Осень. Тихо. Стекло

Мы стоим на крыльце старинного деревянного дома, и хоть ты молчишь, в воздухе можно пальцами ощущать тревогу. И пыль. Она чуть хрустит на пальцах. А домик-то неплох. Он выглядит, как в старых славянских сказках, тех совсем старых, что были такими жестокими. Весь резной и очень светлый, но пугающе тихий. Настолько тихий, что слышно, как пыль ложится на струны старой гитары. Эти струны натянуты, мы напряжены до предела, дом как будто застыл перед броском. А я задаюсь вопросом: почему люди так боятся темных комнат, но не боятся тихих и приторно-светлых? Это же так неправильно. Но ты обречённо вздыхаешь и заходишь внутрь. Дурочка. И я иду следом. Дурак. Весь пол усыпан жёлтыми божьими коровками, уже мёртвыми, они неприятно хрустят под ногами. От ветра покачиваются лёгкие васильковые занавески. Ты проходишь вглубь комнаты, стараясь не обращать внимание на режущий слух скрип половиц. Делаешь вид, что рассматриваешь фрески, хотя на самом деле твои глаза смотрят в пустоту и слезятся. Я знаю, почему ты плачешь. На столике возле самого окна расписная чашка, в ней яблоки - наливные, красные как кровь. Прошлой осенью на твоего младшего братишку упала яблоня и тогда во все стороны брызнули такие же красные яблоки. Спустя время ты так и не поворачиваешься. Но когда прямо над тобой по крыше начинают стучать белые голуби, ты дёргаешься, хватаешь меня за руку и смотришь в глаза. Твои полны ужаса и боли. Мои безупречно спокойны. Когда-то ты рассказывала мне свои сны. Один из них был о том, что те голуби на крыше клевали совсем не рябину. А сердца. Человеческие сердца. Я помню, из-за чего появились эти сны. Твой отец разводил голубей-альбиносов, ещё когда вы жили здесь. В этих местах было много голодных собак раньше. Он не давал им трогать своих птиц. Два года назад твой отец стал перевозить клетки, и тогда собаки разорвали его. А белые голуби сели на его останках и стали клевать. Теперь ты боишься белых голубей. Ужасные жёлтые листья за окном слепят глаза. Когда-то я говорил тебе, что ненавижу осень. Теперь ты тоже её ненавидишь. Ты подходишь к столу. На васильковой скатёрке стоит ваза с ярким осенним букетом: кленовые листья, веточка берёзы, черноплодная рябина и пшеница... Твоя мать, которая так и не смогла оправиться от тяжелой болезни, в свои последние минуты хотела увидеть поля спелой пшеницы. Но она не успела. Ты берёшь в руки кисть черноплодки из букета, задумчиво рассматриваешь её, поджимаешь губы. Уже тянешься, чтобы положить обратно на стол, но у тебя внутри вдруг будто что-то обрывается, и ты в порыве злости с силой сжимаешь эти невинные ягоды и заливаешься слезами. Ты плачешь долго, давишь ягоды и размазываешь их сок по рукам, а он застывает и превращается в кровь. Наконец ты успокаиваешься. Нет, тебе больше не страшно. Ты не боишься этого светлого дома, ты просто ненавидишь его. Твои руки такие же красные, как рябина, как глаза белых голубей, что клюют её, такие же, как эти яблоки на столе. Твои губы расплываются в улыбке. И теперь страшно становится мне.