Болеет парус одинокий

Впервые, наверное, за всю свою недолгую жизнь Гоголь по-настоящему радуется дару, который уже успел тысячу раз проклясть и стократ сильнее возненавидеть — Тёмный, он без труда может переступить порог на тот свет. Парадиз встречает его мрачным взглядом неба из-под нависших туч и мелко моросящим дождём. Под ботинками похрустывает щебень и кусочки стекла от разбитых бутылок. В тяжёлой темноте, как кровоточащие раны на теле покойника, то и дело прорываются островки маслянисто жёлтого света. Вечная ночь. Навечно мёртвый Петербург. Призрачные люди бредут мимо, будто не замечая его, а вот нечисть наоборот, таращится голодными глазами, алчно облизывая ненасытные рты. Их манит запах тёплой плоти, но пугает сила, и за спиной то и дело раздаётся лишь раздосадованное рычание. Гоголь сильнее сжимает подрагивающие руки. От навязчивого страха спирает дыхание и начинает кружиться голова. Сполна осознать происходящее трудно, как и смириться с нервным зудом на корешке языка. Нету больше Оксаны в ослепительно белом платье, за которое можно зацепиться сознанием, и беспорядочный шум наваливается со всех сторон, не давая соображать. Но ноги послушно несут вперёд, по ни разу ещё не ошибшемуся наитию. Наконец, среди одинаковых чёрных домов и медовых витрин взгляд выхватывает то самое крыльцо, из видения, под кованной аркой и с вычурным узором перил. Сделав несколько глубоких вздохов, Коля отрывисто стучит. Дверь открывается с глухим ворчанием, через щель на него хмуро глядят блестящие, бесовские глаза. — Она никого не ждёт сегодня. — Мне не назначено. Черт оглядывает его с головы до ног, придирчиво, будто оценивая, не достанется ли ему потом за неоправданное беспокойство, потом снимает с замка цепочку и впускает внутрь. — Второй этаж, дверь в конце коридора, — бросает, взмахнув хвостом в нужном направлении. Гоголь молча кивает. Перед самым началом лестницы он встречается взглядом с горбатой горгульей, венчающей перила. Та зло сверкает красными глазами, совсем, как живая. Тёмный ежится и молча идет к нужной двери, старательно игнорируя чувство, будто кто-то неотрывно смотрит в спину. Про Агапу он узнал по счастливой случайности, наткнувшись в библиотеке на старый фолиант. Его прошибло холодным потом при одном только взгляде на руны, а в ладонях проснулась гудящая дрожь. Потом привиделся дом, капли крови на снегу, пустая кровать с красными простынями и она — колдунья, наделённая не только могущественным даром, но и редкой красотой. С такой, как она, не может быть компромиссов. Гоголь смотрит без вызова, покорно, но твердо. — Что пришел, Тёмный? — спрашивает она, вертя в пальцах серебряный перстень. Словно фарфор эти пальцы, словно змеи — приласкают, загрызут, задушат, а после будут гладить да целовать. Коля, как из-под гипноза, отрывает от них зачарованный взгляд и тяжело сглатывает. — Мне… нужно друга с того света вернуть. Поможешь? Агапа лукаво щурит зелёные глаза. Точно ядом ядом поит из стакана, заботливо придерживая затылок. — Разве он друг тебе? Гоголь молчит. Ни к чему сейчас думать, что друзей у него, наверное, нет, и что дело всё в глупом чувстве вины и ещё более глупой привязанности. Ведьма и сама поймет, прочитает, даже, если он сам себя прочитать не может. Будто подтверждая это, она игриво наклоняет голову, и огненно-рыжие косы волнами скатываются по её плечу. — А что мне за это будет? В голосе коварство химерно переплетается с нотками детского любопытства, и от этой волнующей неправильности по телу прокатывается крупная дрожь. Как на зло, вспоминается река, холод мокрого тела и по уши влюблённая