Я понемногу с ума - твоя вина

О, милая, если бы ты знала, как мне нужно было знакомство с тобой. Я осознаю, что популярен, ловлю завистливо-томные взгляды, одни — робкие и нерешительные, другие — заряженные искренней яростью социального неравенства, третьи — уверенные в своем страстно-холодном расчете. Ты тоже смотрела, тоже мечтала о недоступном, и мне не хотелось разрушать эту идеальную картинку твоего седьмого неба. Которое, к твоему сожалению, не моё. О, милая, ты все еще думаешь, как тебе повезло, когда я начал изображать живую заинтересованность в тебе. Смущенно наливались румянцем твои щеки, ты обаятельно (для кого-то), прятала глаза и не могла поверить. Ты, как и многие, считала меня идеалом, воплощением аристократичной интеллигентности, и ни на что другое не променяла бы перспективу находиться в громком, почти скандальном статусе «девушка Арса Попова с четвертого курса». Стыдом неожиданности меня не удивить и не соблазнить, я слишком привык к этой роли, киса. О, милая, если бы ты знала, как мне было стыдно перед тобой. Я остро чувствовал скребшуюся когтями в дверь моей совести вину, и я несу полную ответственность за содеянное преступление против твоей наивности. Поэтому старался, чтобы со мной было максимально хорошо и романтично, и было, что вспомнить. Мне жаль. Я бесконечно извиняюсь перед тобой в надежде, что ты простишь меня. Ты заслуживаешь самой настоящей и искренней любви. Я поступил подло, но назад вернуться уже давно не способен — затянут в чужие омуты, которые прекрасно тебе знакомы. О, милая, ты не виновата, что я, кажется, впервые безнадёжно влюбился. Искренне влюбился, пламенно, это стоило всего сумасшедшего потока перенесенной мною, причиненной мною лжи в ледяной воде утекающих лет моей жизни. Если бы не было этого связанного с тобой прямой родственной связью человека, я утонул бы в водовороте карнавальных платьев и плащей, стал бы очередной разбитой маской на дне. Я много раз видел солнце, но мало обращал на него внимание, пока оно не начало напоминать мне о ком-то. Но не о тебе. Я никогда не любил зеленый, пока не нашел прекраснейшие его оттенки в чужих глазах. Но не в твоих, прости. Ты знаешь, милая, я никогда не целовал тебя в губы, и уж тем более не предлагал намного более смелого развития событий наших вечеров — я не был этого достоин с самых первых минут нашего ожившего общения, я прекрасно это понимал и скорее дружил с тобой, чем считал своей девушкой, второй половинкой. Ты считала меня своим, однако я никогда тебе не принадлежал. Я держал тебя за руку, потому что тебе кружил голову этот невинный жест, но, милая, я никогда не любил тебя так, как его. Мне не нравились раньше гитарные аккорды и чужое глубокое пение под раскатистый и ровный ход звуковой волны ее струн, задеваемых тонкими мальчишескими пальцами. Гитара казалась мне слишком простым инструментом, неизящным, потому что я не знал, что человек, которому я принадлежу, может так красиво играть на ней. Я никогда не ценил влюбленных взглядов, но когда получил полное равнодушие со стороны того, кого я желал связать с собой больше всего, мне больно кольнуло сердце, а еще хотелось попросить прощения. И у тебя в том числе. О, милая, я не обращал раньше внимания на робких, еще ничего не понимающих в этой бесконечной суете и нервно пытающихся в ее влиться первокурсников, но человек, которого ты знаешь с детства, все перевернул на моем третьем курсе, стабильно поддерживая одним своим существованием хаос внутри меня. Я никогда бы не подумал, что буду выискивать в толпе глазами чью-то оверсайзную худи, хотеть совершенно невинно провести рукой по чьему-то худому бедру, обтянутому тканью простых черных джинс, что чьи-то абсолютно обычные черты и неинтеллигентный от слова «никогда» характер могут так просто вскружить мне голову. Я никогда бы не подумал, что чья-то улыбка заставит воскреснуть мою — я хотел улыбаться ему в ответ. О, милая, если бы ты знала, что твой младший