Не допрос

*** И даже когда собирались – быстро, но без спешки, привычно проверяя исправность снаряжения и оружия – не верил. Не верил, что вот сейчас действительно – в десятку, а не как многие разы до этого – пшик, пустышка, и правда возьмем этих тварей, и не будет очередного – ну да, были здесь, но снова ушли из-под самого носа – и ищи ветра в поле. А когда встретила нас не тишина оставленного укрытия, а плотный огонь – не верил, что и этот уебок окажется здесь. Поверил, только когда сволокли вместе убитых, выложив в рядок, а живым завернули руки за спины и ткнули мордами в пол, не жалея, не осторожничая с ранеными, и этот тоже оказался среди всех. Командир, ага. Хорошо его приложило, если не дергался даже и язык свой в жопу засунул, только отплевывался от крови и таращил глаза. Осколками посекло – ну да от этого не сдохнет, а больше от него ничего и не надо. Только чтобы жил. И чтобы прожил достаточно долго. … потому что и они жили – долго. И как ни хотелось убедить себя, что их резали на куски и потрошили уже после того, как наконец, наигравшись, добили, чтобы оставить изуродованные тела по пути следования патруля – «Убирайтесь с нашей земли, суки!» – не получалось. Теперь за все ответят. За все – и сверх того. А если и был приказ – взять живыми, то никто не говорил, чтобы целыми. 1. Сначала содрали всю одежду. Отняли обувь. Фантазии – ни на гран. Как по учебнику. И дело даже не в том, что при недостаточно тщательном обыске это оставляет возможность протащить в камеру что-то потенциально опасное или полезное, и не в том, что удавиться можно даже шнурками – было бы желание и мотивация, нет. Человек без одежды – это не просто голый человек. И даже холод тут ни при чем, хотя – холодно, и как ни пытайся подтянуть ноги к груди, обхватить плечи руками и беречь каждый выдох – слабое, почти не согревающее тепло, да и с чего бы оно грело, если холод идет от бетона, на котором лежишь, и от стен, и от потолка – не согреешься. Это когда на тебе форма, ты – равный, и ты вроде как человек. Или хотя бы подобие формы – а откуда бы она взялась, если тут каждый – из бывших. Повоевали на границе, а потом, когда мир снова стал доходнее, чем война, получили пинка под зад от прежнего высокого командования: возвращайтесь, откуда взялись. И как-то постепенно и незаметно в первую очередь для самих себя из армии превратились в вооруженное отребье, радикалов, террористов – да как нас еще не называли. … и тебе сказали – иди, мир. Живи – через улицу с теми, кого ты убивал, и кто так старался убить тебя. На одной земле с тварями, которых ты видел, когда они кричали – «Наша земля! Наша! Отдай! Еще! Больше, все отдай и сам сдохни» – и видел преимущественно через прицел. Вот и жрите теперь землю – хоть подавитесь. Спорные территории. Мирное урегулирование. Пересмотр границ. Соседствуй. Как будто ничего не было. И оружие оставь, оно раньше было нужно, когда ты решал, а теперь за тебя будут решать другие, да и зачем оно тебе надо, если вокруг – одна блядская вселенская большая любовь, как в той песне, не помню, рыжему еще нравилась, говорил, что правильная. С-с-суки. Холодно. Больно. В ушах звенит, мир плывет, и кажется, что сраный этот бетонный пол, на котором лежу – верткий, скользкий от слизи бок старой лодки, или как тогда – отсыревшие доски, неумело связанные в плот – попробуй-ка удержись, не кувыркнись в воду, не успев уцепиться за вздыбившийся край. Было бы чем – блевал, а так только полный рот слюны с гадостным привкусом металла. И они тоже такие были, знали, что дальше будет – насмотрелись уже, но держались, кто дольше, а кто меньше, а потом все равно начинали кричать, а после – хрипеть, сорвав голос, и просить – не надо. Пожалуйста, не надо. Больно. 