Оксана. Наперед поцелуй меня. Её-то уже не вернуть, а вот Бинха пока ещё можно… Только платить нечем. В ответ на его растерянный взгляд женские губы растягиваются в насмешливой ухмылке. — У тебя ничего нет. Ни счастья, ни любви, ни места своего, ни души лишней. Ничего, что было бы можно забрать, — она скользит по нему пронзительным взглядом, точно раздевая, и, пораздумав, наконец, произносит: — Отдай мне свои ноги. Дыхание замирает в груди, больно зжав легкие. Коля очень медленно опускает голову, печально смотрит вниз. — Зачем тебе… мои ноги? — спрашивает неуверенно, не сумев подавить в голосе дрожь. Ведьма медленно обходит его со спины, кружится, как хищник вокруг добычи. Протягивает руку, зарывается пальцами в чёрные волосы. Наклоняется ближе, и от самой её кожи пахнет кровью и снегом. — В тебе огромная сила, Тёмный, — произносит почти шепотом, обжигая щеку горячим дыханием. — Не раскрывшаяся ещё, прекрасная и юная, как дитя. Она в тебе считай вместо души, лишишься её — умрёшь. Поэтому я не прошу всю. Но если хочешь воскрешения — заплати. И Гоголь вдруг чувствует себя мальчишкой. Беспомощным, безоружным. Весь свет и вся тьма против него, а сил нет, только страх понимается откуда-то из глубины, не давая продохнуть. Забытый за апатией, горем, слезами. Отчаянный, тяжёлый страх. А за ним такая же отчаянная решимость. Вернуться сейчас домой ни с чем страшнее, чем что-либо ещё. Опять тонуть в одиночестве. Опять ненавидеть свою чёртову трусость. Он смотрит на Агапу исподлобья, обречёнными, спокойными глазами и едва заметно, скорее нервно, чем легкомысленно, пожимает плечами. — Бери. И ведьма вдруг смеётся. Свежо и звонко, как иней на голых ветках. — Интересный ты мальчишка, ей-богу! У нас много слухов о тебе ходит — о Тёмном с добрым сердцем. Я раньше не верила, думала, выдумки, а теперь сама вижу. На что тебе этот Бинх сдался? У Гоголя больно защемляет в груди от одной только мысли об этом. Если бы он только мог объяснить, что такого нашёл в этих нерадивых, зелёных глазах. И почему не Лиза, не Оксана, почему не страстная влюблённость, не злость, а только это дурацкое чувство долга? Но объяснить не получается, а ему всё равно, отчего-то, хочется всё на свете отдать, лишь бы только не слышать этих глухих вздохов сквозь стиснутые зубы, лишь бы не видеть, как пенится на чужих губах кровь. Чтобы хоть самому, вместо него на клинок, но только не так. — Вам не понять, — наконец, тихо произносит Коля, имея в виду и ведьму, и Парадиз, и весь этот чёртов мир. Агапа заинтересованно хмыкает. Потом становится прямо перед ним, берет за руку и надевает на палец тот самый серебряный перстень. Нежно гладит острое запястье, рассматривает исцарапанные костяшки, водит по ладони. — Не место тебе здесь, — и в голосе неожиданно слышна жалость. — Такой ты чистый, невинный. Сила твоя для тебя не дар — наказание. Не совладаешь ты с ней. Чёрный камен поблескивает гнойной язвой на белой коже и будто отражает всю тьму, существующую в этом мире. Ведьма наклоняется к его лицу, но Гоголь вдруг отворачивается и смотрит на неё опасливо, с сомнением. — А не обманешь? — Не обману, — улыбается Агапа румяными губами и приникает поцелуем к его, белым и сухим. Этот поцелуй не как у Оксаны, когда стало жарко до невозможности и неожиданно хорошо. Не как у Лизы, когда губы немели, а сердце необъяснимо трепетало. Этот горький, чужой, ранящий. От него хочется закричать во всю силу лёгких, исчезнуть, испариться. Ноги вдруг перестают держать, и Коля падает. Глубоко, во тьму, словно в омут без дна. Внутри всё скручивается в тугой узел, взрывается невыносимой, обжигающей