брат — чертово совершенство. Помню, ты привела меня к себе домой после месячной годовщины, когда мы перешли на четвертый курс, а он стал второкурсником. На лязг открывающегося замка из своей комнаты выплыл мой личный дестрой, немного сонный, с растрепанными, такими мягкими на вид золотисто-пшеничными волосами. Я впервые увидел его таким домашним. Я никогда не видел никого из тех, с кем когда-либо имел романтическую связь, неидеальными. Они были убеждены, что мне нужна красивая картинка, а я нуждался в отклике чужой души на свой голос. Я одновременно надеялся и на то, что я буду предан своим чувствам, потому что он заслуживает целого мира, и на то, что когда я узнаю его лучше, то разлюблю, отыщу непростительный изъян, и мои мысли о нем прекратятся. — Это мой младший брат, — ты решила прояснить для меня ситуацию. Дьявол, я бегаю за ним второй год и прекрасно об этом знаю. — Арс, — я предложил ладонь для рукопожатия — никогда не касался его до этого, и пальцы едва заметно дрожали, а уверенная улыбка стала робкой, будто я всерьёз беспокоился, понравлюсь я ему, или нет. Всерьёз. — Антон, — мальчишка перехватил мою руку. Внутри меня взорвалась Вселенная в тот момент. Я стал чаще приходить к тебе домой, и ты думала, что я хочу больше видеться с тобой. А я испытывал острый дефицит в твоем брате, мне отчаянно не хватало Антона двадцать четыре на семь, и я приходил послушать шальную, временами — нежную, при любом раскладе — прекраснейшую игру прекраснейшего из Шастунов, услышать глубокий голос, созерцать искусство, воплотившееся в смеющемся надо мной зеленом пламени его глаз. Я не терял себя в агонии моей влюбленности, но часть меня все равно сумасшедше зависела от Тоши. Немного неуклюжий по своей натуре, он часто случайно ронял что-то и громко матерился, пользуясь отсутствием на съемной квартире родителей и других родственников старшего возраста. О, милая, ты краснела, извинялась за его бестактность и жаловалась, но мне нравилось слышать Антона, чувствовать его присутствие и быть разделенными лишь стеной и пропастью наших отношений. Он не играл и не притворялся, не проявлял ни интереса, ни неприязни, ни большого стремления к дружбе. Ты как-то, доверяя мне, неосторожно шутила, что Тоше нравятся не только девушки, и я не поддавался, если он начнет меня отбивать у тебя. О, милая, жаль, ты не знаешь, что с каждым днем я погружаюсь в него все больше и больше. Одним солнечным днем он ворвался к тебе в комнату, когда мы смотрели очередной фильм, а ты думала, что я люблю эту твою традицию, мной созданную. — Ты снова пропустишь мою игру, да? — почти обиженно интересуется Шастун, облаченный в шорты, не скрывающие мальчишеских соблазнительных щиколоток, чёрную футболку с вашей чудной фамилией и номером «19». Антон хотел, чтобы ты пришла и поддержала. Я помню, что не дал тебе и рта раскрыть, выпалив резко: — Мы пойдем, если это важно для тебя. О, милая, извини, что не подумал о твоих планах на вечер — я думал только о твоем брате, об удачно подвернувшийся возможности сделать его чуть (хоть и косвенно) счастливее. Вы оба изумлённо посмотрели на меня, и Антон впервые широко мне улыбнулся. Я еще долго прокручивал этот момент в памяти, как любимую пластинку на граммофоне моего сознания, потому что это был определённо новый этап моей влюбленности. Я подвис на его губах и коротких лучиках морщинок, разошедшихся от улыбающихся глаз. Солнце выглянуло из-за облаков и сделало его еще светлее. Ты знаешь, милая, я никогда раньше не видел, какими невообразимо прекрасными бывают люди в солнечном свете. Мы определенно стали больше общаться. Даже не так — Антон перестал относится ко мне с недоверчивой осторожностью и приветственно улыбался, встречая меня в универе. О, милая, если бы ты видела, как девушки с курса твоего брата, зная, что он общается со мной, клеятся к нему, чтобы подобраться ближе ко мне. Эта уверенность не была проявлением мании величия. Я часто смотрел на парня. Наблюдал, как