Эвтерпа

      Это довольно забавно — что, будучи с Миро одного роста, комплекцией они обладают абсолютно разной. Диму в отрыве от Мирона сложно назвать хоть сколько-нибудь большим; Мирона, когда он отдельно от Димы, не назвать щуплым, потому что прячется вечно в свои беспонтовые балахоны и идиотские поло, один только взгляд на которые заставляет глаз Димы нервно подёргиваться.       — Ну что за хуйню ты опять нацепил, Миро? — морщится Дима, когда они встречаются в аэропорту: Мирон выбирается из Лондона в Германию при первой же возможности — часа два назад они ещё болтали по скайпу, а сейчас уже стоят друг напротив друга в берлинском аэропорту.       — Прости, я не придумал свою едкую фразу для нашей встречи, — закатывает огромные глазищи Мирон и поправляет на плече ремень спортивной сумки. — К следующей обязательно исправлюсь.       — Наглый жида, — широко улыбается Дима и раскидывает руки навстречу, — я скучал.       — Больше по мне, чем по шмоткам, это приятно, — улыбается в ответ Мирон и, подойдя ближе, обнимает.       Диме слова «скучал» не хватает катастрофически, чтобы выразить в полной мере то состояние пустоты, в котором он живёт каждый раз, когда сажает Миро на очередной самолёт. Если бы он обнял так, чтобы это выразить, в уродских шмотках напротив него остался бы мешок с костями, потому что Мирон — мелкий, тонкий, звонкий — непременно переломился бы весь. Он как хрустальная статуэтка; его холить хочется и лелеять, что бы, блядь, ни значили эти нелепые слова, надо будет при случае у Миро узнать, как правильно это делается — лелеется и холится. Для общего развития, разумеется.       Мачеха целую вечность назад начала собирать коллекцию фарфоровых кукол, к которым Диме приближаться запрещалось категорически; его и не тянуло, но иногда он откровенно залипал на скульптурные черты. Кто бы мог подумать, что в будущем у него появится его собственная фарфоровая кукла — тонкокожая, хрупкокостная, с огромными голубыми глазами под длинными ресницами, с большими, красиво очерченными пухлыми губами. Дима, ты, конечно, пиздец, но зато теперь понимаешь, почему мачеха кукол трогать не разрешала. Дима свою — тоже никому не разрешает.       — Какая же ты ляля, Миро, — не сдерживается он и, на секунду сжав его покрепче, отпускает.       — Как же въебать тебе сейчас хочется, Дим, — ласково шепчет ему на ухо Мирон.       Дима предпочёл бы выебать, но чего не хочет, так это говорить об этом вслух, а потому просто треплет Миро по голове, забирает у него сумку («Да ну ты совсем охуел, Дим, я тебе что, девочка?») и, не удостоив ответом, двигает в сторону выхода из аэропорта.       Мирон его, конечно, нагоняет и взахлёб рассказывает про полторы прошедших с предыдущей встречи недели. Дима уже слышал это всё, они на связи в режиме двадцать четыре на семь, то переписываются, то созваниваются, но очень по-разному оно воспринимается через тысячу километров и через полшага. Он даже в фоновый шум Миро не переводит — впитывает каждое слово, будто важнее в жизни ничего не слышал.       Он не прекращает рассказывать, даже когда они приходят домой. Мирон идёт в душ, Дима — на кухню варить сосиски и макароны, потому что жрать больше нечего, а дверь в ванную остаётся приоткрытой, потому что это Мирон её не закрыл. Дима закрывает сам — не чтобы его не слышать или держать себя в руках, а...       — Я тебя заебать уже успел? — неожиданно спрашивает Миро, выглянув из-за двери, и ёжится, а Дима вздыхает.       — Сквозняк. Мне на кухне холодно в носках стоять, а ты в ванной — голый и мокрый. Давно не простужался?       — Ну ты что как мама, Дим?       — А ты что как подросток, Миро?       — Душевный еврейский диалог вышел, — довольно ухмыляется он и прячется за дверью.       