болью. Душа мечется, сходит с ума, лишившись части себя самой. Мир вокруг заполняет стонущее чувство пустоты. С глухим вздохом он открывает глаза, вяло оглядывается по сторонам. Отголоски гула стихают, сердце быстро успокаивается и будто замирает. Вместо страха приходит усталость. В комнате светло, сам он лежит в постели, и доктор ощупывает его ноги, ставшие вдруг как будто чужими. — Чувствуете что-нибудь? — с проффесиональной холодностью спрашивает он, глядя в прозрачные глаза. Гоголь невидяще смотрит сквозь него и молча качает головой. В груди больше не щемит, только изредка подрагивает, как от нервного напряжения. Доктор выпрямляется, сочувственно поджимает сухие губы. — Без шансов. За пол года никакого прогресса. Вы уже не встанете. Вместо грусти его одолевает немое равнодушие, словно с силой ушли и все чувства разом. Только тяжелый перстень, сделанный, похоже, не из серебра вовсе, нестерпимо жжет палец. Ему снится Парадиз и мертвая Оксана.

***

— Александр Христофорович. Полицмейстер поднимает глаза от очередного отчёта. — Что тебе, Василина? Девочка повзрослела на год, а всё так же неуверенно прижимает к груди неизменную куклу и смотрит жалобными глазами. Бинх встает из-за стола, подходит и присаживайтся перед ней на корточки. — Говори, милая, не бойся. Ведьмочка по обыкновению подносит куклу к уху. — Марушка говорит, господину Гоголю помощь нужна. Съездите к нему в Петербург. Он там один совсем. Он там болеет очень. Нахмурившись, Бинх берет её за руку. — Ты уверена? Она кивает и неожиданно сильно обнимает его за шею. — Мне так Марушка сказала, Александр Христофорович. Вы же ей верите? Этому можно смело дивиться и трубить на всю Полтавскую губернию, ведь после всего произошедшего Бинх действительно верит.

***

Столица пахнет дымом, сыростью и бедой. Странно, он ведь и сам вырос в Петербурге, и тогда ему здесь, кажется, даже нравилось. Были надежды, были мечты. Но то ли времена так сильно переменились, то ли он сам слишком привык к провинции. С грохотом пронёсшийся мимо экипаж брызгает мутной грязью на асфальт. Гоголя, не иначе как задыхающегося среди этой безжизненной серости, становится жаль. Невольно вспоминается его лицо — бледное, печальное, не по годам задумчивое и усталое. Руки в пятнышках чернил и мелких царапинах, то и дело выбивающиеся из-за уха волосы, вкрадчивый, хриплый голос. Глаза, прозрачно синие, как две пустые витрины, холодные, что гладкая поверхность реки, на которой лишь изредка загораются живые блики. Понятны становятся теперь и загнанная нервозность, и робость, и голодность до всего прекрасного — бедна столица на пищу для чувствительных, ранимых душ. Бинх ускоряет шаг. Дом Николая совершенно обычный — невысокое крыльцо, скрипящая ступенька, и перила чуть облупились от постоянной влаги и дождей. Дверь открывает всё тот же ворчливый слуга, как там его, дай Боже памяти. Замирает, смотрит, как на призрака. Саша чуть заметно улыбается. — Здравствуй, Яким. На хмуром лице проступает ясность. — Александр Христофорович? Вы… Да как же это? Вы разве не?.. Полицмейстер легко пожимает плечами. Признаться, он и сам толком не знает, как всё произошло. Просто очнулся однажды, и будто ничего и не было. Одна только Василина смотрела с невыразимой радостью и о чём-то со своей игрушкой перешептывалась, да болело изредка, на погоду, прямо в том месте, куда с хрустом вонзился собственный клинок. Вроде как. — Видимо, случаются на этом свете не одни только беды. На пороге то не держи. Яким поспешно отходит в сторону, кивает растерянно и как-будто даже радушно. Дверь за спиной скрипит совсем, как дома.

