Ветка вереска

В тишине ночи раздался треск, когда под ступнями Нертеры хрустнула сухая ветвь, и даже этот звук был слишком оглушительным для этих мест. Из соседних кустов лещины под ноги выскочил и заметался перепуганный заяц-русак, но Нертера не обратила на это внимание, продолжая бежать вперед, по ковру из прелых листьев. Обычно она передвигалась по Брокилону медленно, с осторожностью и почтением, которое прививают всем маленьким дриадам и которое требует к себе лес — Брокилон не любит спешки, спешка дорого обходится тем, кто здесь живет, и ещё дороже чужакам. Но сегодня ночью все было иначе — сегодня лес сам гнал её, дышал в такт, и ветер, что шевелил ветви, был его дыханием — она летела вместе с ним. Она знала, что сегодня Брокилон её не накажет — сегодня она чувствовала единение с ним, как никогда раньше. Лес вёл её, звал её. Стволы дубов и тисов редели, расступаясь перед ней. Когда она вышла на опушку, поднялся ветер; высокие кроны над её головой заревели и начали гнуться. Её ударило в спину с такой силой, будто лес выталкивал её из себя в раскинувшееся перед ней колосящееся море трав. Нертера сделала шаг, и сверток в её руках впервые за всю дорогу беспокойно зашевелился, будто зная, что будет дальше. Она не обратила на него никакого внимания, делая шаг за шагом, погружаясь в густой аромат чабреца, видя перед собой только возвышающееся ровно посреди поляны сооружение из камней, в центре которого белела жертвенная плита. Не людская, не эльфийская — только дикая природа могла создать что-то настолько прекрасное в своей естественной простоте, но от того не менее скрупулезное и точное. Создать в самой своей сердцевине, на пересечении нитей Силы. Míle íospartach. В поле Тысячи жертв. В месте, куда рано или поздно приходит большинство из них, чтобы принести свою. — Красивая ночь, Aen Woedbeanna. Змей сияет особенно ярко. Он стоял позади неё, и там, где трава касалась её груди, утопал в ней лишь по пояс. — Vatt’ghern. Змей, vatt’ghern, aen nathair: темный, косматый, закутанный в темный же плащ и в плотную черную кожу до самого горла. Она стояла перед ним — полностью нагая, только в поясе из конопляной веревки с привязанной к ней деревянной трубкой. Но он здесь чужой, а она — своя, поэтому vatt’ghern смиренно снял со своей спины ножны с мечом и медленно положил перед собой. Но даже с мечом Нертера не боялась его — она знала, что для того, чтобы пустить дротик с ядом в незащищенный участок плоти под челюстью, ей потребуется полсекунды; ему, чтобы перерезать своим мечом её горло, — полторы. Не успеет — за оставшуюся половину секунды яд остановит его сердце. — Не думала, что встречу тебя снова, ведьмак. — А я почему-то знал, что мы встретимся, лесная дева. Я... — он не договорил, когда Нертера обернулась и прервала его: — Избавь меня от своего смешного произношения, ведьмак — оставь его сородичам. Ты в Брокилоне. Он ухмыльнулся в бороду и продолжил уже без уродливого людского говора — на чистой Старшей речи: — Я здесь за тем, что принадлежит мне по праву. — У тебя нет здесь прав, ведьмак, а у меня нет ничего, что тебе бы принадлежало. — Я здесь по Праву Неожиданности, дриада. Я пришел за ним не к тебе — я пришел требовать его у твоего леса. Будто услышав его, Брокилон взревел с новой силой — его дыхание усилилось, вверх поднялась гнездящаяся в высоких ветках стая птиц. — Это ведь мальчик? Теперь была её очередь усмехаться. — Думаешь, будь это девочка, я принесла бы её сюда? — Думаешь, будь это девочка, был бы я здесь? Встретил бы я тебя в тот день в гроте с волколаком? Ведьмак обошел плиту и теперь стоял напротив. Некоторое время Нертера молчала. Смотрела прямо в немигающие янтарные глаза, надеясь увидеть там... что-то. Что-то, что поможет ей понять. — Не имеет значения, ведьмак. Ты ничего не можешь отнять у леса. Брокилон должен забрать его, как забирает всех мальчиков — только так наши сыновья могут служить лесу, быть его частью. — Я не пытаюсь ничего отнять от леса. Я произвожу обмен — девять лун назад я завершил свою часть сделки, сохранив лесу его дочь. Теперь я просто смиренно жду оплаты — ведьмаки никогда не работают задаром. Вертикальные как у