Пока рука не дрогнет

      И словно весь мир потерял свои краски. Вот так бывает: сидишь, смотришь куда-то, а потом вдруг замечаешь, что краски испарились – остался только черно-белый набросок. А бывает, когда уже и этого не замечаешь. И в тот самый момент, даже если тебе выстрелят в голову, то ты этого не заметишь. И смерти не поймешь и не признаешь. И продолжишь просто бродить одинокой фигурой по черно-белому полотну, думая, что так и должно быть. Так остановись и подумай… а вдруг ты и есть уже эта мертвая фигура с черно-белого полотна?       Лето прошло и осталось никем не замеченным. Кажется, что солнце не грело, трава не росла, ничего не происходило… совсем! А у России стойкое впечатление, что все эти 2 с лишним месяца она просто проспала. И всю эту дремоту лишь иногда разбавлял голос Левитана, доносящийся из круглосуточно работающего радио.       Вот-вот начнется сентябрь. Пора продолжать жить так, словно ничего не происходит. Они ведь в Москве! В Москве безопасно, и голода там знать не будут, только вот… а каково тем, кто находится за тысячи километров от столицы и уже успел лицом к лицу встретиться с врагом и… как в Москве может быть безопасно, если она является главной целью? Мишенью? Как во время войны может быть где-то безопасно?       Столько мыслей. Как странно, что в данном случае эти мысли принадлежат не постоянно находящейся в каких-то размышлениях России, или вечно ищущего решения их безвыходных ситуаций Украине… и даже не отцу, которого сейчас почти невозможно было застать дома. Так думала 11 летняя девочка, глядя в окно на чистое голубое небо, с трудом осознавая, как в такой прекрасный день где-то кого-то могут убивать? И самое главное, зачем? Для чего? Чтобы папа постоянно был не дома, а на работе, приходил уставший и больше не играл с ней? Чтобы сестренка постоянно ходила грустная и поникшая? Чтобы братишка сутками сидел возле радио, слушая новости, вместо того, чтоб пойти погулять и покушать мороженного? Зачем? И тогда она просто рисует голубое небо и зеленую траву, счастливых людей и лето. То, которое в этом году для нее так и не наступило.