***

В комнате темно и тихо, будто даже воздух не движется. Тяжелые шторы целиком поглощают и без того слабый дневной свет. В этом полумраке Колино лицо кажется ещё прозрачнее обычного, точно эскиз, перерисованный неверной рукой на салфетку. Во сне он выглядит несколько иначе — брови больше не хмурятся, и сжатые в тонкую нить губы, наконец, расслабились. И, если бы не засевшая глубоко в беспокойных чертах болезненность, можно было бы подумать, что он мирно отдыхает. Бинх осторожно присаживается на край кровати, нащупывает под одеялом чужую ладонь и мягко сжимает в своей. За этот год Гоголь не то, чтобы повзрослел — скорее выцвел. Преждевременно, стремительно, словно увядший без тепла цветок. Фарфоровая кукла, собранная по осколочкам. Смертельно тяжёлой усталостью прикованный к постели мальчик. Тени под его глазами стали еще глубже, а на тонких веках сеточкой проступил фиолетовый узор. Саша смотрит, точно заколдованный. Перебирает глазами каждую морщинку, каждый побелевший волосок в разметавшихся по подушке прядях. Он и на девицу то никогда в жизни так не смотрел. И не влюблённость это, а нечто совсем другое, нечто куда глубже, тоскливее, взявшееся не понятно, от куда. То ли жалость, то ли какая-то неясная, неожиданно крепкая душевная привязанность. Не до конца осознавая, что делает, Бинх протягивает руку и мягко касается едва тёплой щеки. Проводит кончиками пальцев, и Николай вздрагивает во сне. Отворачивается от чужой руки, размыкает глаза, и на мгновение его лицо озаряется чем-то вроде ошеломленной радости, но её почти сразу затмевают непонимание и тревога. — А-Александр Христофорович? — он садится на кровати, недоуменно хлопает длинными ресницами. — Как вы здесь… Зачем?.. — Да вот, решил вас навестить, — пожимает плечами Бинх. — Целый год уж как прошел, дай думаю, приеду, обрадую. Так непринуждённо, будто они с Николаем уже с пол жизни близкие друзья. Будто и не умирал Саша у него на глазах, пытаясь защитить любой ценой. И будто не пришлось ему с настойчивостью базарного торгаша добиваться разрешения покинуть место службы на неопределённое время. Он тепло улыбается на ставший ещё более сконфуженным взгляд. — А вы от чего, Николай Васильевич, бледный-то такой? Вам нездоровится? В очередном неконтролируемом порыве, Бинх касается ладонью чужого лба, и Коля вздрагивает, сжимается, как от удара, быстро зажмурив глаза. В следующую секунду его дыхание сбивается, плечи начинают отрывисто подрагивать. По щекам скатывается несколько крупных капель. Рука Бинха со лба перемещается на затылок. Он пододвигается ближе и прижимает Колю к себе, мягко зарываясь в его волосы. — Я боялся, что вы видение, — сипит тот куда-то в его плечо и жмётся ближе, как забранный с мороза котенок к горячей груди. Тело охватывает нервная дрожь, но руки, медленно поглаживающие спину, не дают ей перерасти в истерику. Черное пальто пахнет полем, сухой травой, лесом после дождя, ночным костром — Диканькой.