2. Приходят скоро, забирают на допрос, а там… Смех раздирает горло, сухое – воды бы, не дали, суки – будто туда насыпали битого стекла и потом влили спирта, губы кривятся – раскрывается красными влажными трещинами ссохшаяся бурая корка, и снова начинает кровить. Блядский смех – давлюсь им, не могу остановиться, но лучше так, чем скулить и выпрашивать – не пожалеют, когда и сам – не жалел. Кому хочу доказать, что не страшно, что все нипочем – себе, им? «Что встал, присаживайся». Упираюсь, как могу, почти вырываюсь из рук – но держат слишком крепко, а что буду сопротивляться – этого они ждали. Почти успеваю пнуть одного в колено, но второй дергает в сторону – и удар приходится босой ступней по высокому берцу ботинок; зато его, ответный – в цель. Не падаю только потому, что подхватывают и держат – плечи задраны вверх, руки вывернуты в суставах, на спину давят, хриплю от боли, а они – тащат. Вздергивают вверх – один подхватывает под бедра, второй шарит внизу рукой, между ягодиц, задавая направление – а потом опускает и давит на плечи. «Удобно? Постарались специально для тебя», – это как сквозь вату, через внезапную темноту перед глазами. Стул с подлокотниками – к ним ремнями приматывают руки. Обычный стул. Неотъемлемая часть интерьера любой допросной, в которой работают специально обученные профессионалы, и любого подвала, где пленнику без всяких затей разбивают пальцы молотком и прижигают яйца паяльником. Зафиксированный на сидушке резиновый член – не самая большая игрушка, что можно достать. Но от боли выгибаюсь дугой, кричу; они продолжают давить – и под весом собственного тела насаживаюсь еще глубже, чувствую, что уже подтекает теплое – порвали, но вряд ли там что-то серьезное, слишком быстро, а они и не начинали толком. Было бы слишком просто. Последний раз я был с мужчиной два с половиной месяца назад – случайная связь, потрахаться и разойтись. Ну то есть я его трахал. Его, кажется, все устраивало. А когда сам ложился под кого-то – теперь и не вспомнить уже, сколько лет… Этих сам не брал никогда – пистолетом, если был особенно зол – без глушителя, рукой, бутылкой – да. Бывало, что шоковой дубинкой – самое паршивое в этом то, что очень скоро к ней начинают липнуть клочья сожженной слизистой. Не мерзко – брезгливых здесь давно уже не осталось – просто потом лишняя работа. А под конец иногда – ножом. Кто-то быстрее подыхал, кто-то медленнее. Они напросились сами... … давление на плечи ослабевает, и остается только замереть, чуть приподняться, опираясь на ступни, чтобы не так глубоко, чтобы не вонзалось в задницу, чтобы хотя бы немного не так больно – а мышцы уже дрожат, дрожит и подгибается колено, по которому пришелся удар, но сколько-то так еще выдержу. Не шевелиться. Дышать – неглубоко, грудью, не животом, окаменевшим от бесконечного спазма. Больно. посмотрите-ка как раз для такой суки как угадали с размерчиком или надо было побольше будет и побольше успеем еще … а потом – усмехнуться, уголки губ сами ползут вверх: некоторым вашим, которых мы брали на том, что они свои хуи пытались сунуть куда не надо, мы эти самые хуи отрезали, чтобы потом затолкать им же в рот. И искренне не понимали, почему для некоторых других даже это не оказывалось достаточно ясным предупреждением. 3. Мы знаем друг друга лучше, чем некоторые друзья. Попался бы ты мне – тоже бы подыхал так больно и так медленно, что это была бы даже не смерть, а такая бесконечно долгая и мучительная жизнь. Давай, отведи душу. Нос мне твои еще раньше сломали, еще когда брали, но ты добавь, добавь. Ну, не береги руки, или запачкаться боишься? Удар в живот – беззвучный крик, раздирающая изнутри боль, красной вспышкой перед глазами – по скуле и подбородку уже вскользь, лязгнувшие зубы, рот, полный крови; снова по лицу, костяшками цепляя глаз – ослепительные расходящиеся кольца с колючими гранями – сверкающие круги на воде, секундный ужас, темнота, через боль все-таки разлепить веко, щурясь, почти не видя, по щеке не течет, или течет, но только слезы, не потому что нюни распустил – само, кажется, но все-таки не выбил. Удар. Еще удар. Еще. Поднять голову навстречу короткому замаху, только не дернуться… Или все-таки дернулся? Уже не удар – пощечина, чтобы привести в чувство. Больше унизительно. Думаешь, это мне