Диме иногда любопытно, можно ли считать педофилией все его на Мирона стояки и ежеутренние (ежедневные, ежевечерние, еженощные — нужное подчеркнуть, нахера ты подчёркиваешь всё, Дим, это же варианты, а не побуждение к действию) дрочки? Ему вроде бы и двадцать пять, давно не то что возраст согласия, а даже совершеннолетие позади, но ведёт себя так, что у Димы серьёзные в этом сомнения. Он и выглядит с этой своей щуплостью как подросток, со спины так вообще не отличить, Дима рядом с ним будто в роли телохранителя вечно тусуется. Будь его воля — запер бы дома и без себя не выпускал, всё-таки мир вокруг суров и опасен. Особенно для таких ляль.       — Так вот! — продолжает Миро, выйдя из ванной в облаке пара и в объятиях Диминой футболки, которая и на нём-то оверсайз, а на Мироне так и вовсе как безразмерное платье с рукавом на три четверти.       — Как ты это делаешь? — перебивает его Дима, оглядывая с головы до ног.       — Делаю что? — с вызовом выгибает бровь Миро.       — Нормальный брендовый шмот, а ты выглядишь как школьница в мамином Бальман.       — По существу претензий нет, я правильно понимаю? — всё с тем же выражением лица уточняет он. — Какое тебе вообще дело, в чём я хожу? Хоть голый.       — Хуй бы я тебя голым куда-то выпустил, ты представляешь вообще, сколько народу отпиздить бы пришлось? Играли бы с тобой потом в медсестричку и пациента до потери пульса. Моего, скорее всего.       — Спасибо, что думаешь, будто я не могу за себя постоять.       — Я думаю, тебе это ни к чему, когда есть я, — мягко поправляет Дима, и Мирон скептически фыркает. — Хотя постоять за себя ты реально не сможешь.       — Что ты за мразь, Дим?       — А у тебя свои фантазии на этот счёт?       — Чуть больше чем дохера.       — А насколько меньше одной останется, если мы вычеркнем из списка интеллигентные разговоры?       Миро выдыхает раздражённо и садится на стул. Достаёт из хлебницы и нарезает хлеб, расставляет тарелки, насыпает в чашки растворимый кофе и сахар, а потом вдруг говорит:       — Я не такой бесполезный, как ты думаешь, — и отвернувшийся было к плите помешать макароны Дима оборачивается так резко, что вступает в шею.       — Миро, ты чего? — спрашивает почти испуганно, подходит ближе и садится напротив него на корточки. — Я тебе хоть слово сказал об этом? Что вообще за параллели? Сложно назвать полезным желание пиздить любого, кто на тебя косо посмотрит. Ну?       Он кладёт подбородок Мирону на колени и преданно, как пёс, заглядывает в глаза. Миро хочется выпить до дна, лишь бы больше не задавался никогда нелепыми вопросами. Формулировки эти его ещё — бесполезный. Бесполезный! А от Диминой способности вспыхивать по щелчку польза, конечно, очень большая. Примерно как от картины на стене в мультике про Простоквашино — дыру загораживает, только не на обоях, а в душе. Огромную такую чёрную дыру.       Дима трётся щекой чуть выше Мироновой коленки, ластится, подставляется, ждёт награды — улыбки на лице, хотя бы неуверенной. Миро отстранённо проводит рукой по его голове, скользит пальцами на щёку, за что в итоге и платится: Дима хватает их зубами и не отпускает. Мирон переводит на него расфокусированный взгляд, в который в долю секунды возвращается осознанность, моргает пару раз, тянет руку, а когда не получается, уточняет:       — Нормально тебе?       — Охуенно, — не разжимая зубов, отвечает Дима; проводит языком по подушечкам, и Миро глаза округляет так сильно, что Дима готов всё бросить и кинуться их ловить, потому что выпадут же нахуй.       — Дим, ты это... варится же что-то на плите.       — Макароны. Вода выкипит, слипнутся — запеканка из жареных получится, поди плохо.       Миро то ли хмыкает, то ли пытается сдержать смех, но пальцы из Диминого рта всё-таки аккуратно вытаскивает и гладит его по щеке. С любопытством гладит, разглядывая так, будто раньше никогда не видел, и Дима готов в этом мгновении задержаться на целую вечность.       