***

Бинх проводит в доме Гоголя две недели, и за всё это время юноша ни разу не выходит из комнаты и даже с кровати не встаёт. Яким объяснил ему, мол, ослаб барин совсем от тяжёлой, затяжной болезни. Правда, от какой именно, так и не сказал. Саша бы вызнал, да больно не хочется на это время тратить. Рано или поздно всё само собой раскроется. Он теперь подолгу сидит в Колиной комнате и читает вслух всё, что попадётся под руку. Иногда Николай засыпает под его тихий, сухой голос, и тогда Бинх с каким-то особенным переживанием рассматривает его лицо. Заострившиеся скулы, ямочка на подбородке, трогательные, словно углем нарисованные брови. Уголки прозрачных губ скорбно опущены, а кожа стала совсем серой от недостатка свежего воздуха и солнечного света. Руки дрожат, и глаза болезненно холодные и пустые. — Что ж с тобой творится такое? — вздыхает Бинх, не удержавшись и снова касаясь шершавой руки. У Николая день путается с ночью. Он будто с головой погружён в какое-то странное забытье, нескончаемую прострацию, которая изредка сменяется волнами беспокойного сна. Иногда он совсем уходит в себя и смотрит в одну точку, задумавшись о чем-то, печальный и разбитый. Еще реже у него случаются просветления. В такие дни Бинху не приходится вталкивать в него обед и даже удаётся немного его рассмешить. Хотя, разговор у них и тогда не клеится — Гоголь молчит и только смотрит на него странными, внимательными глазами, рассеяно комкая кончик одеяла. — Можете не верить, но с вашим приездом он будто ожил, — говорит Саше Яким одним вечером, вынося из комнаты Гоголя ворох скомканной, испачканной чернилами бумаги и бросая в камин. — Раньше всё еще хуже было. Я даже боялся, как бы он не помер от тоски. А сейчас вот даже за перо взялся, пусть и не слишком удачно. Коле действительно стало легче, спокойнее. Не кажется больше, будто весь мир против него, и не хочется просто исчезнуть, ведь живое доказательство того, что его жертва не была напрасной — вот оно, сидит в кресле напротив и читает ему Лермонтова. Кто бы мог подумать?.. — Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Что ищет он в стране далёкой? Что бросил он в краю родном?.. Гоголю кажется, что происходящее с ним сейчас — всё, о чем он только мог просить судьбу в своих самых смелых мечтах. Он, наконец-то, не один, он снова кому-то небезразличен. И единственное, что продолжает душить его по ночам, — цена, которой ему всё это досталось. И дело вовсе не в утраченной способности ходить. Николай не назвал бы Бинха человеком набожным или хотя бы просто религиозным, но при всей его добросовестной честности и отваге страшно даже представить, как он отреагирует, узнав, что ради его воскрешения Гоголь пошел на сделку с Тьмой. Ступил на тот путь, которым прежде клялся никогда не идти. Видимо, прав был Хома, когда сказал, что чувствует его тёмную сторону. Он то, дурак, надеялся, что это не так, что ему удастся перед этим устоять. Теперь он чувствует себя так, будто предал весь род человеческий, и Александр его за это, наверняка, проклянёт. Поэтому он даже Якиму не рассказал всей правды, а теперь мучается. Больше всего Николай боится с ним разговаривать. Одно неосторожное слово — и он навсегда его потеряет. После предательства Гуро и смерти Лизы, потерять что-то как-никак родное для него всё равно, что умереть и кануть сразу в Преисподнюю. — Играют волны — ветер свищет, и мачта гнется и скрыпит… Увы! Он счастия не ищет и не от счастия бежит. Коля смотрит на Александра Христофоровича и понимает, что если и остался на свете человек, которому он может доверится и без сомнений всё отдать — человек этот перед ним. Да он и так уже отдал. Только об этом не знает никто. Может, поэтому ему так невыносимо тяжело? Один на один со страшной тайной, которая травит его изнутри. Коле кажется, будто он рвётся на части — душа его тянется к Бинху всей собой, а разум в страхе отталкивает. — Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой. Бинх замолкает на мгновение, поднимает глаза на вновь уснувшего, уткнувшись носом в подушку, Николая. Тени на молодом лице сгущаются с каждым днём всё сильнее. Он вздыхает и думает уныло: «Глупый вы, Николай Васильевич. Не понимаете, что я вам помочь хочу, прячетесь. Сами себя терзаете. И зачем?..» — А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой.

