Loved

— И что теперь? Может, тоже решил податься в рыцари? «Человек» у костра кутается в ветхую штормовку — обросший жесткой бородой, совершенно нормальный. Куда только делась оплывшая половина лица, шрамы, бесконечно сочащаяся черная слизь. В ярко освещенной пещере плещется детский смех. Генрих вздрагивает, оборачивается. Вот где, значит, сидит… Герой. — Прирезал бы его? Знаю я твои методы, солнышко. Бочком-бочком, тихой сапой. Ухмылка. Дракон кашляет, и на его шершавую ладонь падает что-то блестящее. Он швыряет штуковину, и Генрих ловит ее на лету — нечто очень отдаленно похожее на ключ. Все еще влажное. — Вот. От корабля. Там все мое барахло размечено. Убьешь меня, вернешься в Город с моей дурьей башкой, сокровищем да вагоном детишек. Прохожий мешать не будет. «Вернешься в Город». В Город, где теперь все замечательно. Где теперь правит она. Никто из народа не понял, как так вышло, что Эльзу полюбило все их офицерство, а за ними и простая солдатская братия. Как так вышло, что они подняли высоко над собой никому-не-невесту, пронесли ее над притихшими улицами, и по воздуху развевались белые бантики, плыл ее мутный от успокоительного взгляд. Беспорядки прекратились, храм наконец-то достроили, и каждое воскресенье на балконе появлялась Дева в погребально-подвенечном платье. Капюшон кольчужной мантии звенел, и горожане поднимали глаза на единственную живую среди сотни каменных, застывших товарок. Теперь-то здесь знали, кому надо молиться. Генрих славил ее так же, как и все. Он не имел права ей перечить. Не после того, что было как-то раз в часовне. И что с того, что все чаще она хмурилась совсем не так, как былая Эльза? Что с того, что ее голос стал другим, совершенно чистым и сияющим. Неземным. Что с того, что ее власть держалась на семи волшебных словах. Генрих качает головой. — В Городе нет ничего. Ключик отправляется в костер. Дракон следит за тем, как он накаляется. Вздыхает: — А был бы у них новый дракон. На Эльзе женился, сделал бы к вагончику еще прицеп. — Она мне как сестра. Вы же знаете. — Знаю, — он копошит угли. — И зачем только была нужна ваша помолвка? «А зачем тогда избили меня, когда я рассказал вам? Зачем сказали, чтобы я сам ей все передал? Зачем заставили умолять другие головы?» — думает Генрих, стиснув зубы, вспоминает всех других офицеров, удавившихся, вскрывших себе горло, просто свихнувшихся, стоило им узнать о смерти Дракона. — Ну ты же ничего себе не вскрыл. Или я чего-то не знаю? Генрих молчит, тянет рукава куртки. Ему незачем знать о том, что Генрих теперь курит. Что у него нет пепельницы. Что бритва у него не только для бескровных сизоватых щек. Что он то и дело просыпается задолго до рассвета, мечется по пустому дому, переставляя вещи, ругаясь, поглядывая на топи за окном, то и дело приходит в себя уже на пороге в высоких, тяжелых от старой грязи сапогах. Что что-то внутри него привело его сюда, к пещере у безымянного холма. — Нашел бы ты друзей, что ли. Прохожий вон недавно проповедь о дружбе читал. Попроси, может, и повторит. Какие к чертям собачьим друзья? Единственные друзья Генриха — это случайные знакомые на одну ночь, которых он находит в пивнушках окрестных городов. Для них это экзотика. Опустившийся офицер Дракона — что-то очень хрестоматийное, как сказал бы Эльзин отец. Сказочное почти. Они расспрашивают его о жизни в отрезанном от мира Городе, сладко ежатся, когда он рассказывает очередную, всегда казавшуюся совершенно нормальной историю: про невест ли, про сожженные дома, про крестьян, распятых на воротах. Остаются довольны, когда дело доходит, наконец, до койки. Генрих запирается потом в грязной