больно? Правильно думаешь, больно. Только тебе все равно хуже, правда? Потому что… … «я… твоих». А дальше – проще. Дальше – как ебнуть стимулятора и обезбола разом, как задержать дыхание и нырнуть в ледяную воду – обжигает холодом так, что сначала почти горячо – и накрывает волной – не больно, не страшно, и на все наплевать, как никогда кристально ясное – это одна цель перед глазами, пойманная в перекресте прицела, и красные тени на периферии – зыбкие, тягучие всполохи, скрывающие все другое. Все, что есть – это прямо сейчас. А если есть прямо сейчас – то и живешь вечно. Смешно. Это тогда понимаешь, а отпускает – почему-то опять не помнишь и не можешь объяснить. «Это я… твоих. На маршруте… нашел… подарочек?» *** После сплевываю сгустком тягучее красное – кровь, сопли, слюни, осколки зубов. Потерять бы сейчас сознание – но не выходит. Потираешь сбитые в кровь кулаки. Отходишь к столу, берешь что-то, оборачиваешься, протягиваешь в вытянутой руке, давая рассмотреть. «Узнаешь?» 4. Узнаю. Сначала я хотел повесить каждого из них на таком вот шарфе – длины не хватило. И не хотел, чтобы свалились раньше времени. Поэтому в конце концов, когда они уже подыхали, каждому затолкал такой вот в рот – до самого горла и глубже. Не думал рассматривать это как жест милосердия? «Да. Твои ребята потеряли несколько таких». Жду удара – удара нет. Есть короткое быстрое движение – шаг за спину, мелькнувшее зеленое – удавка, затянутая на горле, вспышка ужаса, возникшая и сразу же забытая мысль – меньше дергаешься, дольше сохраняешь воздух в легких, подступающая паника, тело, переставшее слушаться, тяжело осевшее на стуле, словно разом лишилось всех костей, но даже боль в порванной заднице сейчас – далекая, а близко – это гудение и звон, звук, становящийся вдруг цветом и формой – вспыхивающей ломанной линией под веками, захлебывающейся кардиограммой. Потом – судороги; боль, горячая, вязкая, как жидкость, наполняет череп изнутри, почти выдавливая глаза – череп, снаружи схваченный тяжелым стальным обручем и только потому, наверное, не разлетающийся на осколки, и за секунду до темноты и ничего – тонкая струйка воздуха, текущая в легкие, желанная, еще, мучительный кашель, два или три жадных вдоха – урвать побольше – и все заново. Я не знаю, сколько это продолжается. Я перестаю понимать, что происходит. В конце концов я почти забываю, кто я и где нахожусь. Остается только одно: вдох – наплывающая темнота – судорога – вдох. Прихожу в себя долго, мучительно. Стоишь рядом, смотришь, ждешь. Теперь-то нам некуда торопиться. А когда видишь, что сознание почти вернулось, задираешь мне голову вверх, сгребая в горсть волосы, и чуть задерживаешь руку, чтобы я успел рассмотреть, что в ней – полиэтиленовый пакет. Дергаюсь, пытаюсь отстраниться, отвернуть лицо – не даешь, прижимаешь плотно, так, чтобы нигде не просачивался воздух, и давишь сверху. Это по-другому: не медленная пытка на грани потери сознания, а удушье – мучительное, настоящее, страшное, осознаваемое почти до самого конца – но до этого ты не собираешься доводить. Терплю, а потом все равно пытаюсь дышать, вместо воздуха втягивая в рот полиэтилен, давлюсь слюной, стараясь разорвать его зубами – но не получается, да и не поможет, ладонь прижата плотно; и снова судорога – мышцы напряжены до предела, уже почти на разрыв, рвусь в ремнях, сдирая кожу под ними до крови, до глубоких ссадин с рваными краями – не чувствую, а ремни, конечно, выдерживают, и за секунду до потери сознания снова – воздух. Ты позволяешь мне дышать – и так пытка продолжается. 