***

Бинху не спится. Вокруг уставшего сознания мечутся, как пчёлы над мёдом, разные мысли — глупые, тревожные, жестокие — но ни за одну из них он не может толком ухватиться, как бы не пытался. В комнате тихо, и от того слышно, как шумит за окном ночной город, стучат колеса, бранятся хриплые голоса. В Диканьке по ночам только цикады стрекочут в траве, да изредка лает собака. Неспокойно у Бинха на душе. Он ворочается, непроизвольно повторяет первую строчку прочитанного накануне стихотворения и мучительно не может вспомнить продолжение. — Белеет парус одинокий… Болеет парус одинокий… За дверью вдруг слышатся шаги, как будто кого-то босыми ногами осторожно ступает по полу. Бинх рывком отбрасывает одеяло, садиться на кровати и вглядывается в глухую темноту, точно ожидая увидеть в ней кого-то. Или что-то. Потом вздыхает, отгоняя дурные мысли, подходит к окну и раздвигает тяжёлые шторы. С ночного неба сквозь облака светит сколотая сбоку луна, рассыпается тысячами серебристых искорок в речной воде, и шелестит на ветру высокий камыш. За рекой желтыми точками в пространстве светятся окна хат. Саша с минуту изумлённо вглядывается в далёкий лес, чёрной стеной врезающийся в горизонт, потом распахивает окно — в нос ударяется пыльный запах города, уличный шум становится в разы громче. Ни тебе запаха воды, ни уханья сов, а видится всё та же Диканька. Отчего-то, его вдруг одолевает сильная тревога за Колю. Разом вспоминаются все неожиданные обмороки и видения, собаки, рвущиеся с цепей, разрушенная церковь и ритуальный круг на полу. Саша быстрым шагом выходит в коридор, даже не обуваясь, без стука толкает соседнюю дверь и медленно, как во сне, стараясь ухватиться сознанием за каждую мелочь, переступает порог. Окно открыто настежь, прохладный ветер треплет тюлевые занавески, воздух пахнет речной свежестью. «Запруда возле мельницы», — понимает Саша, окинув быстрым взглядом пейзаж. Потом снова осматривает комнату и вздрагивает, заметив сидящую на кровати рядом со спящим Колей девушку в одном нижнем платье. Длинный подол скрывает ноги, с босых ступней капает вода. Она гладит Гоголя по лицу, нежными пальцами обводит каждую его чёрточку, будто любуясь, и убирает со лба волосы. Кажется, еще немного, и начнет его целовать. Бинх замирает на мгновение, потом делает осторожный шаг вперёд. Под ногой скрипит половица, и девушка оборачивается на звук. В полутьме мелькают её глаза — черные, глубокие, нечеловеческие — и лицо кажется Бинху смутно знакомым. — Ты кто такая? — тихо спрашивает он. — Мавка, — улыбается та игриво. Он незаметно сглатывает. — Оксана? — Да… — на красивом лице озорство сменяется удивлением. — А ты от куда знаешь? Тебе что, Гоголь обо мне рассказывал? — Вроде того, — неопределённо кивает Саша. Мавка хмыкает. Потом снова смотрит на спящего Колю, теперь как-то по-другому, гладит его по щеке, едва касаясь, будто боясь порвать почти прозрачную кожу. А в глазах её столько печальной любви и ласки, что, кажется, не выплеснуть и слезами. — Ты его береги, — говорит она тихо. — Он для тебя много сделал. Намного больше, чем