокие, надрывные ноты. Иногда улыбается накрашенным ртом, показывая оскал, или высовывает язык, пьяно дурачась. Дескать, не совсем тухло все, ребята, я и позитив тоже хочу нести. Но не сейчас, не в этой песне. Исполняя ее, он редко когда выдерживает - уж слишком правдивой она вышла. Немного хаотичная жестикуляция руками спасает, прикрывая лицо, мокрое от пота и слез. Только держаться и не уйти со сцены в самый неподходящий момент - он же обещал, что выстоит. Его плечи привыкли к тяжести, мысли - тоже. Только бы оставались силы вынести это. Пальцы крепче сжимают медиатор, отыгрывая последние аккорды. Пальцы немеют, а вена на руке вздулась. Всё. Он не хочет оставаться на бис. Не хочет, чтобы скандирующая аудитория видела его слезы. Но аудитория видит их и взрывается аплодисментами, выражающими восторг и в то же время понимание. Она оценивает чувства, обуявшие его от собственных живых, слишком говорящих текстов. Не дожидаясь финала, он поворачивается и медленно уходит со сцены. А публика восторженно ревет ему вслед. Как и всегда, что бы он не вытворял. ...Вернувшись в свою комнату, он открывает зубами новую бутылку. Нервно так открывает, чуть не роняя: после эмоционального срыва хочется напороться. Может, вообще исключить некоторые песни из репертуара, а дальше сеять разумное, доброе, вечное? Роберт смотрит вверх и видит над дверью ту самую пустоглазую голову - своего молчаливого и ненавистного спутника. Ему кажется - спьяну ли? - что ее рот слегка ухмыляется, как бы говоря: "Нет, дружок, ты не можешь так просто отмахнуться. Я и твои тексты - это лишь отражение тебя самого." Он сидит в крутящемся кресле и молча созерцает видение, допивая содержимое бутылки. Опустошив ее на две трети, отталкивается подошвами тяжелых гриндерсов и прокручивается на сидении на два оборота. Чувствует, как замутило. Не хватало еще блевануть здесь после всего. Идиотизм, иначе не назовешь. Но отыграл. Отыграл почти до конца. Кресло возвращается в исходное положение, и Роберт, зажмурившись, мотает головой. Затем открывает глаза. Лицо на стене не исчезло. Но зато стало приобретать какие-то более узнаваемые черты. Да какого черта?! Он сам разберется, что ему писать, а что нет - все зависит от мироощущения. Можно наврать себе, что все замечательно, мир и любовь, птицы поют, и все такое... Ведь наверняка где-то есть такое место, где всегда поют птицы? Хотя... можно и дальше со сцены правду-матку рубить и тонуть в этом черном омуте. Он ведь родной, этот омут, душа там прописалась уже. А если этот притон души - его собственный, то призраков и глюков ему опасаться нечего - он хозяин на своей территории. - Сука! Убирайся! - шипит он сквозь сжатые зубы и снова оскаливает накрашенный рот. Замахивается и бросает - бутылка летит в направлении цели и, встретив ее, со звоном рассыпается на осколки - блестящий дождь из них проливается вниз... и дверь наконец открывается. - Завязывай, хорош истерить, - Саймон входит внутрь гримерной и, прислонившись задом к столу, закуривает. - Отыграли уже. Роберт опускает взгляд на свою обувь и симметрично двигает ступнями: вместе-врозь. - Считаешь, я мудила? Саймон стряхивает пепел. - Да все люди мудаки - каждый по-своему. Я вот, может, тоже хочу покидать бутылки - да не в кого. Ты чуть меня не ушатал. Все, сейчас сваливаем - теперь и расслабиться можно. Роберт глядит на него мутным взглядом. Выражение его лица такое, словно он утомился от жужжания назойливой мухи. - Ты думаешь, что все понимаешь? - язык заплетается, отчего слова произносятся медленнее обычного, и создается впечатление, что он говорит нарочито выразительно. - А вот нихера ты не понимаешь. У этой головы, у галлюцинации - его собственное лицо. И оно исчезло. Он прогнал его - как прогнал что-то в себе самом. И, может быть, стало легче. Но, если будет нужно, галлюцинация вернется. Ведь к ней он тоже привык.