кошки зрачки ведьмака сузились в тонкие черные щели. Больше они не напоминали кошачьи — это были глаза змея, которым он и являлся. — Что говорит тебе лес, дриада? Мне он сказал прийти сюда, в этот день, в этот час. Лес или Предназначение — не важно, я сам не знаю. Может, все вместе. Я выполнил свое, так позволь этому мальчику обрести свое Предназначение. Внутри Нертеры до самого желудка расползся липкий холод. Она вспомнила сегодняшнее закатное солнце, играющее бликами в серебряных волосах Эитнэ. Великая, бесконечно мудрая Эитнэ склонилась к ней, когда Нертера встретила её на краю родного Дуэн Канэлл, и, не спрашивая, ни о чем прошептала: «Тебя позвали. Иди и позволь ему обрести свое Предназначение». Наледь на внутренностях рассосалась, когда Нертера вспомнила тонкие сухие губы Эитнэ, по-матерински прижимающиеся к её лбу. Стало тепло и спокойно. Она сделала шаг, ещё шаг. Протянула руки и положила льняной сверток на гладкую поверхность плиты. Когда она отняла руки, ведьмак потянулся в ответ. В тот же момент ветер взвыл и стих, погружая Брокилон в привычные звуки жизни. О ветре напоминал только легкий шелест листвы. Снова стали слышны ночные крики птиц, шуршали во мху насекомые, где-то вдалеке одиноко завыл волк. Нертера подняла глаза. Над её головой впервые за долгое время раскинулись не величественные кроны деревьев, а бесконечный купол неба. — Повезло, ведьмак. Голова Змея действительно светит ярко и благоволит тебе, не иначе, — произнесла она и вновь посмотрела на ведьмака. — Не только мне. Ему тоже. Из льняного свертка показалась крохотная детская ручка и потянула ведьмака за бороду. *** — Тятька! Тятька! Там ведьмак у речки, ведьмак вернулся! Задремавший было за привычной утренней дойкой Гневко вздрогнул и случайно потянул за козий сосок: Муська под его руками заблеяла и тут же лягнулась, едва не перевернув надой. — Тьфу ты, Любка! — он погладил козу по мягкому шерстяному боку, успокаивая, пока Люба подбегала и вытаскивала из-под копыт ведро. — Ну вернулся и вернулся, чего орать-то. В первый раз, что ли. — Так не просто вернулся, он с ребеночком едет! Малюсеньким-прималюсеньким! Гневко забрал у Любы ведро, поставил на место, под присмиревшую козу, и погрозил пальцем. — С каким это ребеночком он едет? А кикиморку под подушку он тебе не привез случайно, нет? Ты мне, Любка, давай не сочиняй, иди лучше матери помоги стол к завтраку накрыть. И нечего мне на речке с утра пораньше бездельничать, узнаю — уши надеру! — прикрикнул, но Люба к тому моменту уже развернулась на пятках, махнула тонкими косичками и была такова. Гневко тяжело вздохнул. Ничего он не надерет, конечно, и Любка, лиса, прекрасно это знает — вот и делает, что вздумается. Разбаловалась совсем, но как тут не разбалуешься: лето, теплынь, резвись и резвись себе, вместо того, чтобы в хате у душной печки стоять, тесто на пироги месить. Додоив Муську, Гневко напоследок ласково потрепал её за шею, оттащил ведро подальше и вышел из хлева. Солнце уже успело взойти, но воздух всё ещё был прохладный, не прогретый, и Гневко глубоко вдохнул, вслушиваясь в веселый детский гомон со стороны речного берега — такой задорный, что самому захотелось бросить всё да нырнуть с утра пораньше. Только с ребятней как-то не солидно, тем более старосте-то. Детвора вечно что-нибудь сочиняла про речушку их, стараясь перещеголять друг дружку в выдумках: один хвастается, что утопца видел, другой — что русалка ему хвостом помахала, а третий вообще клянется, что на их-то мелководье видел не абы что, не ваших утопцев — настоящего водного дракона. Только сочинялки это все, выдумь, Гневко-то точно знал — нет у них в речке ни драконов, ни даже утопцев. Пока Гневко сидел на крыльце и набивал трубку табаком, детские голоса стали ближе. Послышалось лошадиное ржание, и там, где проселочная дорога петляла в сторону леса, в сопровождении деревенских ребятишек выехал на гнедом коне ведьмак. Одной рукой, свободной от поводьев, он прижимал к себе сверток одеял. — С возвращением, господин ведьмак! — Гневко, позабыв трубку, тут же подскочил к воротам. Ведьмак остановился и кивнул ему в знак приветствия. Гневко, даже не пытаясь скрыть