уборной, достает из кармана верную бритву и пластиковую фляжку с перекисью водорода. По-своему давит внутренний голос, кричащий, что никто не смеет его видеть таким, никто не смеет касаться, кроме… Один раз какой-то сердобольный мужичок с невозможно синими глазами раскладывает его на чистых простынях. Смотрит на бесконечные шрамы, на клеймо на внутренней стороне бедра, спрашивает: «Милый, за что так с вами?» Что-то щелкает в голове. Он рыдает. У него дрожат руки. Он снова заикается, тараторит что-то, пока «человек» не обнимает его, не шепчет на ухо три волшебных слова. «Тоже из этих» — думает Генрих. В этой мысли отвращения нет. Есть привычное спокойствие, жалкая, посверкивающая радость. Им довольны. Пару раз он ввязывался в драки, когда в пивнушках кто-то говорил, что, мол, некоторым людям нельзя жить без ярма. Что рабство у них в крови. Он бы всю кровь из себя выпустил, если б мог, лишь бы вытравить то, что заставляет его дергаться от громких звуков, заикаться, истерически шептать: «Код-красный», когда ему задают вопросы про что-то не то. — Совсем плохой стал, да? — воркует Дракон. — А ведь самый крепкий был. Внутри ворочается застарелая гордость. Он сжимает кулаки, не дает ей проснуться совсем. Все они слышали про его бесконечные победы, про убитых рыцарей, героев, прохожих. А сколько у него было таких «мальчиков»? Скольких из них он прикончил сам? Сколько из них были убиты, разорваны, раздавлены, взорваны для него, все ради него и во имя него. — Сколько еще будет. Не ты первый, не ты последний. Ему хочется разодрать себе грудь от укола тупой боли. Дракон улыбается. Выдал он себя. Выдал. — Мерзаве-е-ц. Что ж я, окаянный, наделал? Много чего. Когда избивал. Когда чуть не убил шокером, потому что сердце Генриха отказалось биться под таким количеством вольт. Когда бесчестил шестнадцатилетнего прыщавого пацана на той роскошной кровати, шипел, страшно ли ему, а когда его, сопляка, хватило кивнуть, рассмеялся и сказал: «Славно». — Разбил мальчику сердце. «Если б только сердце», — думает Генрих, глядя на тлеющие угли. — Ты же не вернешься к своим. Так и будешь всю жизнь рваться, хотеть неведомо чего. Ведомо. И не «чего», а «кого». — Останешься? Его трясет. Пальцы не слушаются, соскальзывают, когда он старается нащупать в кармане то, что ему нужно. Разум заволакивает чистая, бурлящая радость. Остаться. Чтобы его деловито ласкали под треск сучьев, когда вся эта орава уляжется спать. Чтобы вместе посмеиваться над проповедями Ланцелота. Чтобы вместе пытаться вылепить из этих гавриков что-то стоящее. Дракон поднимается со своего бревна, отряхивает лесничьи штаны. Подходит ближе. — Что там дома? Даже отец тебя не ждет. Отец и правда не ждет. Генрих помнит приказ Эльзы, удивленное лицо Бургомистра, свои руки на его затылке. Пузыри, всплывающие, лопающиеся в фонтане с шампанским, один за другим. Обмякшее тело. Кажется, он плачет. — Ты ж знаешь, что с тобой будет. Знает. Он ведь выпрашивал у старика Шарлеманя кое-какие старые книги про таких, как он. Прогноз, что называется, неутешительный. Либо он сойдет с ума окончательно, не понарошку, как отец, либо удавится. Третьего не дано. Дракон гладит его по щеке, вытирает о штормовку мокрые пальцы. Ласково-ласково произносит семь волшебных слов. И Генрих дает себя обнять, дает пропустить волосы через пропахшие йодом пальцы. Чувствует, что через несколько секунд вокруг его разума защелкнется привычный, единственно правильный ошейник. — Не убивать же меня ты пришел? — спрашивает Дракон насмешливо, щурит слезящиеся от дыма глаза на розовую полоску рассвета на горизонте. Генрих нащупывает в кармане швейцарский нож.