Момент слабости заканчивается так же неожиданно, как начался. Мирон убирает руку, пожимает плечами будто виновато и чуть отодвигается, а Диму дважды просить не надо, он и этот намёк без слов понимает: поднимается с корточек и отходит обратно к плите. Чувствует буравящий Миронов взгляд между лопаток, но больше не оглядывается, потому что чёрт его знает, о чём он сейчас думает — то ли всё ещё о собственной бесполезности, то ли о суровой маскулинной любви. Дима бы предпочёл, чтобы ни о том, ни о другом.       Макароны он сверху засыпает сыром, мешает и добавляет ещё столько же, вот уж чего много не бывает. Раскладывает по тарелкам (Мирону — чуть больше), рядом кладёт сосиски (себе — на одну меньше) и ставит напротив Миро. Он недоверчиво смотрит на содержимое сначала своей тарелки, потом Диминой, ухмыляется и спрашивает:       — Ты хочешь меня откормить, а потом сожрать?       — Тебя пока откормишь, от голода сдохнуть можно будет, зайка. Никакого шанса на хэппи-энд в этой истории.       Миро хмурится, но больше ничего не говорит.

* * *

      В следующий раз он прилетает пьяным. Не в ссанину, конечно, но ощутимо завьюженным. Мысли формулирует по-прежнему ладно, но непривычно для него медленно, и волна раздражения внутри Димы поднимается всё выше. На то, чтобы держать себя в руках, сил уходит предостаточно, но к тому моменту, как они доезжают до дома, руль он не отрывает лишь чудом.       — Что за повод? — сухо спрашивает он, когда они поднимаются в квартиру, и Мирон пыльным кулём валится на банкетку в прихожей, видимо, будучи пьянее, чем показалось на первый взгляд и все остальные в машине. — Ты вообще под чем?       — Только виски, — охотно отвечает Мирон и поднимает на него щенячий взгляд. — Было стрёмно.       — Если было стрёмно, возможно, пить не стоило, — обрубает Дима, опять чувствуя себя родителем неразумного подростка. Послал же господь наказание, а.       — Не пить! — спорит Мирон и, понизив голос, сообщает: — Я гей-порно смотрел.       Сказать, что Дима от услышанного охуевает, — ничего не сказать. Он лупает на Миро взглядом человека, жизнь которого только что перевернулась с ног на уши, и даже не знает, какой вопрос задать, потому что в голове пусто как после прихода.       — Я думал, мне будет противно, — продолжает доверительно шептать Миро, — но не было. Я сначала несколько роликов промотал, потому что хуйня была, потом на нормальный наткнулся. А на шестой странице, там... там пац... муж... — он мнётся в поисках нужного слова, — актёр! вот, он с партаками был, с рукавами забитыми, и лысый, и я...       — Жида, — зовёт Дима и, наклонившись, берёт Миро под подбородок и приподнимает. Пытается поймать взгляд, но он его постоянно отводит, а ещё в прихожей темно, потому что лампочка перегорела вчера, а свет из окна в комнате сюда почти не достаёт. — Жида, давай ты спать ляжешь?       Мирон сглатывает и взглядом с Димой всё-таки пересекается; кивает осторожно и вздрагивает, когда он не сдерживается и большим пальцем проводит по щеке от уголка губ.       — Ты меня́ боишься? — недоверчиво спрашивает он, и Миро мотает головой.       — Себя, кажется, — криво улыбается он и отстраняется от руки. — Блядь.       — Не блядь, а спать, — поправляет Дима.       Он укладывает его на диван, а сам уходит на кухню. Себе говорит, что до тех пор, пока Миро не уснёт, но засиживается до глубокой ночи — курит и пишет-пишет-пишет. Строчки бегут по бумаге сплошными волнами, листы заканчиваются один за другим, а Дима всё никак не может остановиться. Он прислушивается к звукам в комнате: диван давно пора поменять, он скрипит как колесо обозрения в припятском парке; странно, что раньше этого не замечал.       Дима закуривает снова, разгоняет рукой дым и продолжает писать. Ещё через пару листов в очередной раз слышит скрип дивана, а следом — шаги, но не оборачивается, потому что хуй его, что там сзади ждёт. Миро сегодня до пизды непредсказуем.       Он подходит и молча встаёт у Димы за спиной, Дима буквально кожей чувствует исходящий от него жар, и по плечам пробегают мурашки.       — Сколько я спал? — привычным голосом, с хрипотцой спросонья спрашивает Миро.       Диме бы выдохнуть от облегчения, но он почему-то то ли расстроен, то ли даже разочарован.       — Часов семь.       — Ты за семь часов столько раскатал? — обалдело уточняет он и протягивает руку к листам, но тут же отдёргивает. — А можно?       — Всегда.       Мирон огибает его, садится на соседнюю табуретку и аккуратно, стараясь не перепутать, берёт несколько листов. Скользит взглядом по строчкам, покачивая головой в такт, и поднимает взгляд на Диму.       — Это охуенно.       Он только пожимает плечами и на пару сантиметров сдвигает положенные на место листы, приводя их в одному ему ведомый порядок.       — Голова не болит?       — Не болит. Стыдно только.       Дима не знает, что ответить, и абсолютно точно не понимает, как реагировать, когда Мирон принимается обводить пальцами контур его татуировки на левой кисти.       — Брось, я тоже много хуйни по пьянке творил.       — Ты же знаешь, что я не об этом.       — Знаю? — ухмыляется Дима; Миро поднимает на него взгляд и как-то вдруг оказывается очень близко. У Димы нет чувства нарушенных личных границ — ради, блядь, бога, это же Мирон, — но есть чувство нарушения в голове. Потому что Мирону в глаза он впивается так, будто собрался нырнуть и утопиться, не меньше.       — Знаешь, — после паузы, которая кажется бесконечной, подтверждает Миро. — Я только для смелости выпил.       — Миро, — как может мягко говорит Дима, чувствуя себя так, будто разговаривает с мало что понимающим ребёнком, — если тебе, чтобы на что-то решиться, нужно бухло, то не надо решаться. Это всё. Зачем переступать через себя?       — Состояние изменённого сознания снимает рамки.       — Так кажется, — устало спорит Дима.       Он не понимает, почему должен объяснять такие очевидные вещи, и у него абсолютно не укладывается в голове, как он докатился до этого разговора с Миро. Они слишком давно знакомы, Дима слишком давно всё о себе понял — он никогда не хотел на Мирона давить. А сейчас чувствует себя деспотом, тираном и дальше по списку, жертва которого смотрит на него сейчас своими безумными глазами, приоткрыв не менее безумные губы, и поверхностно дышит.       — Миро, я же серьёзно, — взывает он.       — Ты всегда серьёзно, а я всегда — дитё бестолковое, да? Представь на секунду, что и я могу быть серьёзным.       Диме и представлять не нужно, он и сам прекрасно это знает. Знает Мирона с каждой из его сторон, и сейчас ему страшно, потому что он открыл незнакомую. И он боится не её, о нет: в конце концов, зверь внутри него сейчас рвёт грудь изнутри когтями и просится наружу. Он боится того, что Мирон её придумал. Что её нет. Что это или маска, или декорация — им как-то жить с этим потом.       — Я на тот ролик дрочил так, как ни на один раньше, а я порнухи пересмотрел дохуя разной, на самый изощрённый вкус. Оказывается, я ёбаный фетишист, — заявляет он и улыбается так широко и искренне, что все Димины сомнения обращаются в прах.       Он. Его Миро. Без масок и без декораций — напротив него на самом деле сейчас сидит та же самая ляля, которую Дима знает все эти годы. Ляля оказалась с сюрпризом, но блядь, до чего же охуенным.       — И что же у тебя, Мирончик, за фетиши? — понизив голос, чуть не мурлычет Дима, потому что ему вдруг становится так хорошо и спокойно, что он готов и сыграть немножко.       — Во-первых, никаких дэдди-кинков, — сразу обозначает Миро, Дима кивает и подпирает подбородок ладонью, слушая со всем вниманием. — Во-вторых, ты не поверишь.       — Сгораю от любопытства. Неужели лысые черепушки и татуировки?       — Тот чувак довольно стрёмным был, — пожимает плечами Мирон, — длинный, тощий, а у татух никакого общего сюжета не было. Просто рандомные картинки, рассыпанные по телу. В разных стилях.       — Не сказал бы, что у меня продумывание на максималках, а всё полотно было видно целиком ещё тогда, когда я первую бил.       Мирон зависает немного, разглядывая его, но встряхивает головой и берёт себя в руки — видимо, сбило предметное рассуждение вместо его абстрактного.       — У тебя всё равно по-другому всё, — пожимает плечами он, подушечками пальцев ведя вверх по предплечью.       — Ты просто привык, — охотно поясняет ему Дима и разворачивает руку ладонью вверх. Гладит Миро в ответ по девичьи мягкому локтю и плавится внутри, разглядывая сосредоточенное лицо, будто высеченное искусным скульптором. Нельзя быть таким красивым, просто нельзя, думает он, но вслух не говорит.       — Да нихуя, — ухмыляется Миро, — ты так говоришь, будто я на тебя голого смотрю круглосуточно.       — Я всё лето дома без футболки проходил, — напоминает Дима.       — А ещё мы с тобой шлюх вместе ебали, это же не значит, что я тебя разглядывал.       Не значит, конечно, и Диме не стоило бы удивляться, но на мгновение он всё равно удивляется, потому что он-то разглядывал, откровенно вылизывал взглядом с головы до ног. И он бы хотел Миро об этом сказать, но вместо этого криво улыбается, берёт чистый лист и ручку, схематично набрасывает Миро-вид-со-спины и по памяти рисует россыпь родинок, не забыв про две на костлявой жопе. В одно движение переворачивает лист к Мирону и кивает.       — Тебя, как видишь, и разглядывать особо не надо.       — Это что? — непонимающе хмурится он. Дима улыбается.       — Сними футболку, — и брови Миро ползут по лбу наверх так высоко, будто планируют побег.       — Может, ещё что-нибудь? — ехидно интересуется он, спиной откидывается на стену и складывает руки на груди.       Дима только цыкает и раздевается первым — подаёт, так сказать, хороший пример; минимизирует чужие стрессы; херачит элегантные отвлекающие манёвры. Мирон разглядывает его внимательно, от концов крыльев на плечах до резинки трусов, потом говорит делано хладнокровно:       — Ну, ты сам попросил, — и в одно слитное движение стягивает с себя Димину футболку, оставшись абсолютно голым. — Дорожное обратно надевать не хотелось, а у тебя в ванной одна футболка только висела, а уж я искал хотя бы трусы, — поясняет терпеливо и слегка ёжится. — Ты зачем футболку просил снять?       — Встань-ка, — придя в себя не иначе как чудом, требует Дима и тоже поднимается.       — Ебаться пойдём?       — Мне так нравится твоё ненастоящее равнодушие, — улыбается он и подходит ближе. — Но ебаться мы будем тогда, когда ты об этом попросишь, Миро.       — Ты охуел?       — Не храбрись, — качает головой Дима, кладёт руку Мирону на плечо — он вздрагивает — и аккуратно поворачивает к себе спиной.       — Дим...       — Да тише ты, — одёргивает он и берёт со стола телефон; фотографирует Миронову спину (получается довольно смазанно, потому что ночь, а лампочка на кухне тусклая и жёлтая), а потом показывает ему фото: — Узнаёшь?       Мирон разглядывает молча; приближает фотку и подносит телефон ближе к носу, сравнивает с рисунком. Поворачивается к Диме лицом и ошалевшим тоном спрашивает:       — Ты реально по памяти нарисовал? Все родинки до единой?       — Вряд ли все, но две мои любимые на заднице точно не забыл. И ту, что прямо у позвоночника, она трогательная.       Миро на него не смотрит. Он стоит, наклонив голову вниз, и не отрывает взгляда от рисунка на столе. Его растерянность вызывает у Димы какой-то странный приступ тепла, очень хочется обнять и объяснить все причинно-следственные, но он вместо этого берёт свою футболку и надевает её обратно на Миро. Растерянность переходит в охуение; глаза он всё-таки поднимает и таращится теперь так, будто не понимает, чего вообще от жизни ждать.       — Я не так что-то сделал? — тихо спрашивает Мирон.       