5. Однажды с одним парнем игрался в такое – ему и мне нравилось. Мне – как заострялись, темнели соски, и как при каждом движении позвякивали цепочки на зажимах, и как он постанывал – от боли и от удовольствия, а ему, кажется, особенно нравилась, что то и другое вместе, и нравилось, когда я тянул за цепочку, заставляя прогнуться в спине, чтобы хотя бы немного уменьшить натяжение. Тогда он насаживался еще глубже, ловя учащающийся ритм, подмахивая – опытная шлюха, настоящая блядь, течная сука. Потом я разминал между пальцами наливающиеся кровью соски с двумя фиолетово-красными точками по бокам, оставленными зажимами, прикусывал, зализывал их языком, и было совсем и полностью ясно, что оба не против этой игры и не против после короткой передышки повторить. «Да у тебя здесь филиал борделя» – «Все специально для тебя». Это не боль – это так. Это можно терпеть, и можно смеяться, а главное – можно говорить. Кожа, схваченная в узкие металлические тиски, берется кровоподтеком сразу; несколько движений, и под металлом она, тонкая и чувствительная, сотрется до крови – это все херня. «Хочешь знать, как они умирали, командир? Как просили, чтобы быстрее, как тебя прок…». Не просто кляп – еще один резиновый хуй, который так удобно затолкать в рот и заставить человека заткнуться. Чтобы не слышать того, о чем он – я – буду говорить. Сжимаю зубы и отворачиваюсь, но и ты тоже знаешь этот фокус – как заставить человека открыть рот, надавив на челюсть под скуловой костью. Открывай-ка ротик – сейчас придется проглотить кое-что неприятное… Сколько раз ты уже сказал самому себе то, что мог бы услышать от меня? Если оттянуть сосок за такой зажим, его будет особенно удобно проколоть. Первая секундная боль – острая, но не страшная, движение иглы – намеренно медленное, медленнее – это всегда и мучительнее, глубже, в попытке стиснуть зубы мну резину во рту, почти прокусывая; невольно податься назад – всколыхнувшаяся боль уже внизу, член, растягивающий задницу, на который так глупо и унизительно нанизан, глубже игла, и ты тянешь зажим на себя – он не слетает, схваченная им кожа еще истончается, звук – кажется, что как треск рвущейся ткани – я слышу движение иглы, кричать нельзя, но до того, как кончик иглы наконец выходит с другой стороны, все-таки кричу – в кляп, и сейчас то, что он есть – это хорошо. А теперь второй. Не нужно объяснять, что это – еще не пытка, а только подготовка к ней. Металл хорошо проводит электричество. 6. А теперь я расскажу тебе, что будет дальше. Я воткну иглы в твои яйца и подключу к ним электроды. А потом оставлю тебя так, пока ты не сорвешь голос, пока не ебнешься. Ток будет подаваться с переменной силой – никаких повторений, ничего, к чему можно было бы привыкнуть или подготовиться. Думаешь побыстрее потерять сознание? Не выйдет. Я вколю тебе стимулятор. И сдохнуть тоже не дам. В конце концов я возьму проволоку. Понимаешь, для чего? Вижу, что понимаешь. Страшно? Да мне не жалко, хочешь – изображай из себя гордого, а я посмотрю, как ты даже с кляпом будешь визжать, когда я вставлю эту проволоку тебе прямо в член и пущу по ней ток… Будешь визжать и ссаться кровью – а жидкости, кстати, тоже хорошо проводят электричество. Что, хочешь что-то сказать? 7. На каждое движение – скрип кровати, рывок за волосы, стальные прутья изголовья, то приближающиеся к лицу, то отдаляющиеся от него, и не думать, ни о чем не думать кроме того, что… Голос – полный возбуждения, низкий, почти мягкий. Как не отстраниться от движения, не отстраниться и от этого голоса: «… даже трахать тебя противно. А вот ребята не побрезгуют. Они уже ждут. Я сам не знаю, сколько тебя сегодня навестит – пятнадцать, двадцать человек? И был командир – слово, будто сплевывает какую-то дрянь, попавшую в рот – а станет настоящая армейская блядь с разъебанной дыркой. Интересно, как скоро в тебя получится засунуть руку? Я думал, может, через пару дней, но, кажется, ошибся – может, что уже к концу ночи. Уж ребята постараются. И я помогу». Движение прекращается – и сначала становится легче, а потом накрывает страхом – встаешь и отходишь куда-то, зачем, и хочется вывернуть шею, чтобы понять, но нельзя – не дождешься, сука, да и какая разница, если легче уже не будет, если дальше – только еще страшнее и еще больнее, пока наконец, скорее бы… Возвращаешься и подносишь к лицу то, зачем отходил – близко, давая рассмотреть и понять. Не получается сдержать стон, придушенный кляпом. Не получается не