ты можешь себе представить. Ты жизнью своей ему обязан. — В каком смысле? Она снова поднимает голову, и длинные волосы красиво укрывают белую шею. — А ты думал, всё так просто — взял и воскрес? Думал, чудо какое? За такие вещи всегда платить надо. Вот он тебя своими ногами и выкупил, — она вдруг хмурится, смеряя его завистливым взглядом. — Что он в тебе нашел такого? Почему именно тебя выбрал? Бинх молчит. Даже плечами пожать силы нет. Он неверяще смотрит на Колины ноги, скрытые под одеялом. В горле пересыхает, сердце начинает биться сильнее. Видя его смятение, Оксана смягчается и издаёт печальный вздох. — Ладно, не моё это дело. Что сделано, того уже не воротить. Коля неожиданно дёргается и стонет, отворачиваясь от чего-то во сне. Мавка берет его за руку, прислоняется сиреневыми губами к костяшкам, кончиками пальцев разглаживает тревожную морщинку между бровей. Смотрит, как на самое драгоценное, самое потерянное и несчастное во всем мире. — Плохо ему здесь. Увези его в Диканьку, а то он в городе совсем зачахнет и умрет. И не бросай его, — она переводит строгие глаза на Бинха. — Ни за что на свете, слышишь, его не бросай. В тебе теперь часть его тёмной силы. Вы связаны крепче клятвы, крепче кровных уз, и если эта связь разорвётся, вы оба будете страдать. Саша кивает. В груди волнительно перехватывает от осознания того, почему он так близко и необычно ощущал Николая при первой встрече. За окном, хлопая крыльями, пролетает ночная птица. Ветер надувает прозрачную тюль, точно парус, скользит по босым ногам, щипая кончики пальцев, качает свисающую с кровати простынь в плавном танце. Мавка тоскливо смотрит на колыхающиеся шторы. — Пора мне. Не положено мертвым подолгу сны живых тревожить. Она наклоняется, нежно целует Колю в висок, и Бинху кажется, что с её ресниц падает крохотная слезинка. Потом встаёт, подходит к нему, близко-близко, так, что он чувствует холод её остывшего тела, и серьезно смотрит в глаза. — Запомни: вторая жизнь — это очень ценный дар. Ты даже представить себе не может, насколько ценный. Особенно, если за неё кто-то другой заплатил дорогой ценой. И, раз уж он именно тебя выбрал, проживи её достойно. Пообещай мне, что станешь теперь его опорой, его ногами. Бинх снова кивает. Глаза невольно соскальзывают вниз, на грубый, уродливый шрам, обвивший тонкую шею. Оксана бросает на него последний цепкий взгляд, коротко вздыхает и проскальзывает мимо невесомой тенью. За спиной шумно всхлопывают шторы, начинают лаять и выть собаки. Медленно, очень медленно Бинх подходит к кровати и дрожащей рукой стягивает с Коли одеяло. Он не дышит. Свернувшись в беззащитный клубок, он лежит на простынях, как тогда на полу церквушки среди осколков, тщедушный и изломанный. Под закостенелыми ногами расплывается кровавое пятно. Он либо Всадник, либо пособник. Третьего не дано. Бинх в ужасе зажимается рот рукой. На глаза наворачиваются нервные слезы. А ты думал, всё так просто — взял и воскрес? Думал, чудо какое? Сердце оглушительно стучит где-то в висках. Горло сжимается, проглатывая всхлип. Не дышит… Не дышит… — Саша!