Ну что ж, Диме явно нужна помощь, потому что иначе его распидорасит этими безумными чувствами внутри, поэтому он притягивает Миро к себе за шею и целует — для начала осторожно, вместо того чтобы спиздануть нечто вроде «да ты охуел такие вопросы задавать, жида?», а потом — увереннее. И даже не кажется, что что-то не так. Дима далеко не ангел, Дима — оторви и брось, Дима перетрахал половину Бамберга, поставив в игнор такую мелочь как гендер, но сосаться с мужиками раньше не сосался. А сейчас целует Миро, и он так доверчиво ему отвечает (чтобы он перестал называть его лялей, Мирону, пожалуй, стоит перестать вести себя как ляле) и без сопротивления впускает в рот язык, что у Димы яйца поджимаются.       — Даже не отпихнёшь? Даже вопросов не задашь? — шепчет он Мирону прямо в ухо, и он поднимает тощее плечо — видимо, мурашки. Дима усмехается коротко, так же тихо, и Миро смотрит уже с возмущением.       — Только ты можешь требовать от меня вопросов, когда засосал до полубессознательного. У меня, блядь, коленка трясётся.       Дима не может не улыбаться, потому что чувствительность Миро — это то, что никак вниманием не обойти. Обычно он старательно делает вид, что ему похуй: если бы было королевство похуизма, Дима бы его там короновал; да он и сейчас пытается, но язык быстрее мозгов, поэтому он демонстрирует всё своё очарование так внезапно и так высокомерно, что пьедестал страсть как хочется пошатнуть. Пошатнуть, сбить похуистичного короля, перекинуть через плечо и утащить в свою темницу, где целовать эти ненормальные губы до сумасшествия и втрахивать матрас до тех пор, пока не устанет стонать. Дима представляет себе, как Миро сильно выгибается, чуть не переламываясь напополам, ловит ртом воздух и не может издать ни единого звука, потому что они все застревают в горле.       Дима сам себе порнуху придумал и сам бы на неё сейчас подрочил, если бы не продолжал удерживать за шею главную звезду своего фильма. Главная звезда тем временем облизывает пухлые губы, пальцами вцепившись в ткань Диминых шорт настолько крепко, что придётся ему их, видимо, оставить в качестве сувенира.       — Дим, ты задремал? — пихает его в плечо Миро. — Или просто сливаешься, притворяясь ветошью?       — Сейчас я тебе покажу, блядь, ветошь, — обещает Дима, поворачивает его к себе жопой и вжимает в стояк.       Мирон застывает на месте только для того, чтобы, сука, парой мгновений позже в попытке вывернуться проехаться по Диминому члену так ощутимо, что Дима вспоминает все подростковые годы и секс на полторы минуты, когда охуевал уже только от одного того, что ему позволили присунуть в чью-то дырку. Он с шумом втягивает сквозь зубы воздух и прихватывает Миро зубами за шею так, что тот вздрагивает и от души выдаёт:       — Да ты охуел? Синяк же останется!       — На тебе не один синяк сегодня останется, — невозмутимо отвечает Дима и втягивает кожу рядом с местом укуса — отмечает сознательно, представляя, как на бледной шее распускаются цветы засосов.       Дима художник. Миро наверняка смог бы стать его лучшим полотном. Сейчас только для вида повозмущается немного, как обычно, а потом признает, что Дима был прав. Разумеется, ни в коем случае не вслух: просто перестанет спорить. Он всегда так делает. Хотя ситуация, конечно, далека от стандартной, но Миро до сих пор не въебал ему в лицо — значит, вряд ли уже въебёт. Вместо этого он вцепляется в Димины плечи и поддаётся, чтобы через секунду укусить Диму за плечо.       — Не всё мне одному разукрашенным ходить, — резонно поясняет он, но вздыхает под Диминым тяжёлым взглядом и зализывает укус языком. — У собачки боли, у кошечки боли?       Дима ржёт как поехавший, но затыкается почти тут же — голодно впивается в губы Миро, и тот отвечает ему ровно так же. Они кусаются, как подростки (интересно, «подросток» — это от слова «подрочить»?), они будто борются, кто сможет больнее, но борьба до первого стона. Не выдерживает, конечно, Миро, умудряясь снести Диме при этом башню настолько, что он почти готов выебать его прямо здесь, на кухонном столе, заваленном стихами и набросками будущих треков. Получится символично, учитывая, что процентов восемьдесят о Миро, но с ним надо не так.       