дернуться, пытаясь отползти, свести ноги и сжать ягодицы, хотя один член так и остается внутри – «Да ладно, неужели ты думаешь, что это поможет, – ласково почти, как с глупым щенком, – сам еще благодарить будешь, когда я ребят запущу» – показываешь еще одну игрушку, предназначенную для меня. Чтобы ввести ее, не вынимая предыдущую, приходится приложить серьезные усилия: добавляешь два пальца, еще растягивая надорванные мышцы, и толкаешь внутрь, давишь, не давая первой выскользнуть; боль раздирающая, невыносимая, выгибающая дугой – кричу так, что вопль слышен даже через кляп – давишь локтем на поясницу, не позволяя отстраниться, и продолжаешь давить, а потом ебешь сразу обеими, не обращая внимания на крики, на кровь, пока бессмысленные рывки не переходят в слабые судороги, а вой – в тихий скулеж. Пощечина почти не приводит в чувство. Немного лучше помогает холодная вода, насильно влитая в рот. «Я ведь забыл рассказать тебе новость. Ты до сих пор не знаешь, что тебя сдал один из ваших. Всех вас сдал… … Ааа, дошло. Это хорошо. И твоих сейчас так же ебут. А хочешь знать, кто? Или сначала почему? Представляешь... вы же все – одна семья, боевое братство, все такое. Ты с ним, наверное, один паек делил, одну сигарету на двоих раскуривал, спину ему прикрывал, а он… … А он сейчас, наверное, смотрит. Следит по камерам. Смотрит, как тебя, командир, ебут, и дрочит. Я уверен, что дрочит. А может, это потому что ты ему в задницу не дал, а, командир? Ты же такой неприступный… был. Пусть смотрит, правда? Парень ведь заслужил награду». Раньше кричал бы. Выворачивался из веревок, чтобы вцепиться в горло. Смеялся бы – да я же твоих, да мне все нипочем. А сейчас я плачу. *** Ну, принимай гостей, командир. Развлекайтесь. Только не покалечьте. И до смерти не затрахайте. 8. Я не знаю, сколько раз это повторяется. Сколько дней продолжается. А потом – тепло чьего-то тела рядом, руки, скользящие по спине, гладящие, утешающие, как когда-то очень-очень давно – безмолвное «Все будет хорошо». Прикосновения легкие. Нежные. Спина, исхлестанная тяжелым армейским ремнем с пряжкой – в мясо, до глубоких рассечений со вспухшими кровавыми полосами. Прикосновение рук, прикосновение простыни – больно, пожалуйста, не надо, даже прикосновение воздуха – больно. Руки гладят – нежно, ласково. Очередная пытка. И нет сил отстраниться. «Не трогайте, пожа…» – «Как ты теперь заговорил, командир». Знакомый голос. И не выходит разлепить слипшиеся от крови ресницы, поэтому щурюсь одним глазом, пытаясь разглядеть и узнать лицо. «Ты?» – «Я». Нет сил на ненависть. Только бесконечная пустота и усталость. Рука ложится на затылок, так, что моя голова оказывается у него на плече. Пальцы перебирают волосы, слипшиеся от крови – не дергают, распутывают осторожно, задерживаются на затылке, мягко очерчивают изгиб уха, по щеке соскальзывают к губам, проводят по ним, разбитым, распухшим, едва касаясь. «Отдыхай пока, командир». То ли снова теряю сознание, то ли проваливаюсь в сон. *** Он трахает меня, перевернув на живот, наваливаясь всем телом. Не знаю, чего в этом больше – злости или желания обладать. Прижимается грудью к спине – его пот смешивается с моим, от соленого все ободранное, обнаженное горит; хриплю, давно сорвав голос, дергаюсь, сжимаюсь от боли – и внутри тоже, плотнее охватывая его член, доводя почти до самой грани – движения еще ускоряются, становятся рваными, несколько рывков – хрипит и стонет, продлевая, толкается внутри еще несколько раз, а потом падает сверху, вминая в матрас, на насколько секунд лишая возможности дышать. После прижимает к себе и держит так – долго, молча. *** Они приходят и забирают на очередной допрос. Нет, не допрос – на допросе должны о чем-то спрашивать, и если отвечаешь – перестает быть больно. Не так. Они не задают вопросов и не собираются выслушивать ответы – пожалуйста, я расскажу обо всем, я скажу что угодно, только не снова, пожалуйста, не надо снова больно. Сначала бьют. Потом раскладывают и трахают по очереди. Часто по