Южная готика (Цикл: Сказки дикого юга)

Я стою здесь уже пару часов, а денег набралось всего-то пара центов! Никто сегодня не расщедрился, жаль. Даже Манипенни, которая всегда подбрасывает мне монетку-другую, сегодня не пришла. Впрочем, ведь, если говорить честно, жду я ее совсем не за этим. Мне просто нравится видеть, что у нее все хорошо, что хоть у кого-то в это долбанное, неудачное во всех смыслах время все хорошо. Ее бирюзовое платье и озорная улыбка, как маяк в бурю, дает мне надежду на то, что когда-нибудь все снова станет как раньше. Солнце посылает последние косые лучи на землю, и жара начинает потихоньку спадать. Днем же температура переваливает за тридцать, что, впрочем, вполне даже свойственно для сентября в этих местах; грим на лице начинает плавиться и течь, превращая меня к вечеру в героя детских кошмаров.  На улице в такое время становится опасно, да и вряд ли сейчас кто-то даст мне немного денег, пора уходить, решаю я, спускаясь с импровизированной сцены, а, если по существу, деревянной коробки. Но не успеваю я сделать и пары шагов, как пьяный мужской голос за спиной окликает меня: — Эй, куда пошел? Мы хотим веселиться! Да, парни? Слышится одобряющий гул голосов, и я исступленно застываю на месте. Но им этого мало, слышу скрипящий гравий, проминающийся под ботинками одного из мужчин и меня резко и властно одергивают за плечо: — Мы вообще-то еще с тобой не закончили! Я оборачиваюсь и вижу ужасно мерзкого громилу лет тридцати, что-то в его глазах есть пугающее, демонические огоньки так и пляшут там, с ним пара его дружков. Всего же их пятеро, все без исключения вдрызг пьяны, не в меру агрессивны, и очень недобро на меня смотрят. — Повесели нас, — виляя на поворотах хмельным голосом, требует у меня один из них, самый низкий, с первыми признаками лысины, наверное, через пять лет на его голове не останется и волоса. — Да, повесели, птичка, — хрипит где-то над ухом тот, что стоит ближе всех, и я испуганно отшатываюсь. — Что вам от меня нужно? — Мой голос дрожит от легкой паники. — Скоро узнаешь, птичка, — говорит громила, хватая меня за запястья. К нам тут же шустро подбегают еще двое, связывают меня по рукам и ногам, затыкают рот кляпом и несут в один из многочисленным здешних переулков. Вот так просто, прямо по среди улицы. Сердце в груди глухо колотится о стенки ребер, отчаянно желая выпорхнуть, как, птица запертая в не по размеру крохотной клетке.  Меня перекидывают через плечо, и теперь я совершенно не понимаю, куда мы направляемся. Кровь приливает к голове, от чего в ушах начинает неприятно шуметь. Я предпринимаю несколько попыток развязать руки или ноги, но это вызывает однозначную реакцию у мужчин, они неистово смеются над моими тщедушными попытками освободится. Наконец мы делаем последний поворот и меня возвращают на землю, голова все еще кружится, но стоять я могу без посторонней помощи.  Я не смотрю на них, сосредоточено уставившись в землю, перебираю взглядом камешки. Как учил меня отец: если ты знаешь, что силы не равны, а драки не миновать, сосредоточься на этом самом моменте, не уходи от реальности, цепляйся за нее, как за твой спасительный трос. Так больше шансов выжить.   Все молчат, а затем следует сильный удар в живот, и я падаю. Тупая боль охватывает все тело. Через какое-то время к одному нападающему присоединяются другие. И теперь все пятеро моих мучителей бьют меня ногами куда ни попадя: по спине, по ребрам, по голове. Через пару десятков ударов я теряю счет, боль больше не сосредоточена в определенных точках — очагах, она пронизывает все тело, и, кажется, пытается доказать ему, что единственное, чего человек достоин на Земле — страдание. Страдание, не знающее границ и законов, не разбирающее пол, расу или классовую принадлежность. Страдание, как единственный элемент, связывающий нас с другими людьми.  Но вот удары прекращаются, и меня одергивают, заставляя встать на ноги, но вразумив, что я на это не способен, просто подхватывают за ворот кофты, как блохастого  котенка. Громила всматривается мне в лицо, но я его почти не вижу, пелена слез и крови на лице лишает меня этой небольшой привилегии — посмотреть ему прямо в глаза.  Он смачно плюет на меня, жестом приказывая всем отойти. И укладывает меня на живот, снова на землю. Сдергивает с меня брюки, и мой разум предпочитает жестокой реальности прострацию.Одним резким движением он входит в меня почти полностью, я не сопротивляюсь, боясь еще больше раззадорить насильника. Его движения сильные и механически четкие, словно маятник часов: туда — сюда. И все это происходит на фоне дикого, истерического смеха, этой, хотя и довольно малочисленной, но все же толпы. Время от времени он проводит грязными руками по моим ребрам, то ли для пущего удовольствия, то ли, пересчитывая, сколько из них сломано. Слезы не переставая текут из моих глаз уже по сотому кругу, кажется, что, если собрать их все воедино, выйдет ни много ни мало еще одно море. Прямо здесь, в Кентукки.  Последний толчок — и он резко тянет меня за волосы, заставляя немного оторваться от земли. Отпускает снова лицом в щебень. Встает с меня, застегивает брюки. Затем одним сильным движением переворачивает меня на спину, еще раз смотрит на мое лицо, внимательно, пристально, пытаясь там что-то отыскать. Уже не плюет, просто разворачивается и уходит вместе со своими дружками, напоследок усмехнувшись, бросив мне: — Какой-то невеселый клоун. Компания разражается диким смехом, и я слышу звук отдаляющихся шагов по гравию. Земля, по которой они ступают, сейчас кажется почти оранжевой от света немногочисленных фонарей. Такой же оранжевой, как апельсины, как мой клоунский наряд, как восходящее солнце над Гринвиллем…