он зло бурчит о вопиющей несправедливости отношения преподавателей, или заразительно, чудно смеется в компании друзей-парней. Ты была бы зла, если бы увидела. Я же был вне себя от ярости в такие моменты — мой любимый Шастун не заслуживал грязного внимания каких-то дешевок, он был достоин самой искренней любви. Ирония его совершенства состояла в том, что Антон этого не осознавал и смущенно улыбался на очередной комплимент очередной шлюхи. О, милая, я принял верное решение, когда, наладив связь с твоим братом, решил, что с тебя хватит лжи. — Давай останемся друзьями, — произношу я в один из зимних вечеров в кафе, ведь, как бы ужасно это ни звучало, неоценимую услугу для меня ты уже оказала. За окном мело, люди кутали лицо шарфами, пытаясь спастись от резкого ветра. — Я чувствовала, что ты это скажешь, — ты грустно улыбаешься мне в ответ.- Не могу обещать, что не буду грустить, но никакие отношения не стоят насильного принуждения к ним. Я поблагодарил тебя за это, заплатил за твой кофе и проводил до дома. Ты хороший друг. Если бы мое сердце не хотело вырваться из груди рядом с твоим братом, я бы непременно влюбился в тебя. Я кивнул на прощание, уже не обещая позвонить утром. — Арс, — зовешь ты тихо, и я послушно оборачиваюсь. Ты выдерживаешь паузу, безмолвно переминаясь с ноги на ногу на ступеньке. Борешься со своими не озвученными мыслями. — Тебе небезразличен Антон, да? — Так заметно? — выпалил я, не успевая подумать от захлестнувшего меня смущения. Милая, ты оказалась слишком проницательна. Или это я, дикий и зависимый, не чувствовавший столь глубокую привязанность когда-либо, не видел себя со стороны, не знал, как я выгляжу, когда он рядом. Я не стеснялся задерживать на нем взгляд, с увлечением, завороженно слушал его голос и улыбался, дружески хлопая его по плечу и держа его руку чуть дольше. Похоже, я конкретно спалился. — Я часто замечала, — ты рассмеялась, — ты светишься рядом с ним. — Ты скажешь? — я был уверен, что ты поступишь правильно, хотя и не хотел обманывать твоего брата проявлениями моей, так называемой, дружбы. — Ты должен сам, — здраво рассудила ты, как понимающий друг, — потому что Тоша в последнее время сам не свой. Про тебя спрашивает. Милая, ты слишком быстро скрылась за дверью подъезда, а ведь у меня была масса вопросов. Я теперь чаще пересекался с ним. Когда он смущенно улыбался мне, ноги сдавались его обаянию, предательски дрожа и подгибаясь. Твой брат — единственный человек, который способен подкупить меня своим очаровательным рассветным румянцем на нежных щеках и по-лисьи прищуренными глазами. Я сохранял каждый проведенный с ним момент в своей душе, мне нравилось все, с ним связанное. Я вроде не пубертатный подросток уже, но Антон творил с моим сознанием нечто невообразимое. Я конкретно тронулся. Я действительно светился рядом с ним. Он рассказывал мне забавные истории, совершенно не стеснялся меня в такие моменты, много шутил — моего любимого Шастуна, оказывается, вообще было не заткнуть. Однажды у меня получилось. Он мягко перебирал ледяными пальцами стальные струны своей гитары в один из неопределенно теплых дней марта в безлюдном дворе. Антон ассоциировался у меня с массой вещей, я во всем находил резон связать его с очередной деталью своей жизни, и с весной тоже. Твой брат еще осенью прошлого года стал моей персональной весной, непредсказуемой и переменчивой, однако — отогревающей. — Нас не измерить на глаз, но сейчас…- тихо пел он, цепляя струны стертыми подушечками пальцев. — Зачем мы давим на тормоз, не на газ, — я не знаю, что мотивировало меня петь с ним в тот момент, я просто хотел, чтобы у нас появился смысл. — Вопрос извечный: зачем да почему… — Я понемногу с ума — твоя вина. Антон прерывает свою игру и с мягким упреком смотрит на меня своими огромными зелёными глазами, в которые я так сильно влюбился. — Там не так… — Почему я на тебе так сдвинут? — я не пытался уже петь, открывая ему все карты и вверяя