двое. Второй член входит легко. «Со свистом», – говорит кто-то из них. Иногда наоборот – сначала ебут, а потом избивают. Короткий разряд шокера, вжатого под ребра, возвращает и не дает потерять сознание. *** Холодно. Дрожь, почти переходящая в судороги. Тепло – это там, где тело соприкасается с телом, и уже не имеет значения, с чьим именно – плотнее вжимаюсь в близкий горячий бок. Просто согреться. Наверное, надо отодвинуться. Хотя какая теперь разница. Я не могу. Я больше не могу. Мои руки, согнутые в локтях, он устраивает у себя на груди – подобие объятий, и я их не убираю. Не могу. Руки не слушаются, будто обмороженные, будто под кожей десятки ледяных заноз, и кто-то растирает кожу. Пальцы больше не разгибаются, не гнутся запястья. Постоянная боль сквозь толстый слой снега, глушащего все звуки и мысли. – Эй… – Чего тебе, командир? – Когда уже дадут… сдохнуть. Смех. – А тебе не дадут. Плачу беззвучно. Уже не стыдно. Ни перед ним, ни перед собой. Даже плакать больно. *** «Почему?» – «А ты не помнишь, командир?!» Ответ – почти как удар, столько злости, а если злится – значит, опять будет больно. Все равно и в любом случае будет. Но почему-то именно сейчас важно понять… – А ты не помнишь, как сам набросился на меня в палатке, а потом дал задний ход – «да чтобы я лег под мужика?!» Думаешь, что ты лучше меня, сука? Ничего ты не лучше – из того же дерьма и крови. Что, достаточно дерьма хлебнул, командир? Достаточно хуев в тебе побывало? Ты теперь такой же… – А остальных за что? – А с остальными у меня свои счеты. Почти впервые смотрю в глаза – только безумие и боль. Отворачиваюсь молча. Я не знаю, что еще можно сказать. И нужно ли что-то говорить. *** Когда они приходят – тот, который вел допрос, и двое вооруженных бойцов, все почему-то сразу становится ясно – но в это нельзя поверить. Я уже не могу приподняться сам, и ему приходится усадить меня выше на кровати. Я хотел бы подтянуть одеяло – одежды на мне нет, она мне не положена – но не могу. Хотя… не похуй ли. Неужели они правда пришли за этим? – Хочу рассказать свежие новости, командир. Это интересно, так что удели мне немного своего времени, если не очень занят, – с усмешкой. – Хочешь знать, что стало с твоим отрядом, когда ты пропал? Он перестал существовать как боевая единица, рассыпался на фанатиков-одиночек, которые занялись, как это называется, индивидуальным террором. Ну как обычно это бывает – подрывы бомб в людных местах, нападения на гражданских… Так что вы дискредитировали себя. Из террористов, конечно, никто не выжил. И знаешь, вряд ли кто-то задастся вопросом, хватало ли у них руки и ног и что было у них под одеждой – ожоги, содранная кожа... Вот так. Вряд ли теперь кто-то захочет вас поддерживать. Вот так. Неужели еще хватит сил на усмешку. А заговорить? А попросить? Неужели… А ты даже с кровати еще не встал, еще не понял, что это значит, да? Смотришь на пришедших с недовольством – помешали тебе развлекаться с любимой игрушкой... Обидно будет, если так до конца и не поймешь. Хотя тогда подохнешь с голой задницей. Сколько дней это продолжается… Голос дрожит от слез – только вот плачу я сейчас от облегчения. От безумной и всеобъемлющей надежды. Шепотом – а важно, чтобы услышали. Я все сделаю, но только: «Уберите эту падаль. Пожалуйста. Хотя бы сейчас». В ответ – кивок головы, разрешение. «Уберите». Вот так просто. Значит, я правильно понял. Значит, все правда сейчас… Вы грамотно работаете. Осталось только подчистить все следы, правда? Про нас скажут, что мы это заслужили. И запомнят – террористами и убийцами обычных людей. Всем будет похуй, чего мы там хотели. А чего мы хотели, если я сейчас хочу только одного… Я бы просил об этом выстреле. Если надо, я раздвинул бы ноги перед всеми, кому ты захотел бы меня отдать. Я без кляпа и без глупостей вроде не вовремя выпущенных зубов отсосал бы каждому, кому ты бы приказал. Я отсосал бы даже этому блядскому пистолету, только бы ты позволил взять его в рот. Как хорошо, что не приходится просить.