*****

      Пока не начался учебный год, Россия жила дома, как раньше. Рядом с братом и сестрой, спала в комнате Бэлы – отец все-таки понял, что Украина все-таки заслуживает право закрыть дверь в комнате и не бояться вторжения. Никто не протестовал. Сейчас она вернулась домой, сняла ветровку, поставила на стол пакет с хлебом, молоком и колбасой. Даже не разобрав его, она идет в зал. Там располагался выход на балкон, а внимание привлек сидящий там на подоконнике Украина. – Че один сидишь? – тихо спрашивает старшая сестра, заходя на балкон, закрывая за собой дверь, – все хорошо? – Привет, – таким же шепотом отвечает юноша, в руках у него была сигарета. Россия скорее удивилась не наличию сигареты в его руках, а тому, что он так спокойно сидел, даже не дрогнув, когда девушка нарушила его одиночество. – Не боишься, что отец узнает? – следует следующий вопрос. Без лишнего укора или глупой иронии – просто любопытство. – Захочу – не узнает. Никто ведь не знал, что я с 9 класса курю, – Украина пожал плечами, делая очередную затяжку, – да и если я сейчас в запой уйду, мне кажется, что отец и этого не заметит. – Не вини его – ему тяжело, – отвечает Россия, запрыгивая и усаживаясь рядом с братом. Она сказала это, хотя сама никак не могла ему этого простить. И СССР ее не винил – ей тоже было тяжело, – я всегда знала это. – Серьезно? – и никакого удивления. Словно кто-то выжал из них все эмоции, как воду из половой тряпки, а потом просто бросил на пол, – знала? – Конечно, – следует ответ на вопрос. – И… почему ничего не сказала? – Украина делает последнюю затяжку и бросает бычок в окно, а затем обхватывает костлявые колени тонкими руками. – А зачем? Что бы это изменило? – Логично… – он вздыхает. Почти как отец, – 2 месяца прошло, а мы никак не можем привыкнуть. Так странно… – Не представляю, как вообще к этому можно привыкнуть. И ведь мы здесь – в сытости и спокойствии, а ведь есть люди там. – Отец говорил, что война не должна надолго затянуться – обещал все уладить. – Я ему не верю… – и в эту фразу Россия вкладывает максимальное безразличия, а тело Украины бьет дрожь. Он хочет что-нибудь ответить, но не находит слов – и ведь не поспоришь. Он чувствует себя ужасным сыном. – Ты нормально себя чувствуешь? А то после произошедшего… на тебя словно оцепенение нападает иногда. А после того обморока… я очень боюсь за тебя. – Все будет хорошо, – никто и не представлял, до какой степени Россия ненавидела эту фразу. Так говорят только тогда, когда врут. Но хорошо, что Украина этого не понимал… или не хотел понимать, – я буду в порядке. Сама не понимаю, что на меня иногда находит. Бывает: иду, а потом словно по голове кто-то бьет. И туман такой белый и вязкий. Будто моя голова пытается воспроизвести давно забытые воспоминания. Голоса какие-то, видения. – Ты бы к врачу обратилась, – выдыхает брат, шмыгая усеянным веснушками носом, – а что за воспоминания? – Да черт их знает, – Россия пытается разрядить обстановку и произносит это с насмешливой интонацией, а младший братик подхватывает. – У атеистов черта нет, есть только капиталист! – и смех становится уже более искренним и громким.       А она ведь не была атеисткой. Каждую ночь она уходит туда, где никто не увидит и молится. Тихо и незаметно. Молиться о благополучии ее семьи, а последние 2 месяца она молиться за благополучие всего советского народа. – Может перекусим? А то мы тут сидим, разговариваем, а Бэлу покормить надо, – Россия спрыгнула с подоконника и вышла, следом за ней отправился Украина, закрывая за собой дверь на балкон. – А давайте после ужина сядем, я возьму гитару – споем? – вдруг произносит юноша, на что девушка кивает с улыбкой. – Прекрасная идея, братишка. Беларусь, идем – ужинать будем! – крикнула Руся.       Девочка медленно слезла со стула и отправилась на кухню, оставив не дорисованный рисунок на столе. Села на привычное место, посмотрела на тарелку с супом и вздохнула. – Когда папа придет? – Солнышко, ну папа работает много. Сейчас нелегкое время и… так надо. Но ничего, с тобой же рядом мы. Сейчас покушаем, Украина возьмет гитару, попоем. Ты же так это раньше любила, помнишь? – и сейчас брат с сестрой почувствовали себя эгоистами. Они не допускали возможность того, что 11-летний ребенок тоже может принимать все близко к сердцу и страдать из-за этого. – Хорошо, – и она пытается улыбнуться, но в карих девичьих глазах недетская тоска. И на гитаре Украина хорошо играл, вот только в тот вечер вместо хороших нот летели какие-то фальшивые, а потом даже струна лопнула.       И юноша с болью смотрит на порванную струну, а гитара дребезжит так, словно кричит от боли. Беларусь встает, шмыгает носом. – Я хочу спать. Спокойной ночи. Я люблю вас. – Мы тоже тебя любим, сестренка, – быстро отвечает Украина, убирая притихшую гитару в чехол. – Спи, солнышко, – по-матерински ласково произносит старшая сестра и целует ребенка в макушку, – сказку хочешь? – Нет, спасибо.       Несколько шагов и звук закрывающейся двери. – Твою мать… – шепчет Россия, тяжело усаживаясь в кресло. – Не, ну это пиздец! – Украина хватается за растрепанные светло-русые волосы и опускается на колени, – когда все это уже закончится… – Шел бы ты тоже спать. Вижу, что хочешь. – А ты? – Я чуть позже пойду.       Потом она пошла прогуляться на улицу, до часа ночи бродила по окрестностям, а затем пошла домой, с огромным желанием уйти оттуда подальше. Убежать. Подходя, она увидела горящий на кухне свет – отец был уже дома. И эта мысль не вызвала у нее совсем никаких эмоций. Зайдя в дом, она тихо закрыла дверь, разулась, сняла ветровку и прошла в квартиру. Свет в кухне горел, а вот отца там не было, она погасила свет и прошла дальше. Он сидел в зале на диване. – Пап, ты чего расселся? Чего спать не идешь? – О, Руся, а ты где была? – отец перевел на нее взгляд. Она в миг поняла, что он был выпивший, даже слишком. – Гуляла перед сном – воздухом дышала, – как-то неодобрительно ответила она. – Гулять? Гулять это хорошо, но опасно! Всех хороших парней на фронт забрали, а сейчас по улице одни отморозки шляются. Аккуратнее! – Союз качался из стороны в сторону и запинался, – ну чего ты стоишь? Садись рядом. Погрустим вдвоем о жизни. – Пап, иди спать. Ты пьяный, – она вздохнула, но все-таки присела рядом. Отец не ответил, лишь несколько минут помолчал, а потом повернулся лицом к дочери.       И на его лице была та же великая тоска, какую она наблюдала у Беларуси или Украины. Кажется, что он даже плакал, или… нет, показалось. Держался. Долго держался, а потом сорвался, крепко обнял сидящую рядом девушку, опуская голову ей на плечо, словно маленький мальчик. Его тело била дрожь, а он все обнимал, пытаясь спрятаться в девичьих волосах. И так Росси стало его жалко. Она аккуратно и ласково проводила ладонью по спине, по уже тронутым редкой сединой волосам, по покрытым мозолями от тяжелого труда рукам. И он плакал. Только тихо и спокойно. Но она чувствовала слезы сквозь кофту. – Я все исправлю… я ведь… я ведь вас больше жизни люблю. И детей и… и тебя я люблю! И я ведь не хотел. Видит Бог, не хотел. Я сделаю все, чтобы уберечь вас, обещаю. Русь, ну ты же знаешь. Я же тебя никогда в обиду не дам, и сам никогда не трону. Ты же знаешь это… – Я знаю, – шепчет она ему на ухо, – но сейчас надо спать. Спать. Ложиться и отдыхать. Завтра новый день. Все будет хорошо. – Ты мое маленькое солнышко, Рось, я… тогда… я не понимаю, как тогда все так сложилось, что я… тебя… – он что-то мямлил, а России казалось, что все это просто несвязанный бред. И почему-то в тот самый миг она его сразу же простила. Простила за все. И только один вопрос ее мучил: почему он обособил ее, не назвал своим ребенком? Хотя, кто пьяного поймет? – Папуль, ложись спать…