Потерянный рай

Иуда плюхается на кровать под страдальческий взвизг пружин, потягивается так, что задирается футболка. Улыбается сально. Ана видит полоску голого живота, темные волоски и бессчетные, белесые шрамы. Полосочки инея на теплой, вечно разомлелой коже. — Здесь очень удобные кровати, знаешь ли. И совсем нет клопов. Иуда стреляет глазами на ряды пустых коек — большинство пациентов разъехались на праздники, оставшиеся на процедурах — затем на запертую дверь. Пошлая фантазия о том, как приходящий доктор трахает горяченького пациента готической психушки. Иуда всегда любил «постиронически порнографические» сюжеты. Ана качает головой. Нет. Он наелся секса на затертых матрацах. Больше не хочет. Иуда хмыкает, пытается надуться… C его лица сходит всякое выражение. «Будто слой мейка с лица придорожной бляди» — сказал бы другой Иуда в другое время. Нынешний Иуда закрывает глаза и откидывается на подушки. Кадык дергается под странгуляционной бороздой и налетом потной щетины. — Забей. Я не хочу трахаться. Я хочу только спать. И жрать, очень. Таблетки, туды их налево. Иуда любит делать этот скрипучий старушечий голос и кветчить о том, как он устал, как отвратно здесь кормят, как его достали зевающие прыщавые интерны, изможденные онанизмом. Ана беспомощно вертит в руках талон на разовое посещение, складывает его в очень приблизительное подобие оригами. Мысли разбегаются, как стеклянные шарики, язык заплетается: — Я просто хотел сказать… — Оставляешь меня здесь, да? Ана поднимает голову. Иуда смотрит не отрываясь, и глаза у него влажные, отчаянные, огромные. Вот сейчас он разревется, сейчас начнет тараторить: «Я так и знал, что ты бросишь меня здесь. Я так и знал, что ты заведешь кого-нибудь другого. Зачем тебе суицидник, который будит тебя по ночам своими истериками» — Я все понимаю, правда. Я не сержусь, — говорит Иуда беспомощным, детским голосом, комкает одеяло. Ана прикрывает глаза. История их отношений прокручивается под веками, плавится, сжимается в точку, размером с булавочную головку. Кривляка-сектант, бывший студент лучшего экономфака в стране, любящий постарше и пожестче, остроумный, сыплющий каламбурами на латыни. Первосвященник-садист с подозрением на психопатию и целым погребом кинков. Ничего этого уже не осталось. Есть только парочка беженцев. Один гниет в захолустной психушке, спит дни напролет под горстями одуряющих таблеток, смотрит бесконечные сны про золотые волосы и небесную благодать. Другой неплохо устроился с выжившими коллегами в районе римского посольства, каждый день обедает с Кайафой, который толкает беженцам самое необходимое по «не столь уж баснословным» ценам. Останки. Змеиные шкурки. Что у них есть? Несколько лет садомазохизма, когда они ругались, плевались ядом, старались задеть друг друга побольнее, когда Иуда подзуживал, спорил, сиял эрудицией. А потом был договор. Был Иуда, перебегающий от героина к бутылке и от бутылки к Ане, который с грехом пополам мог вразумить, дать затрещину, отнять очередную дозу, поставить на ноги… Так Ане хотелось думать. Никого он не поставил его на ноги, старый альбинос. Он выбил из-под Иуды землю там, под осиной, на границе частного сектора, и ему даже не пришлось вылезать из теплого офиса с итальянской кофемашиной. Ана не спаситель и никогда им не был. Да, Ана мог ухаживать за неудавшимся суицидником, подносить желе и бульон, когда Иуда, охрипший, бледный, горячечно шептал о предательстве на пропитанных потом простынях. Ана мог вытащить Иуду «проветриться» на корпоратив и тихо стоять у стены, попивая мартини, изредка протягивая нуждающимся презервативы и карманную смазку, пока захлебывающегося рыданиями Иуду драли на скрипучем