Эгоист

Эдмунд — задира. Так говорит миссис Фигг, его первая учительница, старая кляча, как дразнят её другие мальчишки. Его мать стыдливо опускает глаза. Её нежные пальцы теребят рукав. Она нервничает. Со старшими детьми таких проблем у неё не было: Питер — ответственный «юный джентльмен» [Эдмунд кривится при упоминании брата, болтая тощими ногами на стуле], Сьюзен — умница и невероятная красавица уже в девять лет. Люси, их маленькая сестрёнка, ещё не пошла в школу. Лу, конечно, непоседа, но все знакомые наперебой твердят, какая она очаровательная. Мать приводит её с собой, так как дома её оставить не с кем, и в огромных глазах малышки искрится любопытство напополам с жаждой приключений. Она знает, что его отчитывают, поэтому сжимает его руку в надежде подбодрить. Эдмунд вырывается. Ему не нужно, чтобы его жалели. Её глаза наполняются слезами. Идёт 1937-й. Меньше, чем через три года в Лондоне начнется эвакуация. Угрюмый маленький Эдмунд не знает, что тогда его жизнь изменится навсегда. Эдмунд — обманщик. Это он слышит постоянно. Питер ничего не доверяет ему всерьёз. Сьюзен фыркает: «Выдумщик», — когда-то он что-то рассказывает. Эдмунда это злит, потому что детские выдумки Люси о волшебном шкафе и говорящих животных они прощают. Она ведь ребёнок. А он, видимо, нет. Эдмунд действительно слишком много врёт. Когда Лу тщетно ищет его поддержки, ему становится стыдно. Но внутренности кислотой разъедает рахат-лукум — в нём поднимается злоба, которой он прежде не знал. Эдмунд — предатель. Это клеймо пережить труднее всего. Мальчик становится королем, но достойным брата ему, увы, не стать. Нарнийцы всё помнят. И помнит нечисть того, кто должен был быть им королем. Аслан, суровый, печальный и величественный одновременно, говорит, что в конце долгого пути его будет ждать искупление. Впоследствии в лице Питера Эдмунд всегда будет видеть Льва. Он хочет спросить, насколько долог этот путь, но не осмеливается. Быть может, свалившееся на него царствование и есть искупление? Лёд между ним и семьей со временем тает. Эдмунд запоминает, какой горький у прощения вкус. Ему нелегко прощать. Много веков спустя, прижавшись щекой к его неестественно прямой от напряжения спине, Люси шепчет: — Ты судишь других так же строго, как себя. — Тебя стоило бы назвать Мудрой, моя королева. Говорят, король Эдмунд жесток в той же мере, что справедлив. Эдмунд — судья и палач. В туманной Англии его ждал бы расстрел. Быть может, пуля в лоб была бы для него милосердием. Однажды на военном совете Питер бросает: — Ты слишком беспечно ко всему относишься! — будто брат — до сих пор мальчишка. Вовсе нет, Верховный, но быть королем, по мнению Эдмунда, — значит не жалеть о своих решениях. Он ни о чем не жалеет, хотя от этого жить и править не легче. Кажется, его человеческим [не путать с нарнийскими] моральным устоям глубже тонуть уже некуда. Эдмунду семнадцать или восемнадцать [в Нарнии время течет странно: то тянется патокой, то летит, словно в погоне за Белым Оленем]. Он и Люси празднуют день летнего солнцестояния с лесным народом, пока Питер и Сьюзен пируют в Кэр-Паравале. Красавицы-дриады раз за разом наполняют до краев его златой кубок. Эдмунд дергает воротник камзола: пуговицы разлетаются с тихим скрежетом, заглушаемым музыкой фавнов. Лу тянет его танцевать. Вьющиеся карамельные кудри задевают его лицо. В его затуманенном сознании мелькает предательская мысль: когда его маленькая сестра стала такой… взрослой? Её смех колокольным звоном ударяет в голову. Блаженно. Мучительно. Сложно. А Эдмунд — все-таки неисправимый мерзавец, раз позволяет своим принципам раствориться на её губах.

***

Эдмунд убеждает себя, что ему влиться в их прежнюю [до дикости нормальную] жизнь будет проще, чем старшим. Ему снова чертовых десять лет, и реакции организма простые-простые. Он даже рад тому, что недолговечная детская память постепенно стирает воспоминания, иначе было бы куда тяжелее. Второе путешествие — другое дело. Оно вскрывает старые раны [«Эдмунд, мой милый», — томно шипит в мыслях голос Белой Колдуньи, прежде чем он вгоняет ей меч под ледяное сердце. Королями хорошие мальчики не становятся, Джадис, так уж заведено] Он встречается взглядом со Львом. «Теперь я искупил свою вину?» Аслан обнажает зубы.