своего любопытства, потянулся на носочках, заглядывая ведьмаку в руки. — Так что же это получается, неужели ваш?.. Ведьмак перевел взгляд на младенчика и, опустив поводья, протянул его Гневко. Тот с готовностью взял его на руки. — Теперь мой. Гневко понимающе кивнул. Похоже, малыш до этого сладко спал, потому что, оказавшись в чужих руках, начал осоловело хлопать серыми глазенками, всматриваясь в нового незнакомого человека, а потом сморщил маленькое красное личико и недовольно завопил. Гневко тут же принялся сюсюкаться с ним. — Мы долго были в пути, и у нас закончилась еда, поэтому хотел спросить, есть ли у тебя... — Конечно, конечно, сейчас все сделаем. Любка! — крикнул Гневко, — Возьми у матери крынку и беги в сарай, перелей туда из ведра Муськино молоко, оно у входа стоит. Матери скажи, чтобы собрала корзинку еды какой господину ведьмаку на первое время. Быстренько! Люба, до этого с остальными детьми гладившая лошадь по морде и скармливавшая ей желтые цветки одуванчиков, побежала в дом. — И не думайте даже, в жизни не приму, — сказал Гневко, когда увидел, как ведьмак тянется за пояс, доставая худой кошель. Тот сначала нахмурился, но, помедлив немного, повесил кошель назад. — Спасибо. Я через несколько дней ухожу на охоту, расплачусь с тобой тушками беличьими, — ведьмак немного помолчал, а потом добавил: — Долго меня не было, Гневко, ничего не случилось за мое отсутствие? Никто не беспокоил? — Да какой там, господин ведьмак, — ответил Гневко, продолжая укачивать младенчика. Тот уже не плакал, а только всхлипывал и сжимал кулачки. — Столице мы не интересны, нильфам тоже. Живем себе и живем, никто о нас не вспоминает. Зима в этом году теплая была, земля не померзла, так что урожай будет отменный осенью. Только град весенний все яблони побил, зараза. А, ещё у Горки зимой псина утонула — льда-то не было практически, а тот что был — тонкий, как бумага писчая. Но не утопцы утянули, вы не подумайте, просто псина с придурью была. Так-то по вашей части, так сказать, все тихо, и обереги-ленточки по всему берегу висят, как наказали — я сам хожу проверяю... Сельским старостой Гневко стал рано и успел побывать им и когда они были свободным северным Рованом, и теперь, когда они стали несвободной Нильфгаардской провинцией. И в обоих случаях, кто бы там не княжевал сверху, а всем им было до одного места, что тут творится — село у них отдаленное, места дикие, сделал шаг — попал в чащобу, загрыз лешак; шаг в другую сторону — утопец утащил. Но с тех пор, как у них поселился на отшибе ведьмак, вся нечисть из окрестностей пропала, даже волков не видали уже лет пятнадцать. Будто бы ветром сдуло, но Гневко точно знал, что дело не в ветре. Поэтому он сам лично пообещал каждому в деревне, что, если кто вдруг растреплет, что у них ведьмак живет, того он лично из деревни палками погонит и даже портков вшивых не даст забрать. Но народ у них был порядочный, и никому и в голову не пришло бы нильфам что-то говорить — ведьмака своего они уважали и любили. За то, что можно было не бояться выходить из дома после захода солнца; за то, что за последние пятнадцать лет не загрызли ни одного ребёнка, не утащили ни одной овцы; за то, что детские выдумки про кикимор и утопцев могли дальше оставаться выдумками. — Так а имя уже успели ребятенку дать, господин ведьмак? А то ребятенок, да без имени — нехорошо это, нужно имя, — спросил Гневко и тут же стушевался. Вряд ли господину ведьмаку уперлись хоть куда-нибудь его советы непрошенные, но тот, казалось бы, задумался над его словами: почесал бороду и перевел взгляд на ребенка. Гневко протянул ему малыша обратно, и тот, когда оказался у ведьмака на руках, тут же успокоился и засопел. — Этот ребенок — северянин, а значит, ходить ему под северными богами, а не под императорским Великим Солнцем. Что бы ни думал на этот счет сам Император. И имя у него должно соответствующим, чтобы боги не отвернулись. — По-северному все-таки называете, господин ведьмак? Молчал ведьмак долго, и Гневко не решался первым нарушить тишину. Потом он все-таки заговорил, задумчиво и тихо, будто отвечая не Гневко, а самому себе. — Руслан. Его имя Руслан. Конец пролога