столе четверо мужиков подряд. Ана мог послать на поиски парочку патрулей, когда Иуда сбежал после этой безобразной выходки. Ана мог ждать и оставаться, оставаться, сколько бы ему ни твердили, что пора собирать вещи, что с каждой стычкой люди воскресшего (снятого с креста, украденного, исцеленного молитвами и швейцарскими лекарствами) Иисуса подбираются все ближе к богатым районам. Ана терпелив. Он стерпел статус «ценного заложника», побои от Симона и компании. Стерпел нежные допросы с пристрастием от полупрозрачного, сияющего новой силой Иисуса, его голубые, анимешные совершенно, глаза. Ана не смог стерпеть полуголого Иуду, покрытого кровоподтеками и знакомыми шрамами — дурацкая привычка выеживающегося подростка, так Ана говорил, но теперь острить не тянуло. Тянуло встать перед ним на колени, выть, ничего не говоря, не смея ни о чем просить, потому что такое не прощают. Он хорошо помнит Иисуса, его мягкое: — Иуда, милый, покажи, что ты с собой делаешь. А потом были Иудины сдавленные рыдания, одинокая лампочка, ее блеск на лезвии канцелярского ножа. Медленные, гипнотические прикосновения бледных пальцев, свертывающаяся на глазах кровь, короста, сколупнутая бледно-розовым ногтем. Почти игривое: — Веруешь? Нет. Он не веровал. До третьего сеанса истязаний, когда Иуда почти вспорол себе горло. Вот тогда он уверовал во все. В могущество Иисуса, в жесткость Иисуса, в полное, глухое безумие Иисуса. В ЛСД и клубы пара от сухого льда, в испитые, искаженные восторгом лица, в Иуду, который никогда уже не сможет язвить как раньше. В ту самую подозрительно чистую больничную койку с ситцевым матрацем, потому что: — Я хочу посмотреть, как вы друг друга касаетесь, — ласковая, мальчишеская почти улыбка, заткнутый за ухо золотистый локон. — Мне кажется, это красиво. А потом, когда этих выблядков прижали римляне, Иисус протянул Ане стаканчик с газировкой и лошадиной дозой крысиного яда. Посмотрел ласково в Иудину сторону. Шепнул: — Ты знаешь, что нужно сделать. Ана знал. Не так уж сложно в сутолоке массового самоубийства подменить яд на простую фанту с парацетамолом. Их нашли в полном подвале трупов. Спасли? Едва ли. Иисус, в свойственном ему стиле, сбежал с десятком любимых сподвижников, «внутренним кругом». Ане душно вспоминать о бесконечных показаниях перед изморенным Пилатом, лелеющим кулончик от жены, спасший его от шалой пули. Иуду не спрашивали. Иуду и сейчас не спрашивают. Ана видел, как качала головой медсестра, ответственная за палату. Так качают головой глядя на полураздавленного машиной пса. Ана накрывает ладонью сжатые до боли Иудины пальцы. — Я забираю тебя отсюда. Иуда тупо моргает. — Я забираю тебя отсюда. Таблетки ты можешь и в квартире жрать. Телевизор там тоже есть. И еда немного получше. Иуда скалится — кажется, он совсем разучился улыбаться по-человечески. — Хера ты гот. Хочешь себе викторианскую сумасшедшую? Посадишь меня у толчка на цепь, будешь приходить иногда, потрахивать… Иуда смеется. Смех поднимается у него в груди, бурлит в горле, истерический, вымученный, перемежающийся слезами и хрипами. Ана берет его голову в ладони, целует в висок. Чувствует губами роящиеся мысли в раскаленном черепе. — Ты только это, стены ватой обей обязательно, а то я песни буду петь. Неприличные. Чтоб тебе бабушки не стучали, а то решат, что у тебя там притон. — Обью, обязательно обью. — Можешь еще, знаешь, лоботомию мне на дом заказать. Хотя нет, я тогда тебе полы слюнями закапаю. Ана укачивает плачущего Иуду медленно, как ребенка, кладет голову ему на плечо, останавливает взгляд на непроницаемо зимней белизне за зарешеченным окном. Весь внешний мир кажется Ане обитой войлоком палатой психа.