Надо — нежнее. Надо выцеловать каждый позвонок и показать, как может быть хорошо рядом с Димой; как не будет хорошо больше никогда и ни с кем, потому что Дима знает Мирона до последней черты и до самого дна. Он ведь совсем не нежный, он даже трахался всегда агрессивно, будто участвуя в соревнованиях «кто первый кончит» — сегодня и каждый следующий раз он безоговорочно готов отдать пальму первенства Миро.       Он на ощупь, даже не переставая его целовать, идёт в комнату и валит Мирона на диван, который протяжно скрипит.       — Надеюсь, не развалится?       — Заткнись, — не очень-то вежливо просит Дима и советует: — Захочешь издать какой-то звук — лучше стони.       Димина-Миронова футболка улетает куда-то за спину вместе с Димиными шортами, и Миро сразу с облегчением выдыхает и жмётся ближе, как будто до этого не был уверен, что они зайдут хоть немного дальше поцелуев. Глупый Мирончик, с неясной нежностью думает Дима, кусая его мочку, снова оставляя полоску засосов на шее и груди и вжимаясь в дрожащий частым дыханием впалый живот.       — Правила помнишь? — спрашивает Дима, поднимая взгляд на Миро, и тот отталкивается локтями от дивана и смотрит в ответ.       — Какие, блядь, правила? Мы что, каждый день по три раза ебёмся?       — Только когда ты попросишь, — проигнорировав вопрос, напоминает Дима и поднимается на ноги.       — А ты пока пойдёшь тексты сочинять? — недоверчиво возмущается в спину Мирон. — Ну и пошёл ты нахуй тогда, блядь, Шокк.       — Обратно ляг, — коротко командует Дима, возвращаясь с тюбиком смазки и презервативами, — блядь здесь одна.       — Ты допиздишься сейчас, я же уебу!       — Чуть попозже обсудим, я занят, — обрывает он и опускается на колени перед диваном, а будто перед святыней у алтаря.       Хер знает. Дима теряется где-то между нежностями и грубыми отповедями в ответ на привычную наглость. Миро всё ещё пытается скинуть с себя его руки (обиделся на блядь, вы посмотрите на него), но с дивана не уходит, хотя Дима бы его даже удерживать не стал. Он, наверное, просекает, поэтому играет в сопротивление. Херово, правда, играет: стоит Диме согнуть ему ноги и лизнуть под коленкой, как руки тут же падают безвольными плетьми. Миро лежит на блёкло-выстиранном покрывале, раскинув в стороны руки, и только зияют на бледном лице огромные провалы потемневших глаз — так сейчас похож на великомученика, что с него бы иконы писать.       Он рисует короткими штрихами в памяти, пока выдавливает на ладони смазку и, слегка её нагрев, пару раз проводит по потяжелевшему члену Миро — Миро только тихо шипит.       Помимо того, что Дима с мужиками не сосался, он ещё им не дрочил и абсолютно точно никогда не отсасывал — даже в голову не приходило. С Мироном в голову не приходит, как его не вылизать-выласкать с головы до ног, и он, проведя языком по неровной венке, берёт в рот и насаживается до середины — насколько хватает скромных талантов. Мирон сверху издаёт неясный высокий звук, который прокатывается мурашками по всему Диминому телу и отзывается в паху; Дима впервые думает, что мог бы кончить не то что не дроча, а не прикасаясь к себе в принципе, а всё потому, что картина раскинувшегося под ним Миро давит на какие-то участки мозга, о существовании которых он раньше даже не подозревал. Он очень осторожно его облизывает, даже не втягивая щёк, просто даёт привыкнуть. Потом думает, что, соси ему так баба, он бы её уже на себя насадил, потому что хули ты нежничаешь, и ускоряется, но тут слышит:       — Тихо, — и ему на щёку ложится горячая сухая ладонь, — это секс, а не дисс.       