***

Он просыпается резко, вскинувшись на кровати, и первые несколько секунд перед глазами стоят только Колины тонкие, бесчувственные ноги. Какой же он был дурак! Василина же сказала, что Коля болен. Как он сразу не понял? На дворе светает. Тонкий сизый лучик пробивается сквозь щель в шторах, разгоняя ночную темноту. Бинх подрывается, быстро натягивает сапоги и идёт к нему. Гоголь читает, сидя в постели рядом с зажжённой свечой. Вид у него уставший. Тоже не спалось?.. Он поднимает глаза на вошедшего и медленно опускает книгу на колени — не говоря ни слова, Бинх закрывает дверь на замок, потом подходит к кровати и смотрит строго в изумленные голубые глаза. — Александр Христофорович, в чём дело? — Поднимайся, — велит тот резко вместо ответа. Коля тут же весь как-то странно сжимается, бледнеет еще больше. Во взгляде проступает ледяной страх. — Что? — выдыхает едва слышно. — Поднимайся! — повышает голос Бинх. — Но… — он теряется на мгновение, молча открывая рот, как выброшенная на берег рыба. — Я же не могу, я… болею. — Это не должно мешать тебе встать, ты не настолько слаб. Поднимайся. На лице проступает беспомощная мольба. Коля смотрит тревожно снизу вверх, будто загнанный в угол на растерзание, и обречённо, как из последних сил, спрашивает лишь тихое: — Зачем? Бинх зло поджимает губы, отворачивается, выдыхает через нос, точно гарцующая лошадь. Несколько долгих секунд смотрит на окно, и желваки на щеках ходят мельничными жерновами. А потом хватает Гоголя за руку и рывком стаскивает с кровати. — Саша, не надо! — успевает вскрикнуть тот, отчаянно цепляясь за воздух, прежде, чем колени подгибаются, и он со стоном падает на пол. В немом шоке Бинх отступает назад. Не соврала значит мавка. И Коля что же, правда теперь?.. Юноша медленно садится, опираясь на руки, сгибается пополам, закрывает лицо ладонями и, то ли от боли, то ли от испуга, взрывается глухими, жалобными слезами. — Я просто хотел… чтобы вы были живы… — сквозь всхлипы выдавливает он. — Я не мог… Это же моя вина! Это из-за меня всё. Она ведьма, но я не знал, что мне еще сделать! Внутри раздаётся острый укол вины, сдавливает сердце стальными тисками. Бинх сжимает руку в кулак. Да разве мог он подумать, что так много будет значить для кого-нибудь? — Прошу, простите… Я буду в церкви на коленях всё замаливать, я никогда больше не воспользуюсь тьмой, только не отрекайтесь от меня, — Коля весь трясется и сильнее заходится в рыданиях. Мы с вами не на одной стороне. Он же не такой. Бинх присаживается перед ним и осторожно прижимает к себе всем телом, касаясь щекой виска. Ласково, как с ребёнком, проводит ладонью по волосам. — Тише, успокойся. Я же не со зла, я не сержусь вовсе, — шепчет на ухо, чувствуя наконец всю тяжесть его горя, всю черноту и коварство его животворного проклятья. Он ведь всё понимает. Гоголь так много всего потерял. Столько раз столкнувшись со смертью, так и не смог её одолеть. Не пожалел ни капельки себя самого, лишь бы вернуть к жизни человека, который ничем этого не заслужил. Что он в тебе нашел такого? Почему именно тебя выбрал? Никогда в жизни Бинх не сможет найти на это ответа. И, наверное, нужно сейчас сказать хотя бы самое банальное «Спасибо». Но он молчит, слушая, как в мелкой дрожи затихает на груди Коля, и как за окном вместо шума колёс опять, кажется, шелестит в листве ветер. Он видит Оксану, ласково убирающую со лба черные волосы, и мысленно касается руками искалеченных ног. Вторая жизнь — это очень ценный дар. Особенно, если за неё кто-то другой заплатил дорогой ценой. Бинх проводит ладонью по узкой спине с сильно выступающими лопатками, и Коля вздрагивает, прижимаясь еще ближе, шепчет что-то неразборчивое куда-то ему в рубашку. Его хочется то ли отругать, как несмышленого мальчишку, то ли унести куда-то далеко от сюда, в мир, в тишину. Увези его в Диканьку. Он увезет. Мавке виднее. И уже там пусть себе ищет бури, сколько угодно. Всё равно будет спокойнее.