***

Менять школу им приходится не впервые. Говорят, война близится к концу, но отец всё еще на фронте. О закрытых пансионах приходится забыть, однако это и к лучшему: теперь, когда Питер и Сьюзен выпустились, Эдмунд должен присматривать за Люси. Мать отправляет их обоих в Кембридж, к тетке. «Это ради вашей безопасности, дети», — неуверенно, будто ожидая немедленных возражений, лепечет миссис Певенси, простирая к ним руки. Эдмунд и Люси молчат — потому что сказать им, в общем-то, нечего. Их бедная мать никогда не узнает, как давно повзрослели её дети. В доме Вредов, где всё подчинено порядку, Эдмунду кажется, что он задыхается. Хотя, быть может, проблема вовсе не в них, а в нём самом. С дикостью в крови он родился — натуру не изменить. Королевская выдержка тем временем изменяет Эдмунду. Он раздражённо мечется по комнате сестры: от одной стены, покрытой серой облупившейся краской, до другой — не более двадцати футов. Сам он должен жить в соседней, вместе с Юстэсом, но несносный мальчишка бесит его так, как не бесили даже послы Тархистана. Эдмунд со злости пинает угол неуклюжего квадратного комода [который чем-то неуловимо напоминает нарнийский сундук] и разворачивается, чтобы сделать следующий круг, когда сталкивается с сестрой. — Довольно, — его всегда поражало, каким стальным мог в минуту стать её голос. Она — та, кто пела с фавнами их чарующие песни, — одновременно могла повелевать армиями силой своего крика. Пока Эдмунд и Сьюзен вели переговоры, королева Отважная уже выступала в битву. Он злился, но уважал её решимость. Уже мягче она добавляет: — Посиди со мной, Эд. Впервые за весь вечер Эдмунд замечает, какая Люси печальная, и, наверно, отчасти тому виной он. Ярость постепенно остывает в нём. — Как думаешь, что сейчас происходит в Нарнии? — спрашивает она, пресекая на корню его попытку возмущенно заговорить о Вредах. Вопрос ожидаем для него, ведь он и сам об этом постоянно думает. Её острые лопатки, выпирающие из-под тонкого ситцевого платьица, упираются ему в плечо [в другой жизни Лу, наверно, была бы феей]. Он не видит её лица, но и так знает, что она смотрит на картину с изображением морского пейзажа — единственный предмет роскоши и искусства в этой убогой комнате.

«Именем сверкающего восточного моря — королева Люси Отважная»

Когда-то давно она любила галеры. Когда-то давно он мечтал построить в Нарнии подводные лодки, похожие на британские. Она продолжает: — Живы ли еще наши друзья? Правит ли Каспиан? — она оборачивается и смотрит на него с робкой, почти молящей надеждой. Эдмунд хочет сказать: «Да», — но поклялся не лгать ей. В действительности он не уверен, что за три года, которые минули с их второго путешествия, в Нарнии не прошли сотни лет. — Я не знаю, Лу. Надеюсь, что да. Правда могла бы свести с ума. Обнимая сестру за плечи и прижимаясь щекой к её макушке, Эдмунд эгоистично думает, что частичка его Нарнии [той, которая вместе с ним давно должна была рассыпаться в прах и пыль] всегда будет в его сердце, пока рядом Люси. — Я совсем не помню нашего отца. Не помню ничего из детства, что не связано с Нарнией. Усмешка самоиронии горчит на её губах: Люси представляет, как Сьюзен протянула бы, цокнув досадливо языком: «Ты совсем потерялась в своих детских сказках». Даже Питер не понял бы. А Эдмунд поймёт, потому что он так же, как и она, воспитан Нарнией. — Я тоже не помню ни его лица, ни голоса. Помню лишь, что его фотография стояла у меня на тумбе в доме профессора Кёрка. Она так и осталась там. — Жаль, что у нас нет фотографий из Нарнии, — Люси улыбается, но как-то устало. Эдмунд знает, что нет смысла утешать её и заверять, что, как только отец вернётся с войны, всё станет по-прежнему. Потому что для них по-прежнему может быть только в Нарнии. Она напевает себе под нос нарнийскую колыбельную, пока не засыпает на плече брата. Эдмунд позволяет себе остаться с ней. Когда-то давно они часто засыпали друг у друга в покоях, и в этом не было ничего запретного. Здесь, в Англии, серой, как стены этой комнаты, так не принято. Эдмунд позволяет себе забыть об этом, вдыхая всей грудью запах солнца, яблок и пряностей, которым до сих пор [спустя тысячу лет] пропитаны кудри королевы Отважной. Эдмунду снится Нарния, потому что Люси — и есть его Нарния. Утром тетка поднимает крик: «Это безобразие, просто дикость! Вам обоим не пять лет! Я обязательно напишу вашей матери, юный джентльмен, вы дурно воспитаны и так же влияете на сестру и моего сына. Ах, вот что бывает, когда мальчишки растут без отца…» Пусть джентльменом будет Питер — у него это получается в разы лучше, чем у младшего брата, а Эдмунду самим собой быть достаточно.