Нежной принцессе надо, чтобы Дима был мягче, — Дима подчиняется и берёт в рот глубже, осторожно выглаживает губами и языком, обводит кончиками пальцев выступающие тазовые косточки и остановиться хочет примерно никогда. Так бы и продолжал крутить Миро в еблевальсе, если бы не никуда не девшееся желание заставить его просить.       — Поднимись, — требует он, выпуская член изо рта и облизывая губы, — коленки об ковёр трутся.       Мирон разомлел и не спорит: покорно поднимается выше, кладёт под голову подушку и откидывается на неё. Улёгся, расслабился, да, Миро? И очень хорошо, что он не видит сейчас Диминого взгляда, потому что дотла бы выгорел.       Дима уже привычно втягивает хер в рот, руки опускает ниже и слегка надавливает на вход указательным пальцем — Миро дёргается и пяткой пиздит его по лопатке, за что получает сразу целую фалангу и слегка подскуливает.       — Расслабься, блядь, — взывает Дима, — я тебя выебу, даже если ты мне позвоночник сломаешь, хули ты размахался ногами?       Расслабиться он никак не может, Диме приходится поглаживать гладкие стенки сразу у входа, не переставая при этом вылизывать и сосать. Зажиматься он заканчивает только тогда, когда дыхание становится прерывистым и поверхностным, поясница застывает в положении прогиба, а пальцы начинают царапать Диме голову — вот тогда он впускает до конца и первый палец, и — почти сразу — второй. Вскидывается, конечно, стонет протяжно совсем не от удовольствия, но Дима успокаивает, Дима гладит, Дима лижет, Дима сгибает и прокручивает пальцы.       Это происходит одновременно: Дима понимает, что Мирон отпустил себя до конца; Мирон — тут же от неожиданности вскрикивает и перестаёт дышать. Улыбнуться бы ехидно, но Диме не до того; яйца звенят от напряжения, а в башке взрываются фейерверки, но он же пообещал Миро, что просить будет óн, поэтому не останавливается. Добавляет третий палец, растягивает сильнее, давит ощутимее, сосёт быстрее, а потом пальцы вытаскивает, и Мирон разочарованно выдыхает, съезжая следом по покрывалу.       — Дим, — зовёт еле слышным шёпотом.       — М-м? — у Димы рот занят, он отвечать словами не планирует; лучше пропустит чуть глубже в горло и будет мычать что угодно, чтобы Миро вообще с ума сошёл от вибраций.       — Дима...       — Угу.       — Пальцы, ты... — он прерывается, гулко сглатывает и со стоном вдыхает, — ты можешь?..       — М-м?       — Ну... пожалуйста, Дим.       Диму срывает этим хриплым «пожалуйста». Он выпускает член изо рта, подтягивается на локтях ближе, зависает над Мироновым лицом, пока натягивает резинку. Мирон смотрит на него шалым, совершенно объёбанным взглядом, будто не понимает абсолютно ничего — или правда не понимает, потому что толкается наверх и целует Диму в горящие губы, которым он только что сосал член. Но Миро будто похуй: он целует, он вылизывает его рот изнутри, крепко вцепившись в плечи дрожащими пальцами, и теряется только тогда, когда Дима медленно, очень медленно в него входит и думает, что умрёт сейчас от переизбытка чувств. Охуительная, в общем-то, смерть.       Стоны Мирона — песня. Когда он начинает понемногу двигаться, а Мирон — отвечать; когда он снова целует приоткрытый рот, а Мирон — горячо дышит; когда он притирается животом, зажимая посередине член, а Мирон — рваными толчками выгибается навстречу; когда скрипит диван, а в стекло барабанит вдруг начавшийся дождь — Дима разглядывает Миро под собой и думает, что никогда в жизни больше никуда его не отпустит. От себя ни на шаг, какие нахуй Лондоны и Питеры, какое нахуй всё — Мирон создан стонать под ним и выглядеть выебанным. Дима никогда не видел человека, которому это шло бы больше.       Миро кончает полуминутой раньше. Диме хватает одного движения внутри сжавшегося Мирона, чтобы упасть лбом ему на ключицу и притереться губами к груди. Засосом больше, засосом меньше — какая уже к хуям разница, если Дима только что осознал самую абстрактную мысль в своей жизни: он нашёл свою Эвтерпу.       Оказывается, она всегда была здесь.