once upon a time

пытаешься от самого себя съебаться, а не получается нихуя, сердечные раны не затягиваются, если их растравливать так старательно, если день начинать и заканчивать скроллингом её соцсетей. валерио хотелось выть, вот он и выл, катался по постели, просыпался в чужих объятиях, кусал девушек, а потом жалел — в чём они виноваты-то? лу не пожалела бы. лу безжалостной была. прячешься, всё под пароли, особняк в предгорьях — для изгнанника самое оно, но вообще-то десять минут на машине до центра — тюрьмой, возводишь клетки, прогрызаешь до неба, оно пустое и ты пустой, и она пустая, и пустота едва ли может заполниться. живёшь, продолжаешься, втайне удивляясь, что не подох прошлой ночью, пара экстремальных передозов, которые чудом не становятся летальными — вызывать врачей-то н е к о м у. дни, месяцы, недели, годы, листики в календаре, меняется всё и меняется ничего, ты не меняешься, в тебе не меняется, всё вокруг декорациями, пустые декорации, пустые лица, в мире всего два-три типа людей, и каждого ты знаешь наизусть. праздники не приносят счастья. вечеринки не приносят счастья. наркотики не приносят счастья. ничего не приносит счастливо, когда каждое утро в зеркале одно и то же унылое ебало. валерио хочется врезаться лицом в зеркало, чтобы почувствовать fucking something but. сдаёт экзамены, пару раз даже едет домой учить, вместо того, чтобы тусоваться, советует, поступает правильно, задыхается, лежит под водой в ванной и моргает, глаза болят, вода вроде бы чистая, но что-то не сходится, что-то не… в стену летит бутылка, пустая, конечно, ещё бы вино расходовать, стекло прозрачное, прозрачное, прозрачное. как ёлочная игрушка. она даёт знать о себе после рождества и до нового года. «если твоя левая нога это рождество, а правая пасха…». она не говорит так, конечно, но он думает так. — тебе потрахаться что ли захотелось? три года, нет, год, тут день за три, она недоуменно пожимает плечами, словно «фу, валерио, что за пошлость». гамлет в изгнании, самовольное отречение, он помнит последнее, что говорил ей, он помнил её глаза, сейчас — другая. безжалостная, раздавит и не обернётся, как раздавила наивную мусульманскую девочку, что перестала с ним говорить, едва стоило коснуться правды. он знает, что лу не нужен секс, лу нужна его душа. лу нужно служение. солнечные очки не отражают, пустота, перламутр. она поднимает их вверх. он отходит от порога и пропускает её в дом. её рука скользит по нему так мимолетно, что можно решить, что ему показалось, но нет, такое не кажется, он не видел снов о ней, только о смерти, что практически одно и тоже. за ней — чемодан, небольшой, она всегда умела так, минимализм, почти не верится, но правда. на пару недель — умела. наверняка половина чемодана не одежда, а косметика. падает на диван, любуется люстрой, осколками, и делает вид, словно ничего не было. он знает её. он знает — последняя попытка, внутри у малышки Лу трещит и трескается, если развернёт — выплывет, выплывет, конечно, но сперва будет больно. она говорит — и голос кажется твёрдым, но выходит отчего-то просительно, тихо. — у меня кроме тебя вообще никого не осталось. у него нет оружия против неё. прощение появляется за много ночей до, прощение выплавляется, когда её образ становится стойким и неизменным. он падает на диван рядом — с размахом, пружины выталкивают назад, и тянет к себе. охотно идёт навстречу, закрывает глаза. просьба звучит совсем тихой и детской: — не хочу, чтобы «только сестра». валерио любил её всегда, но она не знает, осыпалось ли это всегда окончательно, осталось ли в прошлом, сменившись на максималистское никогда. лу ничерта не знает. ей есть, конечно, куда идти, кроме как в его дом. только вот не к кому.