неограниченную власть надо мной. Я чувствовал себя Татьяной, первый и единственный раз признающейся в любви. Я сжал его тонкие холодные пальцы в своей широкой ладони, желая согреть. Мне никогда так сильно никого не хотелось поцеловать, как Шастуна, неприметного для других, абсолютно совершенного для меня. Поцелуи для меня — нечто личное и важное, и я хотел подарить их только ему. И дарил. Неуверенно, что несвойственно мне, получая робкий отклик. Я не стал давить, настаивать на более интенсивном темпе, я хотел быть максимально ласковым с ним. Потому что чуть напуганный, неуверенный и совершенно пьяный от нашего невинного касания губ взгляд из-под полуопущенных ресниц полностью оправдал все мои надежды, добавляя сверху. Я был заряжен Шастуном на сто один процент, но мне было мало — в такие моменты, когда он открывал мне очередную грань своей непростой личности, казалось, что он отдает мне намного больше, чем я мог предложить. О, милая, готов поспорить, ты никогда не видела его таким — с горящими шальными искрами глазами и раскрасневшимися моими усилиями губами. Я благодарен тебе за прощение. Я чувствую, что меня ничто не сдерживает сейчас, я сумасшедше влюблён и счастлив, когда дыхание ветра забирается под ткань худи, а небо захватывает вечерний звездный сумрак. — Давай вот так просидим до утра… — он, от смущения, не решается поднять на меня очаровательных глаз и делает вид, что сосредоточен на игре. — Не уходи, погоди, — почти отчаянно шепчу в ноты. Наши голоса дрожат — я точно знаю, что не от холода. Шастун откладывает гитару, и я молча грею его руки в своих. О, милая, сейчас я больше всего хотел, чтобы это длилось вечно, чтобы наши чувства никогда не умерли и не перегорели. О, милая, твой брат чуть дольше, чем я, упрямился в признании своего небезразличия. Однако, все мое ожидание и труд ради нашей связи окупились сполна. Шастун много делал для меня — шутил, когда мне было плохо, был по-настоящему счастлив, когда я радовался, крепко переплетал наши пальцы и молчал, когда я был в отчаянии; громко смеялся со мной и дурачился — ему нравилось мое чувство юмора. Мы идеально подходили друг другу по нужным критериям и идеально не совпадали по остальным. О, милая, тебе и не снилась вся переполняющая меня благодарность. Антон всегда умел находить слова, которые помогали мне найти утерянный ориентир, умел находить момент, чтобы уткнутся кончиком носа в мою шею, обнять и этим спасти меня. Шастун стал моим бесценным благословением. Я хотел научить его, немного неуклюжего и высокого, танцевать в ритме вальса и кружить с ним по уютной гостиной нашего дома, так, чтоб рука в руке навсегда. Я никогда не пытался исправить Антона и не говорил, что меня напрягает ненормативная лексика, потому что он сам это прекрасно чувствовал и выбирал слова, хитро прищуриваясь, когда я громко употреблял перенятые от него выражения. Я не пытался привязать его к себе. Мы никогда не были смыслом жизни друг для друга, мы были счастливым дополнением к имевшемуся счастью. Мы оставались личностями — меня восхищало, что Шастун мог отказаться от вечера со мной ради встречи с друзьями, не терял себя и не обесценивал свои желания, и он прекрасно понимал, если я поступал так же. Я знал, что Антон в любом случае любит меня, и ему необязательно было говорить об этом и спрашивать разрешения, чтобы взять меня за руку. И я любил его любым. И сейчас люблю его, киса. — Я найду тебя в раю, понял? — шутливо сказал бы я в один из уютных вечеров. Он бы улыбнулся солнечно и красиво, как всегда, будучи внутренне уверенным, что это правда. В математической формуле моего существования любовь к Антону была константой, делённой на две души, и ответом на вопрос задачи была бесконечность. О, милая, я так не смог больше никого полюбить. Потому что Антон сказал «да» спустя несколько лет, потому что не перегорело, тлея, и не испарилось. Потому что твой брат — чертово совершенство, и я утонул в нем на всю жизнь.